Повесть. Предисловие Леонида Юзефовича
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2003
Мария Александровна Ульянова родилась в 1976 году в городе Домодедово Московской области. Окончила Московский государственный медико-стоматологический университет. Учится в аспирантуре и одновременно на заочном отделении Литературного института.
Публиковала стихи и рассказы в журналах “Юность”, “Новая юность”, “Наша улица”, “Пролог”. В 2002 году в издательстве Литературного института вышла ее книга “Хорошие и плохие мысли”, включившая в себя три повести.
В “Знамени” печатается впервые.
Москвичка Мария Ульянова, аспирант-медик и студентка Литинститута, выпустила пока единственную книжку — “Хорошие и плохие мысли”. Это сборник повестей, и в одной из них выведена трехсоставная формула идеальной женщины: доброта, стиль и чувство собственного достоинства. Вот три компонента, которых женщине явно не достанет для завоевания места под солнцем, но хватит на то, чтобы отстоять в себе личность.
Идеальный писатель как существо по природе своей женственное вполне может быть объят этой формулой — с той лишь разницей, что второй компонент разрастается до главного, определяющего собой и два других. Стиль, как известно, это человек. Но это еще и способ существования человека в мире стертых биографий и вынужденной неразличимости обитателей больших городов. Литературный стиль в современном смысле слова — не только язык, но и набор любимых идей, сюжетов, персонажей и отношений между ними, наконец, манера отношений между автором и его текстом, между автором и средой ему подобных. Стиль — это всё, и горе тому литератору, который им не обладает. Мария Ульянова — из тех редких счастливчиков, кому обретение собственного стиля далось легко, в юности. Это не тот стиль, который долго и мучительно ищут, а тот, который рождается на свет вместе с автором, едва тот берется за перо, потому что для его проявления нужен не опыт жизни, а опыт души. Прочитав не так уж много текстов Марии Ульяновой, я уже не спутаю ее ни с кем. О чем бы она ни писала — о компьютерном мальчике, который перестает выходить из дому (рассказ “Кабина”), о девушке-клептоманке, укравшей у любимого его голос (повесть “Партитура для Орфея”), о людях, надувающих себя насосами, чтобы суметь удержать небо на своих плечах (рассказ “Силачи”), о дважды рожденном Варфоломее Растрелли, помогающем соединиться в любви двум детям огромного и равнодушного мегаполиса, и о многом другом, — в ее повестях, рассказах и притчах слышится то рассеянное в мире бунинское легкое дыхание, которое есть одна из тайн литературы как таковой. Без этой тайны она превращается в унылую словесность, равно доступную всякому владеющему навыками письменной речи и умеющему нажимать клавиши компьютера.
Повесть “Проект” — лучшее, может быть, из написанного пока Марией Ульяновой. Я горячо рекомендую эту маленькую повесть читателям “Знамени”.
Леонид Юзефович
I
До знакомства они жили порознь — каждый в своей колбе.
Нина пребывала в колбе с толстыми алмазными стенками — чтоб никто не проник и не поранил. Заспиртованная в эфире кукла, окутанная облаком розовых лент, проводила она дни, месяцы и годы в невесомости. Наблюдала мир через стенки преломляющего алмаза, ловила смутные очертания предметов и переливчатые оттенки цветов. Чтоб не скучать и не дремать, продолжала расплывчатые контуры того, что делалось снаружи, завершая, как вздумается. Пятна краски, сползающие слезами мокрой акварели, обретали очертания лиц, едва возникали и тут же растекались в залитые дождем переулки, по которым Нину тянуло побродить, затеряться, напевая гимны всем святым. Черные лоскутки луж складывались в ризы монашек, чьи ряды она была не прочь пополнить. Солнечные блики сквозь драгоценный слой казались теплее и ласковей, белыми лепестками ромашки “любит, не любит” падали к ногам, словно ей одной предназначены. Дорожка — бежать к двум колоннам на площади Гранд Канала, которые в действительности могут оказаться лишь истерзанными ветром в поле березами. А черные точки голодных, загнанных ворон рассыпаны по ветвям осколками химер. И галдят над черными оградами кладбища — они сквозь спасительный алмаз напоминают железные балконы с видом на Невский.
Чтобы всмотреться получше, Нина прислонялась к холодной, скользкой стенке колбы, тогда ранящая непрерывность и явность контуров поражали ее до слез. Ей делалось не по себе, ее мутило, она закрывала глаза, становилась осью карусели, вокруг которой движутся на своих стержнях шары из чистого золота. Последние скользкие щупальцы боли сверлили у левой лопатки, и девушка погружалась в темноту, где ее фантазия торжествовала. Постепенно Нина обучилась не замечать обидных очертаний. Видела что хотела.
Поначалу она приняла Нико за неказистую, наскоро вымазанную известью башню замка… Не надо было хорошо знать его, чтобы догадаться — в комнате этого парня некуда деться от книг с планами средневековых городов, и смотри не споткнись об учебники с подробными руководствами по устройству водопроводов. В его крошечной комнатке пылились и тома с классификациями всех типов лестниц, лифтов, газовых труб и систем центрального отопления, кое-где валялись методички с объяснениями путей эвакуации при пожарах и рефераты с климатически обусловленными правилами подбора формы окон.
Нико возился здесь же, среди книжных полок и колонн из старых томов, недоверчиво разглядывал стену, что приходилась ему чуть выше колена, вертелся, усаживался на корточки, изучал кладку этих кирпичей, препятствия, через которое он никак не решался перешагнуть. Сидел и от нечего делать измерял радиус часов Спасской башни. Делил длину соборного креста на число боковых куполов, отгоняя мух, вычитал ширину ворот парадного входа. Полученная сумма, деленная на высоту готических, затемненных мозаикой окон, умноженная на периметр площади у Большого театра с черными рядами скамеек, давала 1,2.
Он злился и раздумывал, как получить целую единицу, вечную спутницу гармонии и порядка. Удобней устроившись на ковровой дорожке, Нико продолжал трудиться, но при очередных измерениях города выходило 0,785. Он вздыхал от неудачи, размышляя, а что, если слегка укоротить шпиль одной из сестер-высоток — ножничками полметра и убрать тот флигелек на Воздвиженке? Или все же придется втиснуть в этот город новое, пусть даже совершенно неподходящее здание, чтобы свершился покой.
Так Нико проводил почти все свободное время. Неудивительно, что в его старомодном, потрепанном бумажнике давно поселился паук. Небольшой черный паук устроил гамак из плотной пыльной паутины в отделении для крупных купюр и в темноте ловил моль или муху, что изредка бездумно прилетали в тепло, подремать в боковом кармашке для мелких монет, вечно набитом обрывками уличных объявлений, вырезками из газет и кусочками листа с вопросами к зачету.
— Где это ты такого косолапого чудика нашла? — добродушно спросила Нинина мама, вися над душой. — Одного взгляда на него хватит, чтобы определить — парень со странностями.
Это был всего лишь результат нечаянного столкновения мамы на лестничной клетке с парочкой, что, стесненно дыша и путаясь в собственных руках-ногах, первый раз шла в обнимку, а состояла из Нины и ее неказистого избранника, тоже, кажется, девственника. Естественно, случайная встреча с мамой — загнанной женщиной венеринского роста, пенсионного возраста — заставила парочку поспешно и угловато расцепить неожиданное для них самих объятие и принять жалкие невыгодные выражения лиц. Нина виновато улыбалась, спутник близоруко рассматривал очертания женщины, резко спросившей, куда их несет так поздно.
В тот день лето хмурилось, и ветер после затяжного дождя словно тренировался в срывании балконов, ракушек-гаражей и уличных объявлений. Нико старательно выдавливал из себя слова, одно за одним, как можно смелее — задыхался, глотал буквы, но все же сбивчиво рассказывал, должно быть, интересную историю об одном доме с химерами, разными там лягушками и всякими крылатыми козлицами, за мрачность которых архитектора в итоге заключили в сумасшедший дом. Набравшись смелости, иногда Нико все же ухитрялся выхватить быстрым взглядом короткое черное пальто девушки, ее блестящие лайкрой ножки, маленькие туфли с ремешками на лодыжке, опущенные ресницы — настоящие щетки — и глаза цвета черники и предгрозового неба, как это, над головой.
Он старался идти на цыпочках, чтоб казаться выше, и до боли втягивал округлый живот. Они бродили по невзрачным улочкам — подальше от булочных, кондитерских и уютных чайных, обходя стороной кофейни, ресторанчики, киоски фаст-фуда, “Макдоналдсы” и лотки с мороженым.
