Переписка. Подготовка текста, публикация и примечания Г.И. Медведевой-Самойловой, Е.Ц. Чуковской и Ж.О. Хавкиной
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2003
1. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
13 июля 1971
Дорогой Давид Самойлович.
Вы для меня человек из другой страны, из другого времени: когда мы виделись с Вами в последний раз, Анна Андреевна и Корней Иванович были живы.
Читаю и читаю «Дни», через лупу, потому что шрифт глазоломный.
Многое я знала, многое ново для меня.
А говорят — есть у Самойлова еще и новая поэма. (А я читала вслух куски из одной Вашей поэмы на балконе в Переделкине — К.И-чу, а потом Анне Андреевне на воспетой Вами Ордынке.)
Спасибо за книжку. Спасибо за Ваше появление. Жаль, что Вы так быстро исчезли.
Я послала Вареньке1 большую разноцветную книгу. Получили?
Жму Вашу руку — и еще раз спасибо.
Лидия Чуковская
13/VII 71
Меня поразило: однажды, года 3 назад, я сказала кому-то, что в стихах Самойлова всегда слышна скрипка… И вот теперь я прочла стихи о скрипке.
1 Варенька — дочь Д.С. Самойлова (р. 1965).
2. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
3 августа 1971*1
Дорогая Лидия Корнеевна!
Спасибо за книгу. Варвара читает ее каждый день.
Недавно мы несколько раз говорили о Вас с Якобсоном2. Чувствую необходимость поговорить с Вами. И особо об Анне Андреевне. Меня последнее время занимает мемуарная проза, видимо, «лета к суровой прозе клонят». Хочу написать и об Анне Андреевне. Может быть, Вы наставите на верный путь.
Когда и где можно увидеть Вас?
Бываете ли Вы в Москве? Долго ли будете в Переделкино?
Сообщите мне удобные для Вас варианты. До 20-х чисел августа я пробуду в Опалихе. Потом, возможно, уеду на месяц.
Жду сообщений от Вас.
Жму руку.
Д. Самойлов
1 Здесь и далее звездочкой отмечены письма, которые датируются по почтовому штемпелю.
2 Анатолий Александрович Якобсон (1935—1978), критик, переводчик, педагог.
3. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
8 августа 1971
Дорогой Давид Самойлович.
Спасибо.
Дело обстоит так: я живу в Переделкине. Встаю около 1 часу дня. Телефон 4496000; доб. 705. Телефон на некотором расстоянии от моего домика: позвонив — ждите.
Каждую среду и кажду[ю] субботу приезжаю в город. Ул. Горького… Телефон… Моя дочка, Люша1, обычно бывает дома по вечерам — т.е. есть кому подойти. А [я] бываю по средам и субботам часов с трех дня и до 6, 7.
Должна сказать вправду, что внезапные, не условленные появления переношу плохо.
Звоните. Приезжайте.
Могу приехать я (в среду или в субботу), если Вы объясните толково, где Ваш зачарованный замок.
Какая радость, что Вы собираетесь писать об АА!
Жму руку и жду сигналов.
Л.Ч.
8/VIII 71
1 Люша — домашнее имя Елены Цезаревны, дочери Л.К.
4. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
9 июня 1972
9.06.72
Дорогая Лидия Корнеевна!
Я не обманщик, хотя привык считать себя мужчиной.
Обстоятельства сложились так, что а) я ездил в Литву, б) сдавал книгу о рифме (ужасный труд!); в) справлял день рождения (труд еще более ужасный) и г) при-болел.
Писать же мой (или «моё?» — по-французски оно мужского рода) эссе надо заново, кратко и серьезно. Для этого нужно не менее недели сосредоточенного труда. И вот, кажется, с завтрашнего дня эта неделя начнется.
Независимо же ни от каких трудов и эссеев очень хочу видеть Вас, ибо свидания наши кратки и редки.
Можно ли (и когда?) навестить Вас в Москве? Назначьте день, час — мы приедем. У нас на время образовалась няня, старая богомольная мордовка. Помимо удовольствия, которое я получаю от разговоров с ней (сегодня, например, рассказывая о своей племяннице, она сказала: «Он тронюл умам», т.е. она свихнулась), Галя1 получила некоторую свободу передвижения.
Жду от Вас вестей. Привет Люше.
Галя кланяется.
Ваш Д.
1 Галя — Галина Ивановна Медведева, жена Д. Самойлова.
5. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
26 июня 19721
Дорогая Лидия Корнеевна!
Во первых же строках прошу у Вас прощения, если рукопись не сегодня же (т.е. в понедельник, 26 июня) попадет к Вам. Извинение — нечто вроде постоянного зачина моих писем. Это следствие моей необязательности (как утверждают мои друзья), но простительной (как полагают мои недоброжелатели), ввиду подлинности моего раскаяния. Однако сегодня я ей-богу не виноват. Маму я третьего дня отвез в больницу с обострением грудной жабы, и еще не придумал, каким способом передать рукопись, если Люша вечером не будет дома.
