Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2003
Александр Юрьевич Леонтьев родился в 1970 году в Ленинграде. Публиковался в «Звезде», «Новом мире», альманахах «Стрелец», «Urbi», «Золотой век». Переводил В. Вордсворта. Книги стихотворений: «Времена года» (Волгоград, 1993); «Цикада» (Волгоград, 1996); «Сад бабочек» (Волгоград, 1998); «Зрение» (Волгоград, 1999). В настоящее время живет в Москве.
* * * Кто стоял на четвереньках И в пустой квартире выл, У кого на мысль о деньгах Не хватает больше сил, Кто глядел сперва на цену, Кто посуду бил о стену, Кто дыру в ней взглядом жёг, Кто живёт «на посошок», Кто молился после траха, Кто и плакал — и жевал, Кто прилично нажил страха, Но ещё не умирал, — Тот, кто сжился с личной драмой, Знает, бедный индивид, Как хорейчик этот самый Ближе к ночи веселит. 2001 * * * «Образуется», — Стиве лакей Говорил в гениальном романе. Всё, сказали б мы, будет о’кей, Прикасаясь к несохнущей ране. Заживёт, заживёт, заживёт — До такой, не поверите, свадьбы, Где невеста, вся в чёрном, встаёт Перед ямой, откуда восстать бы. 2001 * * * Солнце закатное — девять примерно — Раззолотило, свершив оборот, Чешуекрылые окна модерна В особняке у Никитских ворот. Как поредел народ... Буду обласкан и я, прохожий, Как-нибудь, может быть, в самом конце... Зелень во мгле посмуглела кожей, Ночи загар на Бульварном кольце, Тьма колышется на лице. Худо ли, бедно — ещё один день я Прожил на свете; теперь вот — в тени. Дальше, как водится, те сновиденья, О толкованьях которых ни-ни: Отсветы, вспышки, огни. Вывески, дом уже близок, и фары... Господи Боже, со мной не умри! Да не оставят меня на кошмары В комнате чёрной Твои фонари, Светят до новой зари. 2001 * * * До сих пор — за месяц — не изучил квартиру, По ночам в коридоре шарахаюсь, как от пугал, От людей незнакомых, тянущихся к сортиру В коммуналке, где я снимаю угол. От пожара остались обугленная проводка, Копоть на потолке, осыпающаяся штукатурка. У соседей одно забытьё — со скандалом водка: И в Москве есть нравы трущобного Петербурга. Ванная заперта. Горячей воды нет вовсе. Раковина на кухне, с холодной: и ладно — лето. Дом уже рушится. Ляжешь в кровать — готовься Утро встретить в руинах. Обратно не сдашь билета. Скоро жильцов расселят в «спальных» районах. Капитальный ремонт устроит капиталиста. Только что-то останется здесь в уголках потаённых: Ванную отопрут — там просторно, светло и чисто. 2001 * * * Дай мне полюбить тебя — такую: С нищими, несчастными, больными, С тем, что я бессмертья не взыскую, — Сыт по горло страхами земными. Жизнь моя — ты вовсе не сестра мне, А жена, которой вечно «мало», И не грудь я мну в руках, а камни, Глину и песок, начнём сначала. Прямо так, без всякого кондома, — Будь благословенна и брюхата. Яма — вот и вся твоя истома, Подави зевоту хоть когда-то. Или эта тёмная улыбка Среди сосен, света голубого — Лишь насмешка горькая, ошибка: Полюбить бы мне тебя — такого... 2001 * * * Облака расступаются в синем, — Как, наверное, им хорошо... Руку левую с цифрами вскинем: Не пришло ли там время ишшо? Не пора ли, как облаки эти — знаю, знаю я, что облака, — Переплыть налегке всё на свете: Мегаполисы, веси, века... Поглядеть из глубин голубиных На себя и на тех, кого нет. Что-то кроется в этих глубинах — Этот синий хотя бы просвет. Вот тогда и поверили мне бы, Опустилась бы вольно рука, И земля расступилась, как небо: Что там, Господи? Там облака. 