Нико сознательно уводил Нину на узенькие старые улицы. Совсем не хотелось, чтоб вышло, как обычно: она предложит согреться чаем и посидеть где-нибудь, он не найдет смелости отказаться, потом извлечет из внутреннего кармана куртки бумажник, раскроет на всеобщее обозрение в какой-нибудь ароматной кофейне, и Нина заметит паука, черного волосатого бездельника, который, кажется, уже проснулся и зашуршал в пустом отделении для монет. И тогда она испугается, с ужасом и отвращением убежит прочь по мокрой улочке, сдуваемая ветром, а бармен, уборщица и два десятка посетителей от души посмеются над неудачником, как над сальным анекдотцем.
Такого не должно было случиться ни в коем случае. Они бродили рядом, никак не решались взяться за руки, разговаривали шепотом, ежились от холода, а голодный паук чесал за ухом, и от этого казалось, что их все догоняет кто-то на мотоцикле.
Нине было как никогда хорошо: Нико научил ее, закинув голову, рассматривать лепнину и украшения на верхних этажах зданий и ломаную линию перехода железных крыш в небо. Нина спотыкалась, затаив дыхание, изучала рожки антенн и горшки с вьюнками у кого-то на балконе, всматриваясь в наличники окон и горбы мансард, с восторгом холодела от зеленого ската крыш, пугалась черной копоти под шляпами труб и почти натыкалась на столбы. Тогда Нико легонько, едва касаясь шерсти пальто с росой дождя, брал ее под руку и вел мимо луж, люков и грязи по черному асфальту.
Через неделю Нико узнал, что Нинин старший брат на нее совсем не похож: сросшиеся густые брови, уголки тонких губ опущены до подбородка, маленькие глаза мрачно устремлены из своих лощин и гневных морщин. Его не звали, что не помешало ему без стука ворваться в комнату сестры, где Нина и Нико стояли совсем близко, рассматривали какую-то нитку на полу и наконец-таки, дрожа, впервые решились обняться, румяные, как два кукленка. При стуке распахнутой двери Нико отлетел в самый дальний уголок, к окну, отчаянно смахнул синего махрового мишку, несколько книг, Нинин лифчик — белое крыло, с утра забытое на спинке стула. Зловеще оглядев Нико с ног до головы, брат удивился ловкости гостя, что проник в комнату за Ниной по пятам, так тихо похрустывая бледнолицым линолеумом, словно она вернулась из института одна.
— Ты мне брось, а то поближе познакомимся, а твой бабий зад — с моим армейским ремнем, — пригрозил брат, в упор разглядывая Нико.
Обошел комнатку. Его сияющая золотая цепь пилила взгляд, а волосатая грудь в проеме расстегнутой спортивной кофты приводила в трепет и смущение. Стоял, руки в боки, ноги в шароварах на ширину плеч — прислушивался к какому-то шороху, гадая, уж не спрятала ли сестрица в комнате еще кого. Застыл и вертел в руке коробок, ковырял наточенной спичкой в крупных желтых зубах, поглядывая то на сестру, то на ее гостя. И наконец ушел.
Паук нервно забегал туда-сюда по пустому кармашку для кредиток: изучал жесткий листок бумаги, недавно появившийся, — чью-то глянцевую визитку. Смущения не убавилось. Объятие треснуло. Нико, помявшись, бросил несколько потухших взглядов на Нинины акварели и, пятясь, словно его связали по рукам и ногам жесткими армейскими ремнями, ушел.
Все это произвело на его подругу такое гнетущее впечатление, что три последующих дня она рисовала исключительно эскизы натюрморта с перезрелыми, подгнившими фруктами. Даже колба, и та, кажется, стала более хрупкой.
Прозрачные белые пальцы щипали бисквитное пирожное и на полпути роняли крошки на пол. Рассеянный взгляд скользил по асфальтированной крыше соседнего дома, где впервые обнаружилась ржавая труба и черная каемочка ограды — чтоб можно было стоять у самого края, вцепившись в холодный металл руками. Нико перестал звонить, и уже который час Нина сидела неподвижно перед окном, гадая, неужели он нарочно научил ее взгляд летать и теперь отпустил кружить над соседними домами. Метаться над картонными коробками. И скучать.
Пару дней спустя они тайком встретились, и тогда, впервые, с уст Нико сорвалось и мотыльком закружило не набухшее виноградными улитками “люблю”, а хрустящее кислым металлом и клеящее казеином слово “проект”. Какой-то проект наполнял его душу цветением первой любви. Нина поначалу решила, что это — маскировка, особенно после того, как он долго стоял рядом с ней у ночного окна кухни, хотел опуститься птичкой — дрожащей рукой на ее плече. Но никак не решался. Так и не успел: вспыхнул свет. Нинина бабушка шаркала смочить водой ссохшиеся белесые губы и, сотрясаясь, процедила: “Только бы тискали друг друга”. И невесомым тихим призраком исчезла, позабыв закрыть за собой дверь, обнажив их смущение в светящемся проеме окна перед зрителями стольких домов, застывших волками в ночи.
Эти удары судьбы нанесли ощутимый вред Нининой алмазной колбе: истонченные стенки стали меньше преломлять свет, наслоения капелек не радовали переливами радуг. Предметы и лица, напирая, проступали в своей обезоруживающей, нагой ясности. Брат и мама, оба взъерошенные, нахмурив суровые лица, в один голос бубнили, что Нико — малоперспективный аспирант архитектурного института — всего лишь купился на Нинины старания казаться опытной, а в чем, в архитектуре или в живописи, так и не уточнили.
Отчаявшись получить проект слишком быстро, Нико составил приблизительный план и подал на конкурс. Нине он бросил пару непроницаемых фраз, среди которых слабо блеснуло и закатилось слово “начальный гонорар”, непонятно, в шутку или всерьез. Они снова не успели поплотнее ощутить сочные бугорки друг друга сквозь льняные и хлопковые драпировки одежд — лестничную площадку, место мимолетных встреч, бесцеремонно пересекла соседка с тухлятиной в помойном ведре и зашипела тихое “скоты, а ну пошли отсюда”.
— Значит, для подготовки проекта выделяют деньги, можно будет спокойно жить, прожигать их и неспешно выдумывать, а что именно?
— Здание крупного банка или биржи, — вымолвил Нико, поджимая пухлые, поросшие мягким девичьим пушком губы, — заказчик — старый банкир из Австрии, из русских дворян, он не особенно-то приветствует фантазии и ставит для создателя здания рамки делового стиля.
В это время паук начал так отчаянно скрести коготками шелк подкладки бумажника, словно и он почувствовал, что вскоре жизнь изменится — придется потесниться.
На следующий день Нико позвонил Нине, мрачно и односложно сказал, что нужно кое-что обсудить. Дома никого не было, и она поспешила пригласить его. Пока проектировщик был в дороге, натянула под сарафанчик новое синее белье с кружевной каемочкой. Неужели сегодня это случится?
Лицо Нико было в тени тягостных раздумий и в сыпи розовых прыщиков. Он словно падал в глубокий подземный туннель — таким испуганным и взъерошенным смотрелся он на пороге. Пахло от него укропом, копченостями, год не стиранным свитером и неделю сломанной ванной. Щурился он сильнее — уже три месяца, как у него отключили за неуплату свет. Хорошо хоть паук не нарушал тишины, а, растопырив все шесть ног, дремал на гамаке паутины в прохладной пустоте отделения пропусков — детеныш таракана, рассеянно заблудший в кармашек мелочи, оказался очень кстати для разнообразия рациона.
Нико все молчал, долго дул на чай и наконец, неожиданно отвернувшись к окну, сказал форточке, что для участия в проекте нужна группа архитекторов, дизайнеров и конструкторов, наверное, человек двадцать, здание-то — ничего себе — 46 этажей.
— На переговоры со мной должен пойти еще кто-нибудь, чтобы создалось впечатление солидной проектной группы. Хоть пара человек, для вида. Главное — получить проект, а там я и сам справлюсь как-нибудь, один.
Он замолк и считал мармеладины, оставшиеся в коробке.
— Почему ты не подумал обо мне, я тоже могу поучаствовать и помочь.
Он секунду осознавал услышанное, разглядывая трещинки на раме. Потом, обрадованный, потянулся к Нине, неумело сгреб ее со стула и понес, невесомую и хрупкую, наобум в комнаты. Вот показалась взлетная полоса родительской кровати, но где-то зацарапал ключ в замке, и детский гнусавый голосок, издалека похожий на пение амурчика, спросил: “Есть кто живой?”.
Они поспешно вернулись в прихожую, нехотя предстали перед неохватной женой брата, Нина — стараясь улыбнуться, Нико — натягивая серьезное, вдумчивое выражение лица, которое, впрочем, не скрыло покусанных губ и румянца на разгоревшихся щеках. Невестка покосилась на сгорбленную мешковатую фигуру румяного ухажера Нины и шепнула: “Нашла жирдяя. Ни кожи, ни рожи”. Но это не могло омрачить радость Нико. Он только гадал, как в столь грузном теле тлеет этот нежный детский голосок.