У нас вообще сплошной лазарет. Болеют Варя, Петя и даже я. Но это материя скучная. Напишу о книге2.
Во-первых, это, конечно, совершенно Ваш жанр, и никто из известных мне в наше время писателей не обладает лучшей «художественной памятью». Я думаю, что Вы не рассердитесь, — но у меня ощущение, что Вы пишете все прекраснее — свободнее. Хотелось бы, чтобы это продолжалось и максимальное число лиц было изображено Вами с той же мерой личного переживания и с доброжелательной беспощадностью — так, как написана книга о Корнее Ивановиче. В других случаях, конечно, Вам будет легче. Здесь же внутренний драматизм проявляется весьма напряженно — драматическая коллизия между глубоко личным и совершенно естественным чувствованием и между ви’дением другого плана. Вы написали человека высоко талантливого, размашистого, темпераментного, эгоцентрического — «веселого тирана», как сказала Галя.
Уникальность и обаяние этой личности написаны очень ярко и, как говорят критики, — «художественно убедительно». Мне показалось, однако, что одних психологических обоснований мало. Времена отражались в характере Корнея Ивановича, как мне кажется, с еще большей силой, чем его детская судьба. Он ведь не только «мстил детству», но и, по-своему, «мстил времени». И даже в чем-то отомстил. Вы, наверное, не ставили перед собой такой задачи, но хотелось бы яснее увидеть в особенности Корнея Ивановича еще и признаки поколения — последнего поколения русских писателей, переживших все сломы нашего времени, но сохранивших при этом нечто от высокой культуры общественного мироощущения.
Это главное, о чем хочется поговорить с Вами. Надеюсь, что вскоре увидимся.
Буду звонить Люше к концу этой недели.
Галя кланяется и обещается изложить свои впечатления о книге лично.
Простите за краткость изложения. Трудно собрать мысли.
Верный Вам
Д.
1 Датируется по содержанию.
2 Речь идет о рукописи воспоминаний Лидии Чуковской об отце, впоследствии опубликованных под названием «Памяти детства».
6. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
2 октября 1972*
Дорогая и очень любимая Лидия Корнеевна!
Способность исчезать — одна из лучших моих способностей, и означает она только одно (или два) — мое легкомыслие и интерес к процессу жизни, т.е. отсутствие интереса к тому, что было вчера. Вы, конечно, понимаете, о чем идет речь. Жена моя, Галина Ивановна, постоянно упрекает меня, что я, дескать, не дописал то, что уже написал. А мне неохота. Я настолько не умею служить, что не умею служить даже великому человеку. Уверен, что Вы простите меня.
Слышал, что Вы продолжили записки об Анне Андреевне. Самое главное мое устремление — увидеть Вас (и Галино).
Не презирайте меня.
Ваш Д.
Сообщите, когда и как можно Вас увидеть?
7. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
2 февраля 1973
Дорогой Давид Самойлович.
В страхе Божьем надо бы пребывать не Вам, а Сарре1. Я строго-настрого запретила выпрашивать у Вас для меня книгу2; я досадовала только, что вовремя не записалась в Лавке, понадеявшись на Ваше обещание (вот уже лет 35, как я дожила до седых волос, а до сих пор все еще верю каждому слову каждого человека, обращенному ко мне)… Сарре достались от меня колотушки, а Вам причитается одна лишь глубокая благодарность.
«Постепенно становится мной» — стихи Ваши давно уже стали мной, и я, перелистывая книгу, вспоминаю не только их, а где, когда, от кого, при ком услышали звук. Вот этот. И вот тот.
«Сороковые, роковые» — это мне прочитал Копелев, еще безбородый, у ворот переделкинского дома. «И внезапно запел эшелон» — это я привезла Корнею Ивановичу из города «Новый Мир» и прочла ему вслух, на балконе, а потом он мне, а потом опять я ему. «Рубежи» — это я читала А[нне] А[ндреев]не на Ордынке. А «Старика Державина» Вы сами читали ей при мне на Садовой, у Ники3.
А куда подевалась «Откуда музыка у нас»? А «Одна зима звалася Анна»? А где «Наташа Ростова»? И еще «О много ли надо земли»?
Водятся ли в Вашей книге стихи, к которым я равнодушна, которые никогда не станут мной? Водятся, но в очень малом числе. Например, «Семен Андреич».
Осетрова я читать не стала — некогда — и только подумала: заметили ли Вы, что слово «обычный» вытесняет из языка слово «обыкновенный»? Я уже давно заметила, но не понимаю, почему это так.
Теперь буду читать все забытое или незнакомое каждый день по одному стихо-творению. Очень трудный шрифт.
Спасибо Вам. Гале и Вашей маме и малолетним привет. Надеюсь, грипп мино-вал всех.
Жму руку.
ЛЧ
2/II 73
А услышала я Ваше имя впервые, помнится, от С.Я.4 в тот день, как он писал для Вас рекомендацию в Союз. А потом — от Е.С. Ласкиной5.
1 Сарра — Сарра Эммануиловна Бабенышева (р. 1910), преподавательница в Литинституте, критик.
