Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2003
Гамлет vs Мойдодыр
Владимир Кантор. Крокодил: Роман. — М.: Московский Философский Фонд, 2002. — 240 с. Тираж 1000 экз.
Сможет ли роман о рефлектирующем интеллигенте 70-х годов ХХ века внести что-то новое в наши представления о той эпохе и том человеческом типе? Впрочем, в литературе нет “исчерпанных тем” (Чехов однажды неосторожно похвастался, что закрыл тему “маленького человека” в литературе — и очень ошибся). Когда-то Г. Сакс заметил, что поэтов и читателей всех времен и народов не утомляют рассуждения об одном и том же — получит ли Ганс свою Грету…
В романе с вызывающе банальным названием, обросшим коннотациями, как днище старой лодки ракушками, речь пойдет о другом — впрочем, не менее древнем. Главный герой вступает в отчаянную борьбу за “место на скрижалях истории”. Что скажут о нем на его похоронах? Он холодеет, понимая, что говорить будет нечего. Жизнь проскочила мимо, а он все крутил калейдоскоп, надеясь, что откроется что-то невиданное. Так и не дождался. И теперь пьет. Пить или не пить — вот в чем вопрос. Все это не слишком ново. Но обратимся к “раскладу” — действующим лицам.
Главный герой, Лева Помадов — Гамлет нашего времени. Мойдодыр (он же Горе-Злосчастие) — это Судьба (представленная в тексте в виде четкого конструкта, строго рассчитанного по формуле социально-психологического детерминизма, без примеси случайного и невероятного). Крокодил (Левиафан) — заодно с Мойдодыром. Его вестник и посланник. Можно сказать, персонификация той самой злой участи, о которой рассуждает герой, в ужасе узнавая свою историю в русской повести XVII века.
Один день (кажется, последний) из жизни Левы — сотрудника столичного журнала, философа по образованию и призванию, алкоголика и неудачника. Впрочем, вряд ли неудачника. Лева — психологический бомж: душе его нет пристанища. Неудачником героя никак не назовешь: женщины его вполне признают, выпить он всегда находит — и что, и где, и с кем, на работе Леву ценят и прощают ему всякие “выверты”. Но сам он себя считает пропащим человеком. Рефлексия (“Самобичевание” — название одной из глав в романе) Левы вертится вокруг одного и того же вопроса: как реализоваться, оставить след, не кануть в Лету, от тлена убежать? То есть от Мойдодыра. Именно эта сказка Чуковского (а не упомянутый в романе его же “Крокодил”) оказывается фабульным инвариантом текста. Герой грязен (и в прямом, и в переносном, и в метафизическом смыслах). Ему угрожает некая условная страшная сила — ее и назовем Мойдодыром. Герой бежит от этой силы, не разбирая пути. Но только встреча с Крокодилом преображает героя — он добровольно отмывается и очищается, чем и успокаивает гнев Мойдодыра. Единственное расхождение со сказочной фабулой — финал. Преображение героя совпадает с его гибелью — неважно, метафорической или действительной. Сам себя Лева называет Гамлетом, правда, на русский, карамазовский, “слабый” лад. Задача такого Гамлета — избежать ужасной расправы этой самой Мойры-Мойдодыра. Но сложность задачи в том, что Мойдодыр здесь — это Левиафан (“фан” самого Левы). От главы к главе происходит превращение — вполне в духе цитируемого в романе рассказа Кафки. Лева сам оказывается своим гонителем. Не из “маминой из спальни”, а из души самого героя выбирается чудовище. Превращение Левы спрятано в тексте, загорожено, заслонено отвлекающими деталями, но неизбежно. Он “почувствовал свое грязное, давно не бывшее в бане тело”, от него “пахнет”, он “побежал на четвереньках”, он жаждет совокупления с болотной зеленой Джамблью, льет вполне искренние, но явно крокодильи слезы, стремится к себе на “Войковскую” — как сам выражается, “под корягу”, наконец, у него нет подбородка, так что лицо легко превращается то ли в пасть, то ли в морду, да и зовут его, как и крокодила — Левой.