Вокруг Нины летали голубые бабочки. Они садились ей на плечи, на руки — сначала две, потом откуда-то взялась еще одна, села на ладонь. Наверное, голубые бабочки были ей к лицу, но Нико ничего не замечал, нетерпеливой мыслью кружил над чертежным столом, как большая нервная птица. Банкир назначил встречу с проектировщиками, и надо было, не оттягивая, решать, кто пойдет с ним. Бабочки на него не садились, облетали стороной. Они словно догадывались, что учуявший их паук ронял голодные слюнки и скрипел три дня не евшими челюстями, переваривая собственный яд в маленьком пластиковом кармашке для фотографий 3х4 и 4х6.
— Эта встреча очень важна. Чья заявка на проект наиболее удачна, той бригаде и поручат. Хорошо бы выиграть, — сказал Нико, внимательно поглядывая в небо, словно искал там проектную бригаду себе в помощь.
Он отогнал одну бабочку от своего лица, строго осмотрел коротенький синий сарафанчик, обдуваемый, как парус, ветерком на Нинином теле, и, неловко обняв, начал пододвигать ее к себе, но, как из-под земли, появился старик с сеткой пустых бутылок, рыскал по пляжу, подобрал ту, что плавала на отмели, и с брызгами выливал из нее воду. Они быстро отползли от его лохмотьев по серому песку. “Сосунки”, — прошептал бродяга. Тогда Нико вскочил на ноги, отряхнул песок с мясистых бедер, перетянутых черными джинсами, и добавил:
— Пойдет и мой дед, он видный деятель советской архитектуры, автор проекта Дворца Советов, репрессированный и выдающийся человек. Собственно, он и наткнулся в проекционном бюро на этот бездомный банк.
II
Мутный и тоскливый взгляд цвета целлофана, взъерошенные сизые волосы, старый свитер, широкие матросские брюки с неказистыми мужскими заплатами, панама в руке — вот первое впечатление от деда, который крадучись продвигался по стеночке коридора. Нина усмехнулась, припомнив, как Нико рассказывал, что деда Га’рьковича все знают, что дед ходил на прием к декану, и после внука взяли в архитектурный при конкурсе четыре человека на место, а потом, стоило деду только позвонить, и Нико приняли в аспирантуру на проектирование. Теперь это казалось менее правдоподобным: дед вяло смотрел куда-то поверх голов тревожными глазами, касаясь сухими ладонями стены, пробирался по коридору в свою комнатку, бормотал под нос, что опять кого-то принесла нелегкая, спокойно, Бартоломеич, все спрятано, ничего не найдут.
— Дедуля, это я, твой внук, а это моя подруга, — проорал Нико в приоткрытую дверь.
— А, это ты, мой мальчик, очень хорошо, а я думал, опять пришли обирать деда. Обед на столе, кушайте, а я сладко сосну.
Дедов обед — истерзанный батон да мутная жидкость, именуемая куриным бульоном, действительно был на столе. Пока Нико чиркал спичками, возился у газовой плиты и булькал бульон в миску, Нина гладила взглядом его мясистую спину, пухлый зад и пушистые патлы, неровное каре, такое сиротливое, нечесаное, дикое, так отвыкшее от материнских заботливых рук, что Нина закрыла глаза, чтоб скрыть жалостливо ползущую слезинку. Нико неуверенно водил кончиком пальца по ее лбу, и она представила себя и его голенькими эмбрионами-двойняшками, что заключены в темноту утробы на поводках пуповин. Здесь, спрятавшись в темных водах материнского аквариума, теплого и мягкого, можно тянуть пухлые ручки с крошечными пальчиками друг к другу и, лягнув мать, придвинуться совсем близко, облизать его пушистое, теплое тельце с головы до ног, обнимать и щекотать пухлые ножки и гладить голенькую голову. И, заключив братца в объятья, безнаказанно прижимать к своему телу, пока он не догадается, что ему делать. А когда он наконец догадался… дверь скрипнула, Нина приоткрыла тяжелые веки, дед неуверенно маячил в проеме кухонной двери, рассматривал ее, румяную, разогретую дремотой. Постоял в дверях, потом присоединился к обеду.
Старик был особенно суетлив, прослезился по случаю смерти, что маячит на горизонте призрачным храмом, ибо придет и приходит вне зависимости, чего ждешь вместо нее и веришь в нее или нет. Прослезился, махнул рукой, словно срывал и швырял на пол невидимый парик.
Старик пропал куда-то, и по прохладе стало понятно, что он роется в балконном стеллаже, откуда вскоре были извлечены чертежи, заключенные в пыльные кожаные цилиндры. Дед расстелил их прямо на жирной клеенке кухонного стола. Жестикулируя дрожащими корявыми пальцами, Гарькович принялся рассказывать о проекте Дворца Советов со статуей тирана, простирающего короткую руку-штык в будущее. Оживала, в шамкающих вскрикиваниях старика, темная комната, и в ней три архитектора, которые и в глубине, и на отмели души мечтали задавить конкурента-гадину, но пока все вместе получали задание составить приблизительный макет дворца, чтоб возвышался над городом огромным белым карандашом, чтоб никакой шпиль или крест не смогли бы соперничать с ним. Нина слушала, временами подрагивая всем телом от промозглого сквозняка. Накинутый на плечи дедов засаленный пиджак не грел. Этот пиджак — жалкий остаток парадного костюма, в котором молодой, но уже прилично побитый судьбой архитектор, лауреат Государственной премии за книгу о Растрелли, с новенькой коричневой папкой под мышкой исчезал в намытой до блеска траурно-триумфальной машине. В этом же пиджачке, уже с пятнами крови и грязи, шествовал (руки за спиной, боль в затылке) по темным коридорам с сырыми стенами. Гарькович не спешил, а ему пинками-затрещинами ускоряли шаг — скорей расплачиваться за барочные безделушки, за пышные ряды квадратных колонн с арками между ними, за портики с лепниной, за рассыпанные по ним виноградные гроздья с кудряшками усов да ладошками листьев — надежных укрытий срама богов и героев. Пропитывался сыростью и дышал копотью Гарькович около десяти лет — за плетение неуместных сказочных ветвей, украшенных статуями на первом ярусе, за двусмысленную царскую лестницу с фонтанами перед входом, за предполагаемое место своего Дворца Советов — в северной столице, на пустыре Марсовых полей. Пока он ежился в углу, заключенный — в больницу или в тюрьму — так и непонятно, — другой архитектор предвкушал скорую славу за проект белого, выточенного без затей брата девяти сестер — колоть небо, мозолить глаза да сверлить облака. На собрании проекционного бюро перед представлением разработки Гарькович отметил, что план товарища Иофана весьма напоминает крематорий по проекту архитектора Фомина. И добавил, что проект Иофана — архитектурный гермафродит памятника и дворца — конечно, отражает характер эпохи, волю трудящихся, вложивших все рабоче-крестьянское творчество, но композицию в 456 метров, 80 из которых занимает памятник, вряд ли удастся возвести известными человечеству средствами. И этого оказалось достаточно, чтобы железная решетка узкой скрипучей кровати печатала в темноте и сырости на его истощенных плечах и боках клетки. В день, когда для Дворца расчищали место, он, 34-й номер (истории болезни или камеры), был особенно беспокоен и так барабанил в жесть двери, что разодрал руки в кровь. Явился тюремщик в белом, или белым был свет, проникший в сырость и полумрак отвыкших глаз, явился и пояснил, что взрывы — не предвестники войны. Взрывы также не были знаком конца света, не являлись и громом новой революции. Храм взрывали у набережной. А в живот Гарьковича били жестким мысом кирзового сапога. Пойди не потеряй рассудок…
В тот вечер Нине и Нико снова не удалось побыть наедине.
III
Дед Гарькович имел обыкновение среди полной тишины тяжело вздохнуть и произнести: “Да, трудно быть в России архитектором!”.
Из темного угла, из-под старой войлочной панамы, съехавшей набекрень, отстранив чашечку с чаем так резко, что остатки выплескивались замысловатым узором на ковровую дорожку, старик, словно очнувшись, подзывал пальцем юного друга и тоскливо начинал излюбленную песнь: “Вот старость титана”.
“Да, Нико, — бил себя в грудь кулачком, сухеньким, как завалявшаяся на чердаке груша, — титана, по мановению пальца которого воздвигали Большой дворец в Царском Селе, дворцы Воронцова и Строганова. Обер-архитектор двора, мало ли отстроил, пока имел честь состоять на службе Их Величеств всероссийских, начиная с 1716 года и вплоть до 1764-го. И вот я, частый гость государыни, встречаю старость, отверженный всеми, в пыли убогой лачуги, без куска хлеба, и это завидная участь?”