2 Речь идет о новой книге Д. Самойлова «Равноденствие» (М.: Худож. лит., 1973). Книге предпослано предисловие Е. Осетрова.
3 Ника Николаевна Глен (р. 1928), переводчица, редактор в Гослитиздате, помощница Анны Ахматовой.
4 С.Я. — Самуил Яковлевич Маршак (1887—1964), поэт, переводчик.
5 Евгения Самойловна Ласкина (1914—1991), с 1957 по 1969-й редактор отдела поэзии в журнале «Москва», первая жена К. Симонова.
8. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
27 июля 1973*
Дорогая Лидия Корнеевна!
Во первых строках сообщаю Вам, что моя супруга Галина Ивановна 19 июля поутру разрешилась младенцем Павлом, судя по имени — мужского пола. Все время с нашей последней встречи я был занят сперва — болезнью Петьки (скарлатина), потом — ожиданием и переживанием Павла, к счастью, это совпало с творческим кризисом. Итак, моя Петропавловская крепость достроена.
Как себя чувствует Люша? Передайте ей в утешение, что когда меня так же тряхнуло, в моих мозгах что-то стало на место1. Ей-богу!
Спасибо, Лидия Корнеевна, за окулистические советы, за линзу и фломастеры. Я добыл их еще с десяток и теперь могу читать то, что сам написал. Никогда раньше не думал, что это такое замечательное занятие.
Посылаю Вам два стихотворения. «Полночь под Иван-Купала» я Вам читал. «Анна Ярославна» — новое.
Пытаюсь дописать маленькую поэму «Блудный сын». Это давний замысел, присту-пал я к нему много раз, и все что-то не получается в самом главном — в интонации.
Вообще, состояние нерабочее, разве что «Рифмой» можно заниматься.
Очень бы хотел Вас повидать и послушать, но теперь это довольно трудно — из-за детей и прочего. Кроме того, как будто начинаются хлопоты с московской квартирой. Это, пожалуй, более всего угнетает.
Толю изредка вижу. Он в раздрызге. Да это и понятно2. Не знаю, как говорить с ним.
15 августа, если удастся, приеду в Переделкино к Ивановым3. Застану ли и Вас за городом?
Привет Люше и Сарре Бабенышевой.
Ваш Д.
1 В результате автомобильной аварии Люша попала в больницу с сотрясением мозга.
2 Речь идет об А.А. Якобсоне, который был накануне эмиграции.
3 Семья писателя Всеволода Вячеславовича Иванова.
9. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
8 августа 1973*
Дорогая Лидия Корнеевна!
Очень не хочется связывать Вас 15 августа. Да и не знаю — сумею ли приехать. Мне стало несколько затруднительно передвигаться в незнакомом пространстве. Кроме того, детишки дружно побаливают кто ангинкой, кто краснушкой. Как еще бог даст к 15-му числу!
Как Вы, Лидия Корнеевна? Слышал, что Люша в Прибалтике. Кто же Вам помогает?
Недавно приезжал Толя. Очень понятны и заразительны его волнения. Но выход, кажется, один, как это ни печально.
Долго ли еще будет в Переделкино Мария Сергеевна1? Так давно ее не видел, что порой мычу от презрения к себе. Привет ей и любовь. У нас дома какая-то новая обстановка после рождения Павла. Дикари правы — три это много. Я начинаю верить, что мои планы осуществятся. Издавна я воображал себя во главе стола, где сидит множество моих потомков. (Прочно засевший во мне Восток.)
Стихи пишутся плохо. Переводы совсем застопорились. Поэтому сочиняю «Рифму». Занялся и увлекся Есениным. Давно его не перечитывал и вдруг посмотрел свежим (!) глазом.
Хочется под видом рифмы написать книгу о любви к поэзии и к поэтам.
Посылаю Вам «верлибр» — редкая для меня форма.
Очень, конечно, хочется увидеть Вас. Но это уже до осени.
Люблю Вас.
Ваш мастер-фломастер.
Д.
1 Мария Сергеевна Петровых (1908—1979), поэт, переводчик.
10. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
21 августа 1973*
Дорогая Лидия Корнеевна!
Совершенно согласен с Вами относительно «Анны Ярославны». Это идет от конкретного раздражения. И большего там нет.
Восприняв Ваш выговор, немедленно вставил новую ленту в старую машинку (я к ней привык) и стал перепечатывать «Блудного сына». Посылаю его Вам.
Свобода от чтения дала мне массу свободного времени для стихов. Кажется, никогда не писал так часто. Есть еще кое-что, даже очередная детская сказка про слоненка. Но «Блудный сын» — давний замысел. Начинал я его трижды. И вот впервые закончил. Прежние стихи сразу отпали и потускнели.
Если действительно возможна «инспекционная поездка» — приезжайте. Очень, очень буду рад Вас видеть и с Вами говорить.
Ваш Д.
11. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
1 августа 1974
1/VIII 74
Дорогой мэтр!