Впрочем, и весь мир вокруг героя “окрокодилен”: душно, как в тропиках, того и гляди явится какое-нибудь доисторическое чудовище, метро подобно пасти Левиафана, подземный переход — страшной утробе, а “красная опухшая физиономия” соседа Ивана мало чем отличается от крокодильей морды. Не обошлось и без посещения сотрудника журнала “Крокодил” с прямолинейной метафорой (“от хозяина впечатление, что его “Крокодил” полностью использовал, съел, а отжимки, остатки, шкурку, шелуху выплюнул…”) или прямого перечисления наиболее ярких “представителей русской крокодилиады” — Достоевский, Чуковский, Успенский… От Левы-Леопольда, как и от Левы-Левиафана, пахнет “смрадом невыковырянного и загнивающего в зубах мяса, остатка прежних трапез”: он убийца собственного ребенка (вынудил жену сделать аборт), виноват в искалеченной судьбе Инги, в несчастьях Верки, где-то совсем далеко маячит первая жена, с которой не прожил и полугода… Ему от этого тошно, но как будто и нравится быть таким — недаром в разговоре со случайным собутыльником он сам себе придумывает новую вину: “Лева как бы намекал на то, что повинен в смерти, что из-за него, удалого красавца-мужика, катастрофа произошла…”. Крокодильи манеры — сначала сожрать жертву, а потом лить по ней лицемерные слезы: “Сначала делал и говорил гадости, а потом раскаивался и просил у обиженных прощенья”.
Калейдоскоп медленно, но неуклонно изменяет рисунок: мир сдвигается ближе и ближе к той грани, за которой ничего нет. Женщина-вдова на поминках похожа на болотную кикимору, а мужик, распивающий с Левой коньяк, признается, что он сын лешего. И появление крокодила закономерно и вполне ожидаемо — автор услужливо подсовывает читателю облегченное прочтение: “Галлю-уцинация ли это алкоголика? Или то приоткрылся ад?” Крокодил — явно Левино alter ego, его “черный человек”, то есть сам Лева. И в финале герой сжирает сам себя. Впрочем, развязка не так уж однозначна. Может быть, рядом действительно есть пивная, где сидит за третьей кружкой пива неудачник, интеллигент-пролетарий, выпускник философского факультета, талантливый редактор чужих статей и безвестный автор работ “на заказ” Леопольд Федорович Помадов — Гамлет отечественного образца второй половины ХХ века, новый (вечный) лишний русский человек?..
Жизнь-калейдоскоп — “настоящая идея” Левы. Но философия калейдоскопа миражна — дело не в том, как повернет судьба узор, а в том, что в середине калейдоскопа три зеркальные пластинки, соединенные под углом в шестьдесят градусов, меж которыми хаотически двигаются при встряхивании неровные тусклые стекляшки. Их не больше десятка, и узор жизни создается зеркалами, превращающими стекляшки в драгоценные камни… Лева давно перестал отличать предметы от их отражений. Да и есть ли сами предметы? Может быть, всем миром правит неуловимая и эфемерная Проекция, о чем и говорит Крокодил-вестник: “Честно говоря, для жертвы всегда сложно понять, действует орудие, будучи направляемо Высшей рукою и из высших побуждений или само по себе, для собственной прихоти, ну-у, для тренировки, в конце концов”.
Гамлет бежит от Мойдодыра, и лишь в узких желтых глазах Крокодила прочитывает приговор: от себя не убежишь. Никуда — ни в пьяное забвение, ни под бок старой брошенной жены (“товарища”), ни в объятия молодой и глупой Верки, ни в свою комнатенку: “Лева почувствовал с безумным ужасом и пронзительной болью в спине, в которую вонзились зубы, как головой вперед он ныряет в жаркую, смрадную утробу…”. И сбывается страшное давнее предсказание безвестного русского Нострадамуса: “Быть тебе, рыбоньке, у бережку уловленной, быть тебе да и съеденной, умереть будет напрасною смертию!”
Роман отнюдь не об эпохе “развитого социализма” — и в этом бесспорная удача автора. Роман о границах и рамках интеллектуальных усилий, о тех множественных зависимостях, которые намертво держат человека, побеждая даже Гулливера. И — как знать? — может быть, человек счастлив, что эти зависимости существуют. Хоть, вроде Левы, и кричит иногда о свободе как высшей ценности. С этой точки зрения самое неудачное в романе В. Кантора — короткая аннотация в начале: “Зло приходит к нам, а спокойный, обывательский мир хоть и видит его, но не может поверить, что безусловное зло и в самом деле возможно”. Зло не приходит, оно наша неотъемлемая часть, обязательный орган. И поэтому кто сказал, что этот орган — зло? Может быть, это мощный и полностью автоматический механизм самоочищения. Способ противостояния безмерно раздутой человеческой “самости”. Способ напомнить людям, что они пока еще люди.
Марина Загидуллина