2001 * * * Борису Рыжему Расцветали букеты сирени, Груши-яблони поздней весной, В мiре не было стихотворений, Кроме дивной мороки дневной. Но числом этим задним позоря Чувство счастья, что было тогда, Я шепчу тебе: Боренька, Боря, Я не знал, что случилась беда. Отписал письмецо тебе утром, Нёс отправить, в дороге — узнал... Улыбался каким-то лахудрам, Чьи-то руки приветливо жал. Говорю, что приходит на губы... Помню бабушки возглас моей — помнишь, мальчик мой? — бабушки Любы: «Плоскостопье», — при виде ступней. Ты разулся, в одних ты носках был, И в прихожей сказала она. Помню, чуть я в тот раз не заплакал... То не жизнь моя — память полна. Об отце ли, о мёртвой ли Эле... Обо всём, чем ты жил. Чем ты жил. Чтоб любили, щадили, жалели, — Вот на что столько трачено сил. Чтоб любили, жалели, щадили — От стихов и до самых носков, Чтобы в небо свободно входили, Отменяя бюро пропусков. Помаши-ка там «знаменской» ксивой, Пусть не Кремль это: может быть, рай. Самый лучший ты. Самый красивый. Больше, Боренька, не умирай. Я своими руками тебя зарывал На погосте свердловском — и не заревел... 2001 Набережная Стоим лицом к Замоскворечью, Молчанье хуже, если хором, И вот я говорю с тобой: К тебе я обращаюсь речью, К реке я припадаю взором, К руке твоей сырой губой. Растёт кремлёвская громада, Закат приманивая цветом, А дом на набережной сер. Река бежит куда ей надо, Что проку говорить об этом, Раз нам не взять с неё пример. Куда нам надо? Всё равно нам. Лучам не перекрасить стены: Сливаться — вот что предстоит. Ночь совпадёт с рекой и домом, И хоть красны под серым вены — Лишь очертаний дорог вид. Вот это ты. Вот это вечер. Вплотную подступает осень, И зябнет голая вода. Слова мои летят на ветер. Последнюю затянет просинь. Нигде, никто мы, никогда. Закат, расплавленным краплаком Залив глаза, про нас не помнит, Ему не то что всё равно, А просто фон, где мы, заплакан, И смазан снимок: никого нет На нём, кричащее пятно. 2001 Курский вокзал Сизари на Курском летают под самым сводом — Так просторно, толпа и гомон: почти в соборе; Провожал я друга в Орёл перед Новым годом, И вокзал показался храмом, где явно горе. Здесь толкнут и обидят, никто никому не должен, Тут проводят, встретят, подхватят твои баулы, Пятый путь на третьей платформе туда продолжен, Где горят семафоров почётные караулы. И рука ещё помнит ношу, душа — потери. Вот бы взять да сорваться тоже, застывшим взором Сквозь промёрзшего тамбура остекленелые двери Увидать — все стоят живые, встречают хором. Распахнуть полушубок, очнуться в такой отчизне, Где от счастья родные плачут, где б я любил их И берёг настолько, насколько не смог при жизни, Под вокзальный выпорх седых сизарей в стропилах. 2001 Чистопрудный каток К. 1 Пластом лежащая вода Убита мглою и морозом, На резкость воздухом тверёзым Меж туч наведена звезда: Нет места жалобам и слёзам На тверди Чистого пруда. Вот конькобежное плато, Где ластику, шершавой пемзе ль, Не затереть невнятный вензель, Творимый девочкой в пальто, Когда скрежещет чудный крензель И в голых лампочках желто. 