Прочитала Вашу книгу с упоением — но «прочитала» это не то слово, а круглосуточно нахожусь в состоянии восприятия стихов Самойлова. Если что-нибудь читаю (а не пишу), то читаю «Волну и Камень». Раньше я попросту запоминала любимое и «все мое всегда» было «при мне», а теперь нужны: книга, свет, линза.
А не знаете ли Вы, почему мне хочется, чтобы «брашна» — рассветная — лилась в женском роде?1 Не знаю.
И еще — размышления о слове «настолько». Мне оно кажется по возрасту сравнительно молодым:
«Ты стала настолько мне жизнью»2
у Пастернака. И у Вас есть где-то (мне трудно искать) «настолько» — уместное. А вот в «Анне Ярославне» слово «настолько» для меня слишком современно.
Вот мои верноподданнические «замечания».
А вообще, что ни стихотворение — то счастье.
Жду Вас 18/VIII, в 2 ч. Приезжайте сами, как условились, а назад отправлю до калитки.
Если Бог есть — не будет дождя. Лучшая Богу проверка.
До свиданья! Привет Галине Ивановне и мелочи. Привозите Варю.
Ваша ЛЧ
1 Речь идет о стихотворении Д. Самойлова «Выйти из дому при ветре…», где есть строка «льется рассветное брашно» (См.: Давид Самойлов. Избранное. М.: Худож. лит., 1989, с. 210).
2 Строка из стихотворения «Кругом семенящейся ватой…».
12. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
17 октября 1974*
Дорогая Лидия Корнеевна!
Я так здесь разленился, что только сейчас собрался Вам написать. Живу я в почти полном одиночестве, из комнаты вылезаю только в столовую и еще к вечеру, чтобы пройтись по набережной и поглядеть на море. Стихи не пишутся, проза тоже, никаких мыслей нет. Знакомых мало. Среди них — Макашин1, человек приятный и знающий много про русских классиков. Он сердится на Анну Андреевну за Наталию Гончарову. Может, и правда, она не виновата, что вышла замуж за гения, так об этом и не догадавшись.
Думал о Вашей книге. Мне пригрезилась такая мощная картина: эта книга как бы является второй частью и комментарием к дневникам об Ахматовой. Тогда Н. Я.2 займет подобающее ей место не рядом, а сбоку. А все прекрасные куски об Анне Андреевне дополнят и разовьют то, что изумительно точно записано в дневниках.
Это не совет, я никогда бы не решился Вам советовать, а скорее — мечта.
Вот, кажется, все, что произвел мой полусонный мозг.
Читаю Чехова, скучаю по Москве. Чувствую себя сносно. Думаю все же, что пребывание здесь полезно, как пилюли.
Ровно через две недели буду в Москве. Очень хочется знать о Вас: как здоровье, как работа. Какие московские новости.
Жду встречи с Вами и желаю всего хорошего. Привет Люше и Фине3.
Ваш Д.
1 Сергей Александрович Макашин (1906—1989), один из создателей «Литературного наследства», историк литературы.
2 Н.Я. — Надежда Яковлевна Мандельштам. В это время Лидия Чуковская работала над своими возражениями на «Вторую книгу» Н. Я. Мандельштам, опубликованную на Западе в 1972 году.
Возражений оказалось так много, что они сложились в отдельную книгу, которую Л.К. не успела завершить. Книга опубликована посмертно под заглавием «Дом Поэта» (см.: Лидия Чуковская. Сочинения. В 2 т. Т. 2. М.: Арт-Флекс, 2001).
3 Фина — Жозефина Оскаровна Хавкина (р. 1942), многолетняя помощница Лидии Корнеевны.
13. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
20 октября 1974
20/X 74
Дорогой Давид Самойлович.
Спасибо за письмо. Скучно? Я уверена, что скука Вам на пользу: слишком много развлечений впереди. С грустью за себя, с большой радостью за Вас прочитала я, что Вы только единожды в день спускаетесь вниз к морю… Я была в Ялте в 1962 г. — век назад! — и уже тогда не могла не только спускаться к морю (как подняться? такси не найдешь?), но даже бродить вокруг дома, п[отому] ч[то] все дорожки вверх-вниз. А уж подниматься на гору!
За совет о книге благодарю. В принципе Вы совершенно правы. А на деле я скоро перестану писать что бы то ни было.
Здесь сенсация: стихи Евтушенко, посвященные Алигер1. Напечатаны в «Вечерней Москве».
Поэт стояла…
Поэт когда-то родила двух дочек…
Поэт подумала и отказалась…
Маразм в 42 года! Рано. Стихи доказывают, кроме того, что у него совсем нет друзей: никто не схватил его за руку, не возразил. А М[аргарита] О[сиповна], говорят, была очень довольна и разрешила печатать. По-видимому, ее пленила строка:
Поэт как никогда теперь писала…
Сергея Ал[ександрови]ча [Макашина] я знаю хорошо. Я работала под его началом, когда публиковались 4 тома «Лит. насл[едства]»: архив Герцена и Огарева («пражский архив»). Он знает колоссально много; он колоссально трудолюбив; очень «приличен» — т.е. корректен, благовоспитан (смолоду был и красивый); прекрасный организатор; в грязь не лезет (хватает ума); но: честолюбив, корыстен, и — как писатель — неталантлив (талантлив, как исследователь). Душевно скуповат и расчетлив. Считает литературоведение наукой, а одним из признаков научности — плохописание.
