Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2003
Юрий Петрович Серебряник родился в 1984 году в Пензе. В 2001 году поступил в Литературный институт (семинар Олеси Николаевой). Стихи никогда не печатались, лишь «вывешивались» в интернетовском конкурсе «Улов-2002», где Серебряник среди прочих соискателей набрал высший балл. Живет в Москве.
* * * Дожить до сорока. Стать мудрецом. Учить народ этическим законам, самим же им придуманным. Отцом ста сыновей при этом быть спокойно. Дожить до тридцати. Поэтом стать. Жениться на тебе, а после — сына учить курить и драться, и стрелять; учить его смотреть в глаза — не в спину. Случайно не дожить до двадцати. Мальчишкою непонятым остаться. Троя Сложи треугольник из спичек на чьей-то ладони, направь три вершины его на туманы и дали, впиши его в круг горизонта, в небес полусферу, а в центре всего помести жёлтый конус песка. Итак, всё готово и стороны схожи с войсками, три Трои — вершины — берущими в вечной атаке, и воздух дрожит чуть заметно над этой войною: он стал теоремой о стрелах Парисовых — трёх. Внутри всего этого остров, давно позабытый, где жёлты пески и прибой превращается в травы, в сирен, и ещё — в небоскрёбы двадцатого века и — в будущий мир, не знакомый пока никому. Идея картины такая: эпохи едины и линия времени — профиль жены Менелая. * * * Море хочет построить корабль из пены своей и выносит осколки прибоя на камни — на верфи. Бесполезное время вскипает под вёслами дней — получаются мысы и гавани. Кружится ветер... В скалах, смятых штормами, проросшие зёрна домов — там рождается город, стремящийся с морем обняться, а из порта — из губ — корабли, тени странные слов, отправляются в дали, к незнаемой суше стремятся. Так возник Севастополь. Он странной ракушкой лежит на морском берегу. Он, по сути, был создан прибоем, как и бухта его — та, что спорит с самою собою и — ветвится от споров, сама от себя вдаль бежит. Севастополь — осколок от моря, творящего вечно, и пространство его — с сеткой улиц и снов — бесконечно. * * * Севастополь — бутон, что распустится в розу ветров. В нём — прибрежный песок пахнет винами греческих амфор. В нём способны начаться пути к берегам островов — тех, что только ещё собираются выйти на карту. Связи улиц подобны сплетенью снастей корабля. Известняк — это стаи ракушек, приросшие к днищу. За фортами и нитями молов бушуют моря — их конца, я надеюсь, никто никогда не отыщет. На восток и на север от этого города — мир гор, лежащих осенними листьями в бывшей равнине. Между ними — селенья, сады. По ночам Альтаир в небе над Севастополем шепчет забытое имя. Это имя услышавший сможет понять целый мир, кроме Города множества бухт (или множества лир?). * * * Ждать мировой войны в крошащейся квартире, где воздух зачерствел и к стенке сон присох; увидеть осень как падение Бастилий — древесных крон — к ногам прохожих — не эпох. Блуждать в музеях-днях, дождями пробираться и вечера низать на переулок свой. Не знать, куда и как, но выбраться стараться, искать дороги в мир за мчащейся листвой. Искать дороги в мир, а находить рассказы, легенды и стихи без смысла и конца. Ждать новостей — из тех, что бабочками сразу слетаются на свет тревожного лица. Из черепков-дворов — так и не склеить город. Ждать мировой войны. Знать — мир давно расколот. * * * Мне снилась ты. Верней — твоя страна, составленная из осенних листьев подобно детской карточной игре. Проснулся я весенним утром. За моим окном шумело воскресенье, и сладок был древесный сок минут. День разрастался, медленно ветвясь, корнями действий взламывая мысли о листьях, картах, странах — и тебе. День всё делил на части. Между нас заплакал океан — самим собою, став сразу: глазом, чувством и слезой. Мир становился больше, разрежённей; в нём возникали странные пустоты. * * * Мечты зарастают степною травой, и звёзды уходят за небо дневное, расходятся — в дали свои — города, и всё постепенно становится проще. Мир ровен и тих. Не тревожьте его, забудьте про львиные гривы галактик — за ними никто не таится уже... Да, всё — постепенно — становится проще. Яснее и чётче становятся дни, и тает луна, позабытая в небе, а где-то в сплетении мыслей моих осколки от чувств забываемых тают. Они всё прозрачней — всё ярче Земля, согретая и освещённая солнцем. Дневники экспедиции К этой странной планете прижато бурлящее небо и небритое солнце в трёхдневной щетине лучей. Под ногами — сплетения стеблей коричневый ребус, а вокруг — бесконечность свободы (край точно — ничей). Мы заброшены к чёрту на сгнившие зубы столетий, в мир, подобный тому, что «у нас» был сметён ледником. Слишком прост для дыхания пахнущий травами ветер, слишком пусто в степи, и — никто не разбудит дымком мирно спящее небо. Мы всеми забыты, возможно. Мы «пустышкою» стали для «губ» этой странной страны. Ветер учится дуть и касается трав осторожно. О тебе и о жизни другой смогут вспомнить лишь сны. * * * Луч солнца сделан из птичьей кости, твои глаза — из прибрежной гальки. Ты строишь замки в корзинном стиле, плетя из ветра зубцы и стены. Луч солнца станет дикарской дудкой, зовущей к вечной войне со всеми; твои глаза превратятся в ярость смертельных ядер, оббитых морем. Столкнувшись с ними, умрёт наркотик, закат оставив — последним вздохом; случится то, чего быть не может: моя свобода и ты со мною. * * * Я б хотел стать отцом одного из восточных народов — не вождём, а, скорее, пойти по стопам Авраама, что не мог никого ни повесить, ни сделать министром. Я хотел бы поставить палатку в безвестной долине, под дождём, что идёт из-за ветра моряцкой походкой, где потом будет город под выжженным именем Катха. Впрочем, это обсудим потом за бутылочкой пива. К сожаленью, народу сейчас очень трудно возникнуть, и к тому же — язык. По-английски им, что ли, общаться? * * * Ты глупо притворяешься миром, уехавши к чертям на кулички; и — дождь, так и не ставший туманом, стремится чей-то город пройти. Мне кажется, что мир — это просто объятье грязных рук электрички; в объятьи этом — думаешь, куришь, забыв про направленье пути. Железо-деревянное время под тамбуром проносится быстро; я чувствую его колебанья — его эпохи, войны — сквозь пол. Ты глупо притворяешься миром за линией Днепра или Истры — найти тебя не так уж и сложно: и... Странно, что ищу до сих пор. * * * Эти сумерки линзообразны и похожи на мягкий хрусталик, что расслабился в чёрном зрачке. Жизнь безо’бразна и безобра’зна и, пожалуй, излишне реальна, как бычок на прибрежном песке. Для чего эти сумерки пахнут юной школьницей в жёлтой футболке или — бликами жизни её; а бычок догорает и чахнет, напрягая табачные жабры — знак тревог для меня и неё? * * * Среза’ть с картошки ночное небо с галактиками глазков. Делить Туманность второго Хлеба на много острых кусков. Бросать осколки в глубь катастрофы — в сраженье огня и вод. Мы все, к несчастью, — гетеротрофы — умрём от этих забот. Рутинный быт, разрушенье мира, а может — и то и то. И — ради жизненного пунктира картошка идёт в ничто. * * * Из скифского уютного седла здесь комната с метлой произошла. Из половецкой плети (бить коня) — свеченье полуваттового дня за окнами. Копейки — из щита, работа — из набегов на места, богатые церквями и вином, а от Святой Софии — этот дом, где ты в одной из скомканных квартир восстановить пыталась прежний мир. * * * Какого цвета у тебя глаза? Ты, кажется, слепа. Я, впрочем, тоже; да и другие, что узна’ют за пределами своей дурацкой кожи, что странно называется: Земля. Слепые боги ходят к окулисту и тратят деньги — как всегда, зазря — и не хотят свой мир оставить чистым от сора вроде нас и наших смут, великих войн, Европы и заката. Свет будет ранить и не даст уснуть, когда его увидим мы когда-то. Давай с тобой придумывать слова о том, что нам способно только сниться, о том, чего не знаем и — едва узнаем, чтоб опять в себя укрыться. * * * По-советски — назвать её именем город; по-английски — уйти, не прощаясь, в дела. Бросить куртку по-русски, когда жуткий холод; по-еврейски подумать, зажечь сигарету. Зола... Страны крепко целуются с древней золою, этот мир превращён в пепелище веков. Встать, куда-то пойти и её взять с собою; стать народом степей и вспотевших шнурков. * * * Мир разрушается стаями божьих коровок вместо обычных для цели такой: саранчи, землетрясений, потопов, сражений и крови; он разрушается так, а как нужно — молчи. Мир создаётся из старых пластмассовых трубок, медного провода, древних изодранных шин. Кажется мне, будет он слишком жёстким и грубым, но создаётся он — так, а как нужно — спроси. Я расскажу про смещение разных стандартов, про становящийся тлёй иль машиною мир; про проходящий сквозь строгие линии карты карты другой — столь же строгой и чёткой — пунктир. * * * На площади телец моей крови, сопоставимой с площадью Европы, — уже растут табачные кусты и падают окурки страшных мыслей. В них никогда не будет ничего за исключеньем хаоса и бреда и — гонки за возможностью уйти от собственной судьбы — уйти на запад. Надеюсь, через двадцать с лишним лет в оттавском иль в ванкуверском таксисте она меня узнает и — поймёт, что, уходя, — не сильно ошибалась. * * * Детство есть феодализм и право вотчиной своей считать отца, самому же быть за генерала, барина, скупца и подлеца. После будет хаос всех формаций, жизнью называемый, когда ты — феод для тех, кому двенадцать, церковь — той, кому за двадцать, да капитал — для мужика под сорок, что даёт лишь на вино и хлеб. Коммунизма нет за кучей сора — всяческих провалов и побед.