Он делал рукой в воздухе движение, словно отпускает воздушный шар, разжав пальцы, показывал белую сухую ладонь, исчерченную розовыми бороздами линий. “Это ли завидная участь — всю жизнь городить лепнину и барельефы фронтонов, сооружать отделку фасадов, вершить планы парков и фонтанов, воздвигать палаты, раздаривать душу за гроши на вырезание статур и всяких притчей из камня, из железа и свинца, на махины и уборы театров в опере и в комедии и никакой благодарности не дождаться. В маскарад над площадью кружат серпантины и огромные конфетти, а ты своими коротенькими ручонками пытаешься ухватить хоть один, а если другой кто ухватит — в потасовке кусочек урвать, — так и за судьбой тянемся. И стоит нас на площади тьма-тьмущая, врастая друг в друга. Даже если в небе пусто и карнавал давным-давно прошел, все стоим и ждем, ждем чего-то”. И Матвей Гарькович тянул к потолку руки, худые и сухие, как обглоданные деревца.
“А потом ведь графский титул отобрали, заказов лишили, отстранили от строительства триумфальных ворот, оттолкнули от подготовки дворцов к коронации веселой императрицы Елизаветы. И три года я сидел на постном бульоне с сухарями, наблюдал, как другие застраивали Петербург и окрестности. Каково, думаешь, было. Вот и думай. Я тоже только плечами пожимал”.
Старик Гарькович часто забывал, что внук вырос, и принимал его все за того же тихого русого мальчонку лет пяти, что всхлипывал, не дотянувшись до звонка дедовой двери, стоял и хныкал, растирая сандалиями песок по кафелю лестничной площадки.
Дряхлый, седой, с пегими проплешинами, Гарькович трогательно скрывал паркинсонирующую старческую жадность. Скрепя сердце, он дарил Нико карандаши, пластмассовые угольники или бархатную с пылью-перхотью готовальню, где безногие циркули да задубевшие, годные лишь для растушевки ластики. Дрожащими руками вручал внуку желтые листы бумаги. Дарил сухими, с синим трубопроводом вен, старческими руками зажевавшую не один лист пишущую машинку. Дарил неподвижную рейсшину кривыми пальцами с полосой несмываемой грязи под слоистыми стеклами ногтей.
Дарить-то дарил, а уже на следующий день, сетуя на судьбу, жаловался, что квартира — беспомощна уберечь от воров, охапками уносящих самое ценное добро. “Ты не поверишь, мой мальчик, только вчера вот здесь, на этой тумбочке, лежала пачка острейших карандашей, я купил их на Большой Дмитровке, в “Чертежнике”, черт знает сколько лет назад — стерлось из памяти. Они и это не пощадили — и железный, необыкновенно точный транспортир, столетний, привезенный из Италии отцом, все прибрали к рукам”.
Нико опускал глаза, не зная, вернуть ли подаренную вещь, не разобидит ли это ранимого старика, не заподозрит ли он своего юного друга в воровстве, забыв, как вчера с улыбкой, с шутливым подзатыльником дарил остатки своего прошлого. С годами коварный избирательный склероз усиливался, как пламя, съедал бумажные и деревянные фрагменты макета памяти. Старик восполнял пробелы плодами собственной фантазии — сочинял обыски, взметнувшие предметы в квартире до такого полного беспорядка и запустения, что даже трость, замененную ореховой палкой, было трудно отыскать в коридорчике среди старых примусов, утюгов, газовых горелок, запыленных чертежных ламп, рулонов пыльной миллиметровки, изъеденных голодной молью. Было довольно жутко маневрировать меж съежившихся от сухости старых деревянных стульев от разных гарнитуров, среди дубовых комодов, сдвинуть которые и силачу не под силу. И бесконечные сугробы пыли устилали почерневший местами паркет и полки с танцующими так и сяк книжонками — тонкими детскими (в память о несостоявшейся семье Гарьковича) и ветхими томами — свидетелями тщетных потуг архитектора, тонувшего теперь в скрипучем кресле под кружевным торшером.
Какая-то тайная надежда еще грела холодные руки Гарьковича. Он упрямо, стойко ждал чего-то, выискивал что-то на страницах прошлогодних газет, уголки которых разглаживал дрожащими пальцами, похожими на сухие стручки бобов. Или, вдруг, принимался вдохновенно водить пальцем по старому плану на закапанной вареньем, залитой зеленкой миллиметровке. Искал что-то и на собраниях проекционного бюро, куда ездил на такси, а потом целый месяц копил на следующий визит.
Однажды дверь в комнатку Нико еле слышно мяукнула и затихла. Нико продолжал лежать на плешивом бесцветном коврике и, слюнявя пальцы, с хрустом переворачивал страницы какого-то дореволюционного труда по планированию системы вентиляции дворцов и придворцовых строений. Что-то прохладное дыхнуло в затылок, он обернулся в поисках источника сквозняка и увидел нервную фигурку Гарьковича, что манил его, требуя оторваться от чтения и двинуться куда-то. Привел же на кухню, где они вместе на посеревшем листке альбома строили план стариковской квартирки. Нико вымерял размеры стен и проемов рулеткой с ржавой, звенящей металлом и ранящей пальцы лентой. Не забыли обозначить совмещенные ванную и чуланчик-туалет с крошечным ветровым оконцем, а также две небольшие квадратные комнатки и кухню-табакерку со встроенной под подоконником кладовой для компотов, которые старику дарили жалостливые соседки. Компоты в кладовой не задерживались, старик, вдруг поникнув духом, швырял банку об стену, словно надеясь пробить “несправедливость, что плоть и кровь этой страны”, стена становилась липкой, а по полу рассыпались розовые мягкие кусочки яблок и прорезиненные вишенки цвета спекшейся крови… Пока они работали над чертежом квартирки, старик пыхтел, шевелил белесыми губами, ронял на лист хлопья перхоти с сальных серых волос, собранных назади в косицу. Наконец он задумчиво согнулся над чертежом с черными растушевками негодных ластиков, нахмурил брови, тыкнул пальцем в самую середину и сказал:
— Видишь ли, этот чертеж странным образом напоминает мне флигель Большого Петергофского дворца, даже маленькое оконце в комнатке служанки, а покои садовника, присмотрись… — старик навис над чертежом и замер. — Значит, где-то здесь в стене замурована дверь в галерею, — продолжал он размышлять вслух, — в стеклённую галерею зимнего сада с фикусами, пальмами и отростками земляничного дерева, что, наверно, уже выросли и подпирают кронами витражный купол потолка.
Весь остаток того зимнего дня они искали потайную дверь в стене стариковской спальни, вдвоем, пошатываясь, тащили кровать, рисуя ножками на паркете листья ириса. Чихая от пыли, они отдирали выцветшие голубенькие обои со стены. Как два сластены, судорожно раня пальцы, соскребали безе пожелтевшей штукатурки. Но дверь стеклённой галереи с зимним садом была так надежно запрятана за глухой кирпичной кладкой, что найти ее оказалось им не под силу.
IV
На встречу с банкиром всю компанию, состоящую из Нины, деда и Нико, вез брат, он вызвался сопровождать Нину утром — молча собрался и пошел следом с лицом живодера. Бессмысленно было его останавливать, проще было не обращать на него внимания.
Банкир временно разместился в хрупком двухэтажном особнячке XIX века. Дед скомандовал остановить старенький “москвич”, бодро выбрался из машины, мечтательно осмотрел особняк, белые, с трещинами колонны фасада и облезлую грязно-желтую штукатурку под окнами со строгими наличниками без переплета.
“Подделка мещанина, скромный бесцветный образец скудности выразительных средств классицизма”, — заявил он уже в приемной банкира, здесь было прохладно, рядком закупоренных бутылок сидели четверо мужчин, несмотря на жару, задрапированные в черные, тяжелые на вид ткани. В сторонке араб, в белом летнем костюме, сидел, уткнувшись в газету розовой бумаги.