Вообще, гораздо больше знает, чем понимает.
Я изучила его отлично: работала негром в «Лит. насл[едстве]»: т.е. за гроши переводила на русский язык канцелярскую писанину комментаторов. (Ни у него, ни у них никакого чувства слова.)
Вот, насплетничала Вам целый короб. Да, еще: о Толе.
Позвонила мне одна его приятельница с рапортом: он только что звонил ей сам, сообщил, что здоров, весел, счастлив, женился. Жене 26 лет, зовут Ира.
Теперь — теперь — надо желать, чтоб явилось новое дитя. Тогда он обретет родину.
Что женился — я рада: если снова заболеет, будет кому за ним ухаживать.
Пишет книгу о П[астерна]ке. Числится в Унив[ерсите]те. (Чтоб писать о П[астерна]ке — уезжать из дома Б.Л. в такую даль! Мудрено.)
У меня для Вас фломастер с рефилами. Но, увы! Поставщик фломастеров ведет себя гнусно.
Очень жду встречи.
Л.Ч.
1 Речь идет о стихотворении Е. Евтушенко «За медом на Черемушкинском рынке поэт стояла…»
14. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
19 января 1975*
Дорогая Лидия Корнеевна!
Простите, что я так огорчил Вас, что испортил Вам вечер, в который искренне хотел Вас развлечь. Мне очень стыдно некоторых слов, которые были произнесены в запале. Я, конечно, не совсем так думаю.
Жаль мне еще и Ваших глаз, потраченных на письмо мне, и Вашего времени1.
Но уж раз так получилось, мне бы хотелось ответить Вам по существу. Надо только собраться с мыслями, потому что вопрос не простой. Друзей моих до конца месяца не будет в городе, поэтому, если Вы не возражаете, я им покажу Ваше письмо вместе с моим ответом. Надеюсь, он будет уже готов и, конечно, сперва прочитан Вами.
Ужасно думать, что тот разговор встанет стеной между нами. Но, видимо, договорить его следует.
Фина сказала, что вы хворали, но теперь уже стало получше. У нас тоже сплошные болезни.
В Малеевке я провалялся дня четыре из-за прострела и давления (результат Нового года). Дважды болел Петя, один раз Павел. Они еще не совсем в порядке. Галя крутится, как может. 16-го я собрался по частям и выступал в Музее Пушкина. Вечер был очень мне приятный. 26-го, в воскресенье, у меня вечер в ЦДЛ. Буду отлеживаться до этого числа. Если Люша и Фина захотят меня послушать, билеты будут у Гали, в вестибюле, минут за 20 до начала (начало в 7 ч).
Есть вести от Т[оли], имеющие отношение к Вам. В начале той недели постараюсь их Вам сообщить, если еще не дошли.
Выздоравливайте поскорей. Не сердитесь на меня.
Спасибо за книгу со статьей Глоцера. Статью К. И. отдам при встрече — после 26-го.
Галя шлет Вам привет.
Любящий Вас.
Д.
1 Когда Л.К. была в гостях у Д. Самойлова, между ними возник спор об А.И. Солженицыне. Вернувшись домой, Лидия Корнеевна мысленно продолжила этот спор и послала Самойлову большое письмо. Это письмо не сохранилось.
15. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
17 июля 1975*
Дорогая Лидия Корнеевна!
Об Ахматовой надо читать каждый день, перечитывать и проникаться. Она не хуже ее стихов, как Пушкин. Но надо же было ей иметь и собеседника по плечу, собеседника, который не стушевывается, не пропадает, а существует сам по себе. Куда там Эккерману!
Тем досаднее, что рядом — Бобышев и другие. Не рядом, конечно, а под одной крышкой. Мало там смыслят об Ахматовой, как и обо всем другом, впрочем…1
Приехал я в Пярну благополучно, семейство нашел в порядке. Здесь хорошо — чистенький городок, просторный пляж, пологое море. Погода славная, можно купаться. Захотелось даже здесь поселиться — подальше от шума и страстей. Да грехи не пускают.
Все было хорошо, но меня хватил криз. Я упал, лишившись чувств, как дама. Рас-шиб себе лоб и подбил глаз, как пропойца. Уложен в постель. И вот лежу уже дня три.
Поэтому и пишу Вам кратко.
Хочется поговорить еще об Ахматовой и о последней нашей встрече.
Как Ваше здоровье?
Привет Люше.
Галя кланяется и тоже благодарит за Ахматову.
Ваш Д.
1 Речь идет о сборнике «Памяти Анны Ахматовой» (Париж: YMCA-Press, 1974), где были напечатаны стихи Анны Ахматовой, запрещенные в те годы в СССР, отрывки из «Записок об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской, а также стихи памяти Ахматовой, среди которых «Траурные октавы» Дмитрия Бобышева.
16. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
30 июля 1975*
Дорогая Лидия Корнеевна!
Очень огорчило меня Ваше — «не успею». Надо, надо и надо. И верится и хочется, чтобы книга об А. А. была.
Т[олю] жалко. Он начал жить в угоду тщеславию — вот результат. Он всегда окрылялся от успехов, всегда нуждался в подтверждении удачи, всегда находил и создавал себе среду, где его любили и высоко ценили. А там ничего этого нет. Вот, по-моему, главный повод болезни, которая иначе так бы и сидела в нем, как всегда — где-то в генах.
Его — и за него, и за себя — жалко.
Я оклемался быстро. Много работаю. До обеда, когда мои на море, сижу за столом. После обеда — гуляю, купаюсь. Погода небывало хорошая. Пишу о своей школе (с удовольствием, без напряжения) и перевожу по утрам испанские романсеро (с привычной покорностью переводческому труду — как Галя стирает и варит обед).
От мамы получил письмо. Ей, как будто, хорошо в Голицыне. Очень хвалит Марию Сергеевну.
Ваш Д.
17. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
14 декабря 1975
Дорогая Лидия Корнеевна!
Последний наш раздраженный разговор породил во мне многие тяжелые сомнения не только по существу спора (спора по существу быть не может, ибо Вы принимаете все без всякого сомнения, ибо Вам достаточно подвига, в котором и есть высший смысл), а именно постановкой вопроса.
Можно ли накладывать табу на проблему столь жгучую, как проповедь А. И.1? Ведь эта проповедь, учитывая его авторитет, одно из важнейших «намерений об исправленьи Империи Российской». Как же избежать разговора об этом «прожекте»? И можно ли жить, не оценивая его, прежде всего с нравственной стороны?
Вы отказываете человеку, который, по-Вашему, не сделал то-то и то-то, судить план жизни, который предлагает ему, бедняге, герой. Толпа не смеет судить героя. Герой имеет право вести толпу, куда ему угодно. Так ли это? Ведь это то самое, с чем мы сталкиваемся каждый день. С отбиранием права мыслить, с превентивной уверенностью в правоте, с превышенной платой за подвиг. Подвиг, оплаченный такой ценой, не нужен и бессмыслен.
И метод тот же — наш. Кто осмеливается судить о мыслях героя, тот мещанин, «комфортник».
А Лева? А Андрей Димитриевич? А Диков2? А те, кто написал письма А.И. — все ищут душевного комфорта? Странно, что во время нашего разговора Вашими союзниками оказались люди вполне «комфортные», готовые передоверить право мыслить другому и присоединяться ко всему, что носит определенный ярлык.
Человек, однажды совершивший подвиг, приобретает не только права, но и обязанности. Жаль, если нам, сирым, приходится ему об этом напоминать.
Если герой важнее правды, я за правду. Если для утверждения героя можно пожертвовать толпой, я за толпу. Герой для нас, а не мы для героя. Иначе — героя нет. Иначе — кулачный боец, сильная личность, что угодно, но не герой, не тот, кто может быть идеалом, пророком, водителем и т.д. Нет героя без учения.
В этом ракурсе мне вдруг прояснился Ваш телефонный разговор с Толей.
Считаю необходимым изложить все это.
Д. Самойлов
14/XII 75
1 Имеется в виду А.И. Солженицын. В это время в Самиздате ходили его статьи «Письмо к вождям Советского Союза», а также «Образованщина», «Раскаяние и самоограничение» и «На возврате дыхания и сознания». Три последние работы вошли в сборник «Из-под глыб» (Париж: ИМКА-Пресс, 1974).
2 Диков Юрий Павлович (р. 1938), доктор геолого-минералогических наук.
18. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Начало июня 19761
Дорогая Лидия Корнеевна!
Все я ждал оказии, чтобы послать Вам письмо.
Знаю, что Вы были в Ленинграде, но не знаю — порадоваться ли за Вас.
Мне-то Ленинград чужд и нравится только как архитектурный ансамбль. О нашей жизни писать особенно нечего. Живем тихо, уютно, без страстей и событий. Мои все здоровы и утрясены. Я же, после московского напряжения, продолжавшегося и здесь некоторое время, впал в комфортабельное безмыслие. Писать неохота. Так, почитываю кое-что, насколько глаза позволяют.
Написал, впрочем, маленькую поэму (в сто строк) «Старый Дон Жуан», несколько строк которой были сочинены в Москве. Лев, который знает всю историю сюжета, говорит, что поворот оригинальный. Льва я вижу раза три в неделю. Он, кажется, хандрит, жалуется на живот и, по-моему, страдает от недостатка толчеи, информации, телефона и всего прочего, что составляет 80% его обычного быта.
Вообще же он, как обычно, мил, добр, общителен и любопытен. Учит эстонский язык по разговорнику, изучает этот маленький, милый город.