2 Алмазный цокот, посвист, визг Стальной на повороте резком, Скрещенье лезвий, искры брезгом Сквозят в разлёте твёрдых брызг, — Я без коньков, а больше не с кем Тебе куражиться враздрызг. В пальто багряном на снегу Ты словно юность, ты всем телом Воспламеняешься на белом, И отвести я не могу Ни душу — в горе перезрелом, Ни взгляд — пред радостью в долгу. 3 Меж веток радио поёт — Репертуар семидесятых: Ребят с гитарами патлатых И вновь вошедший в оборот Припомню клёш, и в тех ребятах Моё же детство оживёт. Каток и первые коньки, Все как-то рядом, как-то вместе, Чай в термосе, сосиска в тесте, И жгучий лёд из-под руки Ещё скользит, а я на месте, Я здесь, а все уж далеки. 4 И помнится ещё, в бреду Малиновой ангины, книга Про Кая, Королеву Снега, Про то, как — на свою беду — В бесчувственном продленье мига Он «Вечность» складывал на льду. Очнусь, разбуженный Москвой... Перечеркни ж пустое слово Ты, девочка, явись мне снова В пальтишке огненном, я твой, Я тут, я посреди живого, Целуй, мне жарко, я живой. 2001 * * * Скоро год кошмару твоему — Кончился ли он? Слышишь-видишь тишину да тьму: Бесконечный сон. Черви обглодали до костей То, что там, в земле. Ни тебе гостей, ни новостей, Водки на столе. Постарели мама и отец Лет на двадцать шесть. И подрос на столько же малец. Что-то в этом есть. Где ты? Не слыхать и не видать. Та же ерунда У тебя? Ну, книжку можно взять. Письма — иногда. Можно плакать, даже можно быть, Хоть и ни к чему. Только невозможно позабыть Тишину и тьму. 2002 * * * Проснёшься: это поздно или рано? Зимой окно задымлено навек, И пухлый, словно рукопись романа, Перелопачен, дышит снег. Не выбелить никак судьбу живую, Так, может, снова бухнуться в кровать: Я умираю — эрго существую, Чтоб вовсе не существовать. Что, тягомотно? Подожди немножко — И над виной, улыбкой и слезой Захлопнется бордовая обложка С продольной чёрной полосой. 2002 * * * Вместо сына, брата и отца — Друг мой, ты. А теперь лишь чувство пустоты Без конца. Ты бы не одобрил, что тобой Всё живу. Над твоей, как маленький, реву Над судьбой. ...с горки так летят на животе В детский рай... Музыка, ещё мне поиграй В пустоте. Ты бы хоть на фотке помахал, Что ли, мне. Вот пристал к исподней тишине Я, нахал. Ей меня испытывать вольно — Но к чему? Ничего, дурак, я не пойму Всё равно. ...лёд под животом — и лишь сугроб Впереди... Чтоб тебя найти в конце пути. В рифму чтоб. 2002 За Новодевичьим Лишь лёгкое похрустыванье льда, Его шуршанье, селезни да утки Оттаявшего по краям пруда И автострады дальние погудки; Разрыхлена земля, куда трубу Водопровода не захоронили, — Ржавеет. Не клянёт судьбу, Как тот, кто за стеной лежит в могиле. Здесь белых, красных кровяных телец Увековечен в камне первообраз, И если б мне сейчас пришёл трындец — Я захотел прийти сюда ещё б раз. Трава расстелит коврики тогда По берегам, апрель расколет воду. Трубу зароют. И вода Начнёт метаться по водопроводу. А чтоб ей не разрыть могилы те, Прорвав обшивку, хлынуть к Дионису Давыдову, к примеру, в темноте Помчать гребцов, поддерживая снизу! Какой мы флот увидим на реке! И кажется уже, что автострада Им салютует вдалеке — Героям невозможного парада. 2002 Просушка 1 На кухне капает бельё, штаны, носки В тазы и на пол. Вот коммунальное вместилище тоски И я б закапал, Когда бы выстирать и выжать что есть сил Судьбу-грязнулю. Я не метался бы тогда, не голосил... В тазы, в кастрюлю. 