Кое-как уместились на зеленом кожаном диванчике, оставив за спиной ветви лианы-змеи. Пару минут спустя приемная была до отказа набита делегацией индусов, невысоких безбородых мужчин, их естественный загар сразу вызвал в сердце Гарьковича ностальгию по морю, которого он не видел лет сорок. Пока дед вспоминал свой последний роман — с бабкой Нико, их мимолетный флирт на фоне беспокойных пенных волн, индусы проскользнули гуськом в дверь кабинета. Бабка Нико была тихой уборщицей пляжа, где в последний день своего отпуска красавец Гарькович, с нерусским объятием и беспокойным взглядом, сделал открытие, скорей подходящее для хозяина кунст-камеры, чем для молодого, перспективного архитектора из Москвы, — обнаружил у женщины небывалую аномалию, два сосуда наслаждения. Хрупкая, стыдливая, в выгоревшем сарафанчике цвета увядшего укропа, она не догадывалась, что одно ее лоно было крученое, как футляр под рог антилопы, а другое — изогнутое и гладкое, как чехол охотничьего горна. Дважды лишил ее невинности Гарькович и после этого занемог, воспитанный в стыдливом неведении женских тайн. Не готовый обладать единственным в своем роде даром природы, чуждый разносольных утех, он позорно бежал с моря, как вор, надвинув войлочную панаму на лоб и глаза. Тогда-то Гарькович изведал фундамент разочарования в женщине, ощупал каркас первой потери и утратил мечту, ведь нельзя мечтать о том, чего боишься до судорог в паху. Однако приморский роман получил продолжение через двадцать пять лет — челн деда из очередной тоски и тумана на сушу вытолкнула необходимость заботиться о маленьком мальчике, внуке. Приморская тайна давила своим портиком на нежную душу Нико. Он рос, на ощупь разгадывая глухие подвалы, пыльные чердаки и кладовые прошлого, в которые не хотелось заглядывать, и он пока не познал женщину, отдавая предпочтение проектированию.
Между тем, из кабинета вынырнул удрученный араб и, что-то гневно шепча себе под нос, уступил четырем в черном вплыть в заводь банкира, голос которого был бесцветен и негуст, как блеклый прибрежный песок. Нинин брат прогуливался по приемной, обдувал свою камуфляжную рубаху газетой, то разбрасывал взгляды-дротики в сторону секретарши, то наблюдал за Нико и дедом из-под нависших бровей и редких армейских ресниц. Заслуженный глава небогатой семьи, он неуклонно разделял мнение своего боевого командира, что романы до брака — роскошь, что по карману только богатым девицам. Тем более романы со следствием, которое трудно скрыть неимущим девушкам типа его сестры, чью порядочность он строго блюл и навязчиво муштровал, воспитывая в сестре солдатское послушание и неистовый страх падения. Внешность Нико несколько успокаивала братскую ревность.
Секретарша, восковая фигура, не потеющая в вязаном платье, тряхнула мышиной сединой и тихенько похихикала в трубку: “К вам два архитектора нежного возраста и с ними — старец с телескопом”.
Пока банкир, отвернувшись к окну, завершал разговор, Нина и Нико, косясь на его сгорбленную спину в синтетической сиреневой рубашке, коснулись губами, но половинкам поспешно слепленного поцелуя суждено было разлететься — дед, возражая, закачал головой.
Банкир обернулся, продемонстрировав длинные спутанные волосы и лик стареющего Христа, который не поехал в Иерусалим на осле, а занялся торговлей, постарел, обрюзг, став мирным питерским обывателем. В дыму его горькой сигареты они затаились и следили, как он брезгливо взял из рук Нико кожаный футляр чертежей и небрежно развернул свитки на краешке пустого стола. Рассеянно проплыл по верхнему — чертежу квартирки старика и, сгущая взгляд, начал тонуть в какой-то одной точке, словно увидел странное пятно или фотографию знакомого. И тут случилось непредвиденное — дед пошевелился, поправил пиджак и начал:
— Видите ли, Канцелярия от Строений высоко ценила мои взгляды и художественное чутье. Сам Кантемир не раз шутил: “Для меня что кафтан по вкусу, не уступающему моде, соорудить, что дом отстроить”. Как на горизонте замаячит очередной заказ высокопоставленного лица, а они часто принадлежали к представителям высшей власти, доверяли выполнение мне. Я построил в городе Киеве большую каменную церковь с куполом и башнями в виде колоколен. Это здание стоит на бастионе святого Андрея, он, проезжая, воздвиг там крест, который сохранили с большим почитанием. Мне и приказали построить церковь в том месте, где святым апостолом был поставлен крест… Но когда Канцелярию от Строений возглавил в 62-м году Бецкий, я подал прошение разрешить мне вернуться на родину, в Италию. 10 августа подписали указ и выдали в награждение пять тысяч рублей. Причины были в основном личного порядка, и эстетические подходы заметно разнились. И все же это не помешало мне до отъезда получить орден за постройку Зимнего. Восемь лет спустя, в 70-м, я вернулся и обратился в Академию художеств с просьбой принять в число ее сочленов и после долгой волокиты был избран в почетные вольные общники.
Банкир слушал, неспешно поглатывал из стакана воду, продолжая рассматривать что-то на уголке листа, потом оборвал деда, готового говорить и говорить:
— Вы, я вижу, искушенный человек в деле местных почв. Нам нужна крепкая конструкция, не чуждая привлекательного оформления. Важно обеспечить оснащение лифтом, современными системами вентиляции, обогрева и очистки воды. Мы планируем уютные кафе, несколько гостиных для посетителей и ряд небольших, небрежно разбросанных бутиков. Кроме того, в здании предусмотрены конференц-залы, этажи для частных компаний с помещениями под аренду, несколько этажей под офис нашей конторы с оздоровительным комплексом, супермаркетом, кинотеатром, банкетным залом, — весь перечень и требуемая информация — в папке, там же сведенья о нашей компании, а также пожелания учредителей и акционеров. Вы не без гордости узнаете, что будете сотрудничать с гигантом, двести с лишним лет задействованным в сфере ценных бумаг и банковского дела. Теперь, когда мы расширяем сеть наших филиалов по всему миру, необходимо строительство в Москве настоящего храма. К нам, вместе с верой в сохранность благ, люди принесут не только свои души, страх, просьбы о помощи, слезы, мольбы, трепет отчаяния, но, что важно и главное, деньги. Как зерна — в жирную почву, чтоб дала обильные урожаи. Для этого храм крепкой веры в сохранность денег должен быть безупречен изнутри и снаружи. Мы гарантируем не только сохранность добра в течение жизни клиента, но и возможность использования вкладов во всех последующих перерождениях. Мы гарантируем клиенту прежнее богатство в его новом перерождении, в будущей жизни, которую он, независимо от состояния родителей, может начать с приличным капиталом. Вы кажетесь мне профессионалом, знающим хитросплетения системы, подходы к проектированию в Москве и особенности местных субстратов в прямом и переносном смысле, — банкир обращался теперь исключительно к деду.
Нико, бледный, смотрел невидящими глазами в пол. Пол разочаровывал его своей чистотой, не на чем было остановить взгляд и собраться — сплошной синтетический ковролин цвета яблоневой листвы.
Нина не поняла ни слова, так как попросту не вслушивалась, а следила за движениями большого черного паука, который бродил, прихрамывая, по плацдарму письменного стола. Паук, потерявший часть ноги во время побега из кошелька, был необыкновенно подвижен, ониксовый черный шарик, рыскал по столу банкира — всматривался в суровую даль. Теперь ему было не до шуток — голод и угроза остаться без жилья заставляли пошевеливаться. Нина следила за ним. Она была уверена, что пауки — к хорошему, только к чему именно: к известию, к деньгам или к любви? Не припомнив точно, она улучила момент, когда взгляд банкира накрепко прилепился к деду, бубнящему о фундаментах в виде уширенных башмаков, о плитных фундаментах и о фундаментах глубокого заложения — в зависимости от грунтовых условий, привстала, и рука двигалась по столу навстречу пауку-беглецу. Поймав его, Нина рывком вернулась в жесткое кресло, и ладонь чесалась от передвижений взволнованного паука. Пока девать его было некуда.
Тем временем Нико дрожащим, рвущимся голосом говорил что-то о солидности проектной группы, которая, не считая присутствующих, состоит еще из двадцати человек, энергичных профессионалов своего дела, прошедших жесткий отбор с учетом опыта работы не менее трех лет.
Всю обратную дорогу Нина прислушивалась к шуршанию паука в своем кулаке. Вечером, когда банкир торжественно объявлял по телефону, что выбор пал на их группу, паук в мутном граненом стакане карабкался на скользкие стенки своей башни-западни, тщетно разглядывая происходящее за ее пределами в мире. Так же расплывчато и блекло представлялось Нине дальнейшее. Нико перед ее мамой и братом с пачками денег, перетянутых гербовой бумагой, словно они — пропуск. Брат и Нико везут Нину через весь город на двух трамваях, душно набитых темнотой летнего дождя и потными людьми. Трущобы безликих, гомосексуальных домов, жить в которых не меньшее извращение, чем спать с собственным шефом и секретаршей одновременно. Брат с гордостью отпирает пустую, как пах скопца, голую, как подмышка балерины, квартирку, однокомнатную, однокамерную ночлежку, а Нико скромно стоит в коридоре, стараясь как можно незаметнее коснуться пальчиком теплого Нининого бедра с каемкой трусиков под льняной юбкой. И к чему это все, Нине было непонятно, а от этого тревожно.