Город действительно утешительный. Когда приехали, полно было сирени разных цветов, форм и запахов. У нас в маленьком саду пел настоящий соловей, довольно похоже. Теперь свищут какие-то безымянные птички, тоже талантливо. Под окном у меня растет какой-то ползучий куст с белыми цветами (остренькие лепесточки врозь). Куст этот благоухает с вечера до утра, а днем как бы замыкается. Как он узнает, что настал вечер — неизвестно, потому что выдаются за те же деньги белые ночи.
Если выйти из нашего дома — сразу же парк, где сосны, вроде японских, только большие. Есть и липы и другие растения. Справа от нас — река Пярну. Прямо, минутах в трех ходьбы — старый мол из валунов, уходящий далеко в залив. А залив мелкий, не угнетающий морским величием. Вообще здесь все: флора, фауна (белочки и голуби), архитектура и даже природные явления — все это призвано не подавлять дикостью или величием, а вызывать чувство равенства и достоинства.
Вот я, кажется, изобразил Вам «среду обитания».
Все же нам, суетным людям, привыкнуть к этому трудно, словно чего-то все не хватает. И, наверное, не хватает раздражителей, которые меня, например, всегда подвигают на стихи.
Впрочем, поглядим.
Прочитал снова Ваше эссе о пропущенных строках А.А. Очень хорошо2. (Это не отметка, это чувство.)
Из того, чего не хватает — узнать о Вас. Как Ваше здоровье? Как быт? Как работа?
Напишите, если захотите и будет время.
Любящий Вас и скучающий без Вас
Д. Самойлов
1 Датируется на основании ответного письма Л. Чуковской.
2 Речь идет о статье Лидии Чуковской «Полумертвая и немая» («Континент», № 7). В статье воспроизведен ахматовский автограф строф, пропущенных в «Поэме без героя», в «Решке».
19. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
11 июля 1976
Дорогой Давид Самойлович. Простите, что не сразу отвечаю на Ваше письмо. Но меня крутил очередной вихрь; кручение сидячее — не разгибая спины, не поднимая головы. А когда подняла голову — тоже не сразу могла сесть за это письмо, потому что Ваше, цветущее запахами и кустами, и листьями, и соснами, и морем, требует от меня состояния сосредоточенности и покоя — хоть на минуту, на час… Что ж! И у меня окно открыто в сад; в окно лезут ветви еще цветущей сирени, и доносится запах жасмина. Но — скажу пышно — «земное сердце уставало»1 — и его уже не лечит ничто. Не от ран не лечит, а от у’стали. Болит и болит.
Была в Ленинграде. Нет, для меня это менее всего «архитектурный ансамбль». Конечно, выйдешь из ворот Летнего Сада на Неву и задохнешься от красоты. Но Ленинград для меня — это не стихи Пушкина, Блока, Ахматовой и Мандельштама, высеченные из гранита и волн, а прежде всего — моя жизнь, недостойная этих стихов и этого города, начавшаяся, прожитая и кончившаяся в нем… «Где уж тут словам» — и где уж тут ансамблям! Хорошо, что в Ленинграде еще живы друзья, а то без них, один на один, я не в силах была бы перенести встречу. И, главное, новую разлуку.
Была в Комарове, на могиле. Шла к этому кресту как на крест2. Хорошо, что и там была не одна.
Прочитала я Ваши стихи — о стареющем Дон Жуане и маленькое: «Вот и всё. Смежили очи гении». Маленькое прекрасно. Оно несправедливо (потому что Ваш, например, голос был слышен и в присутствии гениев), но все равно — прекрасно. А «Стареющий Дон Жуан» — нет, не нравится мне. Просто очень чужая мне мысль, а стихи верно хорошие. Не знаю. У меня нет способности чувствовать старость. Я много в жизни болела, помирала и снова оживала; вот я и чувствую: болит сердце? не болит сердце? а старость? Во-первых, мне кажется, возраст — вещь постоянная (у каждого человека — свой); во-вторых, я не умею почувствовать старость, как утрату, всего лишь как утрату чего-то, не как приобретенье. Затем, старость ведь гораздо крепче, защищеннее молодости и детства; в детстве-то мы уж совсем беззащитны. В молодости обиды непереносимы; в старости, мне кажется, я любую обиду могу перенести, не разрушась, и дурно будет тем, кто меня обидит, а не мне. В детстве же и в молодости я от любого ветерка валилась с ног. Привычка, что ли, вырабатывается, выстаивать — как, например, не плакать? В детстве и юности я была ужасная плакса. И потом, ведь к старости, наконец, понимаешь, кто ты: рубанок, молоток ли, гвоздь. А в молодости ничего о себе не знаешь… Нет —
Да здравствует старость,
Которая трудоспособна!
(Она, кстати, и очаровывает, так что стареющий Дон Жуан может не терять надежд.)
Если я зря придираюсь, то простите и отмахнитесь. Но не думаете ли Вы, что в третьей строке Вашей лучше бы:
Словно в опустелом помещении
вместо опустевшем? Чтобы избежать «опустевшем» «помещении»? И, быть может, вместо «Словно» — Будто или Точно, п[отому] ч[то] в следующем четверостишии: «Тянем, тянем слово»… Ну, простите, наверное, пишу вздор.