2 Пластмасса, дерево, некрашеная жесть, Озвучив дробно, Тогда б восприняли меня, каков я есть, Плашмя, подробно. Пусть хлопья старой штукатурки с потолка Летят туда же: Чем больше белого внизу, тем свысока Всё меньше сажи. 3 Где вечнорозовый разбит цветник плиты, Где мокнут стулья — источник жара, прожигатель пустоты, — И там — смогу ль я? — Порывисто взмахну крылами простыни, Подсохнув резко, Как та, свободная — чуть ветром помани, — Как занавеска. 4 Откроется за ней сырой апрельский двор, Дома и крыши, Но устремляется в пролом пропащий взор Всё выше, выше — Туда, где бледная подсохла синева: Она смогла ведь Управиться с собой, безмолвна и права... Теперь — погладить. 2002 * * * Жизнь с возрастом приобретает Национальные черты: Евреем русский умирает, А ты, кем сделаешься ты? Кровь белобрысая на четверть Темно окняжена фарси, — Ориентальна будет, нет, смерть, На западе ли, на Руси? Ах, не судите слишком строго, Дожил бы Пушкин до седин, То умер бы с лицом Армстронга, Лицом раба. Как господин. 2000 * * * Почему, когда ты лежал в гробу, Не сказал я «встань!», преисполнясь веры, Не на опыт жизни, а на судьбу Положась, на иные, так скажем, сферы, Чтоб не вяло бубнить про себя мольбу — А прилюдно, твёрдо, ведь есть примеры. Не в сторонке, горем давясь, молчать, На цветы косясь, а в лицо — нет силы, Потому что смерти страшна печать На тебе, дорогой мой, любимый, милый, Хоть безумием пробуя отвечать На пристойную немоту могилы. Ну, решили б, допустим, что я дурак, Балаган устроивший неуместный, — Да плевать на это, хотя бы так, Ни к чему скорбящему отзыв лестный О своём поведении, лишь бы мрак Отступил, раздирая покров над бездной. 2002 Памятка джентельмену 1 Коньяк из фляжки, сигарета... Кого благодарить за это? Минута редкостная, сэр. Чуть улеглась неразбериха. На сердце тихо. Вечер сер. 2 Как персонаж из анекдота, Сижу себе, не жду кого-то. И тень — навроде холуя. Гляжу на драные обои... Да что с тобою! Ты ли я? 3 Семьи нема. Друзья вот были. Один в Орле, другой в могиле. Всё время по чужим углам. Стихов твоих вообще не треба. А ширпотреба Всюду хлам. 4 Зато коньяк из Ставрополья! Я просто человек подполья: Мiр на часок туда-сюда. Пишу, пока мерцает ящик, Для настоящих, Как всегда. 5 О, скоко пафосу во фразе! В другой меня б застали фазе (стрезва — что подтвердит любой), Я б опыты в стихах и в прозе Не ставил вовсе Над собой. 6 Пишичитайтебогаради какпозднийвяземскийвхалате втрусахзаписьменнообе- денныминощнымнетебели насамомделе таксебе. 2002 * * * Из тысячи мёртвых, глазами в глаза Взгляну — и узнаю тебя моментально, И светлая — наискосок — полоса Проляжет особенно, тихо, печально. Пусть выведен шрам на лице кислотой, Но губы, зашитые в морге неровно, Тогда разомкнутся с улыбкою той — Без швов, без подробностей и теплокровно. И бухнусь я в ноги, что блудный сынок, Держась, оползая, за тёртые джинсы: Прости, если сможешь, как прежде ты мог — При жизни, тогда это звали «при жизни». Как, помнишь, однажды ты плакал, а я, Мыча, целовал тебя в жёсткий затылок, Мы оба, чего там, ревели ревмя, Приняв содержимое тёмных бутылок. Когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь, лишь Простил бы меня, да по имени вспомнил, Погладил бы ласково, с полу бы поднял, Ну что ты молчишь, почему ты молчишь. 2002