Дед вызвался помогать в работе над зданием, целыми днями сидел, согнувшись над старыми чертежами, с тягостными вздохами переносил что-то на бумагу, которую тут же яростно рвал в клочья. От этого он стал похож на богомола, который судорожно передвигает свое ссохшееся зеленое тело. Это особенно удручало Нико, при всем желании представить удачный проект он был обеспокоен здоровьем старика, часами стоял в дверях кухни, наблюдая за дедом, потом подходил, отодвигал обрывки бумажек, брал деда, совсем легкого и маленького, на руки, нес в комнатку, на диван, укутывал в плед и гладил мягкие дымные волосы.
Нико сильно изменился с того времени, как стал официальным проектировщиком. Изменилась даже его походка: сгорбленный, он быстро шел по улице, пересиливая ветер, морщась от капель дождя, почти бежал и смотрел под ноги на асфальт. С Ниной он нервничал, дрожал, объяснял, что спешит куда-то, но все равно не уходил, а сидел, держа Нинину руку, как спасительную нить в темноте.
Стоило им остаться наедине и придвинуться друг к другу так, чтобы почувствовать тепло плеча или щекотные волоски голой коленки, тут же заглядывала невестка с фруктами и пастилой, внимательно наблюдая, что это они там делают вдвоем. Или, вдруг, через комнату проходил незнакомец с собакой, косился на Нико, который уж было собрался влажными губами поцеловать Нинин маленький, как у котенка, ротик, незнакомец бесцеремонно включал телевизор и долго стоял напротив экрана, а собака, грозно скаля зубы, бегала по комнате, гимнастически вскидывая ногу в углах. Только Нинины мягкие теплые руки начинали обвивать пухлое пузо и мягкую спину Нико, который, залившись краской смущения, не знал, куда спрятать взгляд, влетала женщина с авоськами, хватала газету с дивана, а они, ни живы ни мертвы, сидели, выжидая ее ухода, оба дрожа от холода, чувствуя себя униженными. Стоило Нико собраться с мыслями, поглубже вдохнуть, почувствовать себя достаточно смелым, чтобы сказать что-то важное, едва коснувшись пальцами мягкого персика Нининой щечки, в ту же секунду пара старушек проползала мимо и усаживалась в уголке на табуретки, раскрыв зонтики от солнца. А едва Нина, устав и отчаявшись, уже решалась назначить встречу где-нибудь в зарослях загородного парка, как у двери вырисовывалась фигура брата, прислонившего ухо к холодному стеклу.
Паук сбежал и поселился на голой стене дедовой спальни, облюбовав небольшой участочек у окна, который оплел шелковистой ангорской паутиной.
Нину бессовестно извлекли из алмазной колбы, содрали и спрятали куда-то облачко розовых лент, одели испуганную девушку в жесткое, накрахмаленное белое платье, похожее на дачный абажур, и повезли на стареньком “москвиче” брата, ругая беспорядочное городское движение, сломанные светофоры и чумовых пешеходов. Она в печали сосала краешек фаты, ведь незадолго до этого в неизъяснимом волнении, с трепетом наобум открыла книгу и получила послание свыше:
“Отвод сточных вод по трубам осложняется одним обстоятельством. Диаметр этих труб достаточно большой, чтобы обеспечить максимальный расход жидкости. Большую часть времени они остаются пустыми или почти пустыми. В итоге они могут соединить жилые помещения с системой, содержащей отбросы”.
За окном щит с рекламой предстоящего строительства крупного банка вопрошал, рады ли, что удалось сберечь свои сокровища, на это Нина во всеуслышанье ответила “да”, скрепила радость подписью и выпила через силу горькое шампанское, бьющее в нос крошечными пинг-понговыми шариками. Сжав до боли в посиневших на августовском ветру кулачках белый тюль кринолина, Нина быстро шла куда-то по серой брусчатке вдоль кирпичной стены, точнее, ее вели под руки как слепую и беспомощную. Обрывки приглушенного разговора сообщили, что дед нездоров, болезнь обостряется и надо спешить, успеть понять хотя бы общие принципы проектирования. От этого Нинины внутренности пронзила такая резкая боль, словно дернули марионетку за нити вен и кишок. Ей пришлось намекнуть на необходимость уединиться. Возле ГУМа отыскали ярко-синюю пластмассовую и очень узкую туалетную коробку. Дверь скрыла Нину от обветренных белесых медальонов. Или все же это были лица? Уминая юбку, она втиснулась в темный ящик. Неподвижная, дурно пахнущая карета никуда не неслась. Нина, смяв кое-как юбки, старалась не журчать, но слегка замочила краешек фаты. В сумраке было не разглядеть, насколько явен ущерб, и пришлось краешком пожертвовать. При этом скверные предчувствия и меланхолия стучали в сердце: “Открывай скорей”. “Обойдетесь”, — шептала Нина, догадываясь, но не осознавая, что вышла замуж, что добродушный, робкий Нико стоит за дверью кабинки и ждет ее, а о брачной ночи и вовсе не хотелось думать.
V
В квартиру номер 12 на третьем этаже дома на улице архитектора Плюева въехала пара, накануне поженившаяся. Въезжали в пустую квартиру, имея при себе один-единственный предмет мебели, обернутый многими слоями целлофана. Контуры предмета, рассмотренные соседями в окна, через очки для близорукости, сквозь театральные, морские и полевые бинокли, в подзорные трубы и оптические прицелы, многим напомнили необъятных размеров диван — второй версии быть не могло. Молодожены представляли собой мешковатую парочку румяных подростков. Правда, внимательные зрители, спрятанные за шторами, портьерами и бельем балконов, так и не поняли — это худой парень с пышным, как у пони, хвостом и пухлая задастая девушка или, наоборот, — худая девица-жердь и мясистый парень, похожий на прыщавого гнома. Шумно подняли диван по лестнице с помощью сопровождавшего их офицера, потом долго у подъезда обнимали какого-то рябого старичка, тот громко бубнил, и блеск железа в его рту своими бликами чуть не ослепил бедных зрителей, и без того утомленных грохотом.
Наконец, в грузовик погрузили старика, который все никак не мог вовремя согнуть ноги и прижать к себе руку с палкой и, кажется, порвал по шву довольно приличный шерстяной костюм цвета фиников. Машина, дыхнув выхлопом, унеслась. Напряженно следившие и шепчущие себе под нос советы нерадивым зрители разошлись: кто — на софу, кто — к телевизору, кто — в душ. Но спустя некоторое время с тревогой заметили, что приезд новоселов явился лишь прелюдией последующей увертюры шума и беспорядка. Примерно полчаса спустя за пределы стен квартиры номер 12 стали расползаться приглушенные стоны, скрип пружин и такие громкие прыжки, словно спортсмен-легкоатлет готовился к олимпиаде европейского масштаба. Но слушатели догадывались об источнике шумов и смущенно опускали глаза, включали погромче телевизоры, избегая комментариев и витиевато защищая новых соседей от вопросов и нападок недогадливых детей. Однако прошел час, другой, третий, а звуки продолжались с той же интенсивностью, словно работал конвейер, о сути которого как-то неприлично было задуматься, тем более что вздохам, обрывкам фраз, рычанию вторил звон стекол, шум воды, скрип, и весь дом начал медленно расшатываться в ритме, заданном беснующейся парочкой.
Ночью вакханалия не унялась, а лишь слегка поутихла, но шепот, в который старательно вслушивались застенные свидетели, был слишком громок, чтоб сладко заснуть, и слишком тих, чтоб разобрать слова. Неудовлетворенные искушенные соседи бились в смятых простынях, в горячке и сквозняке открытых для лучшей слышимости окон, но так ничего не смогли понять. Гульба не прекращалась и с визитом того офицера — уже в штатском — в новехонькой кожаной куртке, теплой не по сезону, и за рулем синего, еще без номеров “ауди”. Треск, прыжки, царапанье паркета, обрывки голосов стали еще яростнее. Оскорбленные жильцы приуныли, а после, как по команде, хотя и без взаимного соглашения, вызвали каждый по участковому, который, впрочем, был на район один и, явившись на следующий день, застыл, прислушиваясь к шуму, скрежету и глухим стукам у двери 12-й квартиры. Два часа спустя участковый вынырнул из скромной деревянной двери, обнажив краешек пустынного коридора квартирки со старенькими обоями, вытер крупные капли пота с лица и, ничего никому не объясняя, ушел. Свистопляска не прерывалась ни во время его визита, ни после. На повторный вызов в отделении сообщили, что участковый уехал в Литву к старику-отцу на неопределенно длительный срок.
Инженер, проживавший этажом ниже, отчаявшись, вызвал “скорую” по адресу буйной семейки, но и это не увенчалось успехом — санитаров попросту никто не впустил, продолжая грохот, царапанье и приглушенные обрывки не то вздохов, не то фраз. Квартиру продолжал навещать усатый офицер, теперь все больше в штатском, он заполнял остатки тишины стальными нотками голоса и в один прекрасный день наконец-то усадил парочку в свой “ауди” и поспешно увез неизвестно куда. После их отбытия шум прервался. И это несказанно обрадовало соседей, дружно попадавших на кровати и в кресла, шепча устало: “Спать, спать”.
Дед сидел на диване в шерстяном зеленом пледе, пустыми остекленелыми глазами высматривал что-то сквозь кирпичи стены, словно все продолжал искать вход в галерею. На кухонном столе среди немытых тарелок в беспорядке, как использованные салфетки, валялись обрывки чертежей, но разобрать что-либо на них было довольно трудно. Нико поднял и тут же выпустил набросок подвального помещения с подземным гаражом, мойкой для машин, холодильником двух баров и двумя потайными кабинетами заседаний. Наблюдая за скорченной фигуркой на диване, становилось ясно, что дед здорово сдал. Старик и вправду осунулся, молчал и пугающе незаметно, через силу дышал. Никогда еще Нико не прислушивался к дыханию деда так напряженно — есть или…
На следующее утро парочка вернулась на улицу архитектора Плюева, и с утроенным остервенением дом заходил ходуном. Звенели ключи или цепи, щелкали наручники, безжалостно раздирали воздух хлысты, ремни или кто-то раскачивался под потолком на канате, не циркачи ли это без устали тренируются или каскадеры? Казалось, там происходила настоящая швед русский колет рубит режет бой барабанный крики скрежет звон пушек топот ржанье стон. Обрывки возгласов были то грубы, то жалостливы, ночью осипшие голоса не то молили о пощаде, не то просили воды. Ножки мебели царапали пол. Что-то шуршало, целое стадо диких кобылиц-невест носилось в поисках водопоя самцов, царапали друг друга по скользкой, упругой коже тюлени, и громко вопили испуганные удавом макаки.
Когда дверь упала, с грохотом, подняв облако пыли, в квартиру влилась, словно жижа под напором, толпа человек из десяти агрессивных и взъерошенных соседей. Ворвались и застыли, обнаружив в единственной, но просторной комнате следующее — девушка в синем сарафанчике сидела у стены, согнув ноги в коленях, и гладила серого котенка. Она даже не взглянула в сторону коридора и пропустила мимо ушей шум вторжения разгневанных. Не глядела она и в центр комнаты, где мешковатый парень, в одних синих бриджах, возился у необъятного чертежного стола, то бросая на пол железный угольник, то подлетая к компьютеру на подоконнике, — он мелькал среди голых стен и смятых, разорванных листов, он стонал, гудел, дребезжал, хватал с пола разбросанные книги, с шумом листал их, слюнявил пальцы, чинил скрипящую рейсшину, точил карандаш кухонным кинжалом для разделки туш, швырял за окно ластик-тунеядец, молился Богу, залезал на стол и вертелся на нем, словно исполняя какой-то ритуальный танец, и, высунув язык, чертил линию. Спокойно глянув из-под бровей на этих синих, нервно застывших людей с победоносными лицами завоевателей средневекового города, он тихо бросил: “Посмотрю, как вы попляшете, завтра сдача проекта, а я все на третьем этаже топчусь, если учесть, что подвальные помещения отчертил дед”. Инженер со второго этажа понимающе описал круг вдоль развернутого на столе листа. Кто-то вставил неловкое насчет тишины. Вскоре коридор опустел. Нина напевала неясный мотив и ловила котенка, который устремился к пустому проему и уже карабкался на взломанную дверь, что лежала на полу, под завываниями сквозняка.
VI
Во дворе особнячка качались фигуры в черном, сером, голубом, исполосованные пиками изгороди, вдоль которой бежал Нико, пугался песни ветра в ушах. Он тащил Нину за холодную ладошку, чувствовал себя студентом, что идет на экзамен, не успев подготовиться, и ничего хорошего не ждет. Он догадывался, что сегодня никакое чудо не могло спасти положение. Ведь в чехле-цилиндре лежали чертежи всего шести этажей, о макете нечего было и думать. От этого ветер казался еще холодней и пробирал, словно в теле были щели, пропускавшие ветер насквозь.
Нина завороженно рассматривала черные “кадиллаки”, похожие на жуков-короедов, что важно, рядком выстроились у парадного входа в особняк банкира. Вдруг что-то хлопнуло, улыбающаяся заплывшая маска протягивала Нико бокал с шампанским, и море рук тянулось к рукопожатию. В приемной народа было еще больше, двери в кабинет гостеприимно распахнуты, вдоль стены белел стол с горками салатов, от одного вида которых Нико затошнило. Все улыбались, расступаясь перед ним. Теперь Нинина рука грела его, как кипяток, он дрожал от холода, и челюсти свело, перекосив лицо в жалкой улыбке. За последние две недели он исхудал, пухлые щечки пропали, скулы туго обтянулись бледной кожей с нездоровым болотным отливом. Парадный костюм висел, Нико то и дело проверял, не двинулись ли вниз брюки, слабо удерживаемые дедовым ремнем. Мысли об этом ремне влекли за собой целый шлейф скорби, любое упоминание о деде корчило в гримасе его внутренности, да так нестерпимо, что дыхание прерывалось. Он невероятное количество раз повторял про себя на новый лад оправдания, сжимал в руке сверток с чертежами шести этажей и подвальных помещений. Время набычилось и треснуло, казалось, вся оставшаяся жизнь и будет это тягостное, невыносимое ожидание вопроса, где остальные сорок этажей и почему же вы не успели, ведь времени было достаточно, почти два месяца. После чего наверняка потребуют вернуть задаток. Оводами кружили, щипали за сердце и за оставшийся на груди жирок предчувствия неминуемого наказания — пойди сумей избежать, когда задаток потрачен на квартирку, на свадьбу, на новенькую тачку Нининого братца? А вдруг за это Нину отберут, уведут от него. И как обогнуть сцену позора, когда приглашено столько людей, чьи незнакомые лица полны важности. В ожидании они смеются группками, потягивают из фужеров сладкое и беззаботное вино, и где-то среди них затерялся банкир. Вон он, со смехом дружески обнял грузного седого мамонта, с девицей в коротеньком прозрачном платьице, раствор ног которой как раз — ширина кабинета, а объем обеих частей бюста — побольше вместительности самой крупной вазы с сияющими виноградинами и персиками, пенящимися во рту у пожилой очкастой нимфетки в бирюзовом брючном костюме.
Лица гостей действительно немыслимы: отекшие старики, их женщины в букле, пот на котором забит тремя слоями духов. Нико глубоко заглатывал воздух, смакуя последние мгновения затишья перед скандалом. Напряжение не позволяло ему даже смотреть по сторонам — цвета смывались или же отдельные фигуры заслоняли все остальные, как, например, высокий брюнет в песочном костюме с кровожадной ухмылкой возле женщины с теннисными мячиками грудей и икр. Нико проклинал собравшихся, каждую пуговицу на их одежде, нервничал и никак не мог сглотнуть. Он напряженно ожидал — музыка затихает, и в шуршащей, чавкающей тишине придется хрипло и сбивчиво оправдывать свою медлительность, признаться, что вместо предполагаемой группы из двадцати человек работал он один и немного помог дед.
Нина задумчиво стояла рядом с ним, так далеко, что к ней не могли пробиться ни надушенные старики, ни молодые бизнесмены со взглядами-кошельками, ни женщины-муляжи, делящие ночь на три, ни громкое приветствие банкира, ошпарившего своим рукопожатием заснеженные руки Нико. Непроницаемый, но сладкий, как кусок рафинада, банкир ласково похлопал Нико по пояснице, сияя, выплюнул со слюной приглашение веселиться с итальянским акцентом, кивнул в сторону распухшего салатами стола, узкими рысьими глазками, с мужским акцентом, метнул в сторону голых бедер в бордовых шортах, вклеил старательный, но пресный, как облатка, комплимент Нине, небрежно бросил: “В полночь милости прошу зайти ко мне, и на чай будет, ведь заслужил, не так ли?”.
Нико омертвел, ожидая рокового вопроса о работе, но банкир скрылся, оставив отходить от мелкой дрожи, стянувшей все тело.
Нина билась, как бабочка на нитке, — Нико крепко держал ее за руку. Эти люди, улыбаясь размазанной пудрой лиц, прятали за спинами сачки, выжидали, когда нить порвется, и тогда понеслась вторая часть вечера — большая охота. Тогда пожилые дамы, стриженные ежиком охранники, официантки, секретарша в собачьем мехе, девицы с треугольниками кружевных трусиков из-под юбочек, все бросятся, сминая друг друга, ловить освободившуюся бабочку. Забудутся, протягивая руки с сачками — поймать бабочку, голубой лоскутик конфетти, сольются в громадный разноцветный тефтель рисовые личики блондинок, мясные куски физиономий инвесторов и директоров, меховые микрофоны костлявых журналистов, лоскутки шелка, шерсти и крепа дорогих костюмов. Нина грызла печенье и пряталась в воротник платья от взгляда, кусачего поцелуем в кровь. Правда, холеный спонсор проекта смотрел на медную шевелюру своей бывшей жены — за плечом Нины. Нина раздумывала, как хорошо высвободиться и летать под потолком, обливая собрание ярко-лиловой краской хрена со свеклой. За раздумьями над направлением мазков и техникой их наложения она не заметила, как в центре зала сомкнулось плотное кольцо массивных темных фигур, словно они, догадавшись о провале выскочки, переоценившего свои возможности, теперь собрались в кучку, как мухи на пятнышке крови, и совещались, чем бы его построже, побольнее наказать.
Нико засуетился и, продвигаясь туда, перебирал в уме, что они могут с ним такое страшное сотворить — отдать частному зоопарку на прокормление хищникам, продать рабом в Чечню, связать и морить голодом в камере, и вдруг его взгляд нащупал румянец на Нининой щечке, ее задумчивую фигурку, кудряшку, вырвавшуюся из прически. Нико сильнее сжал ее ладонь. “Ну, нет”, — почти проревел он про себя. Отстраняя потные тела локтями, он просочился к столу.
Здесь тоскующему взгляду Нико предстал сияющий крошечными зеркальцами макет башни. Откуда она взялась? Он выпустил Нинину руку, потерял ее и вдруг перестал ощущать даже собственное присутствие. Пододвинулся поближе к столу, пересчитал прямоугольники окон на всех сорока шести этажах башни. Разделил на сто крупных зеркал отделки, умножил на периметр квадратного четырехэтажного основания башни, вычел мраморные треугольники и разбросанные симметричные статуи на верхних этажах под прозрачным куполом, но так и не успел получить давно искомую единицу, башню смыли слезы, она расплылась. Нико заметил аккуратную подпись деда в уголке ватмана с чертежом, на котором стоял и вызывающе тянулся к потолку макет, словно выжидая время, когда из зародыша начнет расти, пробьет потолок, вонзится в голубое лоно небес и выше — в черное чрево межзвездной пустоты.
Банкир издалека с кривой улыбкой рассматривал семейку молодых архитекторов. То, что и он и она все еще девственники, не смогло укрыться от взгляда, маслянистого и густого, как нефть. “Бедняги, так напряженно чертили, что им было не до того”, — хохотнул про себя банкир, и серебристая недобрая нитка блеснула в его взгляде, но затонула в трясине насмешки — он остался доволен. Строительные бригады двигались на своих грузовиках из Турции, Грузии и Китая.
Банкир, потягивая крепкий коктейль, вспомнил с улыбкой о своих колебаниях год назад, когда он просчитывал вероятность успешного исхода — спроектировать и выстроить башню в недрах этой страны, раскинувшейся равнинами и плоскогорьями на приступах вечной мерзлоты.
Хоть банк и славился сохранением капиталов на все последующие перерождения, его хозяин не особенно верил в эту красивую сказку. Банкир не ожидал, что один чудак, давным-давно совершивший вложение, отколет странную шутку — родится снова. Такого не происходило никогда, и все сбережения обычно отходили банку, старик впервые потребовал свои деньги обратно. Но банкир с самого начала не боялся, что вкладчик найдет его, найдет по тому же чудному стечению обстоятельств, что столкнуло на улицах города двух девственников, вместе похожих на медальон какого-нибудь барочного дворца. Вкладчик жил тускнеющей год от года надеждой, ждал случайной встречи, невероятности, которая сведет его с хранителем прошлого. Не мог же старик просто уйти в сырую землю, оборвав нить, связывающую с прежним, которое всегда более истинно, ведь с каждым шагом, а тем более с каждой новой жизнью душа изнашивается.
Сейчас банкир взглядом сытой, разморенной на солнце змеи снисходительно окидывал Нико. Как-никак дед этого чудака успешно справился, прекрасно выполнив макет и чертежи. К тому же старик пожертвовал добрую долю своих сбережений, считая большой честью вложить душу еще в одно, последнее здание.
Банкир скользил мягкими шагами, смахнул прядку волос с Нининой щеки, с нежностью игрового аппарата потрепал ее за подбородок, протянул свой бокал с коктейлем, сказал Нине, что она самая красивая женщина, которую ему когда-либо приходилось встречать.
Нико стоял у окна, рассеянно тянул через трубочку абрикосовый сок, фиолетовое вечернее небо было пустынно, позади особняка — парочка стриженных шариком кустов и черная зебра изгороди передавали Нико давно забытое ощущение покоя. Впервые за последние три месяца он никуда не спешил, не надо было, наскоро заглотнув овсянку, бросаться к чертежному столу или к зеленому экрану компьютера. Он выдохнул, едва сдержал слезы, глотнул еще сока, почувствовав на правой руке легкий холодок нетелесного прикосновения, как будто дед последний раз прощался с ним. Нико опустил голову и разбавил сок соленой слезинкой, у него все еще стоял в турникете памяти тот вечер, когда худенькая фигурка Гарьковича, свернувшись калачиком на диване, затихла, уставившись в одну точку стены, неподвижно лежала, укрытая наискось обрывком старого пледа. Нинин пальчик преследовал на этой самой стене давнего знакомого — паука, который взволнованно бегал, выпустив от волнения мелкую фруктовую мушку. Ладонь Нины, упрямо устремленная вдогонку, смело играла в салки с хромым, потерявшим кров пауком. Нико, расстроенный происходящим, подошел к стене, оттеснил Нину и со всего размаха стукнул паука трубочкой газеты “Московский градостроитель”. От удара комната, Нина, стена исчезли в клубах пыли. Когда пыль осела корочкой пороха на полу, вместо грубой кирпичной кладки перед ними были две прозрачные створки стеклянных дверей, сквозь которые виднелись зеленые растения в кадках вдоль коридора со множеством окон, в них светило солнце, играя стальными прутиками клеток. Нико и Нина стояли бы так, окаменев, и еще полчаса, если бы позади, со стороны дивана, не раздался треск пружин и тихое, легкое шарканье. Дед обнял и поцеловал синими губами щечку Нины и поросшие мягкими золотистыми волосками губы Нико. Дед скинул старый пиджак, оставшись в матросских залатанных брюках и в синей рубашке. Неизвестно откуда на его голове появился белый аккуратно уложенный парик с черной ленточкой, надушенный цветочной водой. Дед уверенно открыл двери, хозяйски подвинул кадку с апельсиновым деревом, зажмурился от яркого солнца и маленькими, шаркающими шажками пошел в глубь стеклённой галереи зимнего сада, пару раз обернулся, помахал окаменевшему внуку рукой, смахнул слезинку. Он удалялся все дальше, пока не стало казаться, что он вовсе не сгорбленный высохший старик, а мужчина с твердой, быстрой походкой и горделивой осанкой. А Нина и вовсе была уверена, что он с самого начала был в расшитом золотом зеленом сюртуке, в перстне с изумрудом, в напудренном и надушенном парике, галантно поцеловал Нинину ручку, смахнул слезу и быстро пошел прочь по проходу оранжереи, меж кадок фикусов и пальм, под серебряными клетками птиц. И его удаляющаяся фигура, а потом лишь точка на кирпичной стене никак не исчезала, а, становясь все менее различимой, маячила в настоящем, наполняя душу Нико благодарностью.
Зашипела пустота — вместо сока соломинка тянула из стакана воздух. Нико обернулся и заметил, как растекается, закипает разогретый банкир-рафинад перед Ниной, а она робко допивает что-то из бокала, слушает, улыбается, раскачивается в такт музыки. Пока банкир разыскивал глазами официантку, Нико подошел, поймал жену за руку и быстро потянул за собой, куда-нибудь скрыться от всех этих людей, которые словно на крошечных колесиках ездят по заранее проложенным рельсам — от одного знакомого к другому, выполняя привычные ритуалы приветствий. Надо было спасаться и от назойливых журналистов, добрый десяток которых растворился в толпе гостей и теперь, пробираясь вдоль стен за очередной порцией салата, выслушивают, тычут в мясистые лица черными диктофонами или муфтами микрофонов.
Но куда же скрыться, как не в ярко освещенную курилку уборной. Здесь они, задвинув щеколду входной двери, упали на пуфик из розовой кожи и увидели в зеркале парочку испуганных, усталых подростков.
Застывшие в зеркале робко прижались друг к другу и подозрительно разглядывали объявившихся перед ними, молча ожидая, когда же их наконец-то оставят совсем одних слушать сквозь ветровое оконце, как на башни и шпили города ложится их первая ночь. И покой.