Говорят, у Вас прекрасный дом. Я рада. Честь и слава Гале. Говорят, у Вас и квартира в Москве будет попросторнее. От души Вам желаю рабочего простора, рабоче-го покоя, рабочего здоровья. Привет Галине Ивановне, Раисе Давыдовне и Льву. Ваш Ю.3, в самом деле, очень хороший человек, я с ним подружилась, хотя видимся редко.
Пожалуйста, пишите мне.
Л.Ч. 11/VII 76
1 Строка из стихотворения Блока «Она, как прежде, захотела…»
2 Речь идет о могиле Анны Ахматовой на Комаровском кладбище.
3 Ю. — Юра Диков.
20. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Вторая половина июля 19761
Дорогая Лидия Корнеевна!
Все дожидался оказии, чтобы написать Вам.
А между тем, прошло много времени, сменялись если не события (их не было), то состояния. Я их несколько пережил за эти два месяца, и все без внешних причин. («Хандра ниоткуда»2.)
О «Дон Жуане» Вы правильно судите, соизмеряя его с собой. Но я где-то тоже его соизмеряю с Вами, и не в его пользу. Его старость — расплата за бездуховность, за безделие, за отсутствие творчества и идеализма. Вот как я это понимаю. Он бабник, прагматик — таковы большинство из нас. И за это карает старость. Но это общая идея. А еще есть тип, который мне во многом нравится — лихой малый, дуэлянт, который Черепа испугался лишь от неожиданности. И который где-то вдруг прозревает: «А скажи мне, Череп, что там — за углом, за поворотом».
К тому же и ремарки ловко вставлены в стих. Это же удовольствие.
Очень прошу Вас быть поснисходительнее к этому человеку. И к автору тоже.
Ваши замечания по «Вот и всё» тоже правильны. Но и в моих созвучиях есть своя логика, если подумать. В неприятных «ш» и «щ» есть некая дисгармония, которая соответствует состоянию и картине. У Заболоцкого — «Осенних рощ большие помещенья стоят на воздухе, как чистые дома». Он даже в картине величавой решился на «рощ — помещенья». У него пахнет свежей известкой. А у меня только что вынесли покойника.
«Слово» и «словно» пускай себе откликаются. Уж очень я не люблю «будто», а «точ-но» должно стоять там, где действительно точно. А здесь все расплывчато, вяло и темно.
Стихи почти не пишутся. Вернее, написаны 2—3 схемы ритма, состояния. Но там еще половина слов — приблизительные. Может быть, все это дотянется.
Лев, как ему прочтешь что-нибудь, сразу пытается схватить и переписать. А потом дать прочитать всем своим знакомым. А не дашь — обижается. Я ему по дружбе читаю, чтобы что-то проверить, нащупать, а для публичного показа не готов… Но это его вечное свойство, я уже устал ему выговаривать и сердиться. Ведь и «Дон Жуана» он у меня похитил. Я дал почитать Сарре, а они взяли и переписали. (Сарре — переписали — опять рифма!)
Вообще же Лев, как всегда, милый, добрый. Он грустен, прихварывает, но, видимо, путает физическое состояние с настроением. Это бывает у здоровых людей. Идеи его, как обычно, с дикими перехлестами. И становится тошно, когда Лева излагает свои концепции всетерпимости, где никакой терпимости нет, а старая бодяга повернута на 180о. Да и кто сказал, что надо все терпеть! Книгу его я перечитал. Она, как и весь Лева, в частностях раздражает, а в целом все же передает его прекрасный облик и, частично, судьбу3.
Мы просто имеем слишком много Левы и потому иногда его недооцениваем.
Лева и Рая, оба грустные, как я уже сказал. Чтобы их развлечь, пишу иногда стихотворные послания — «из Пярну в Пярну». Вот одно из них.
Из Гейне:
Вот Копелев Лева сидит одиноко,
Он голый и, может, со сна.
И думает Лева: проклятое море,
Не знает оно ни хрена.
А где-то на Красноармейской прекрасной,
Где нету уже ни стекла4,
Толпа его близких друзей и знакомых
Вдали одиноко росла.
Страдает Лева и от недостатка толпы, хотя и здесь вокруг него постоянно толпятся человек десять.
Плохо здесь с чтением. Городская библиотека закрыта на ремонт, а в Курортной почти ничего нет. Просмотрел 6-е номера журналов. Единственное читабельное — очерк Наталии Ильиной о Корнее Ивановиче в «Октябре». Но я почему-то эту даму не очень люблю. Фамильярна — не внешне, а внутренне. Даже не знаю, как это объяснить. Правда, и не очень стараюсь. В основном же читаю «Бесов», как всегда бесполезно пытаюсь додуматься до сути этой книги, о которой столько сказано разных банальностей.
В Пярну по-прежнему хорошо. Сирень сменилась жасмином и липой. Погода была хорошая, теперь просто приятная. Еще бы месяца три лета. И Вас сюда! Очень хочется видеть Вас.
Если будет время и желание — напишите.
Ваш Д.С.
Дорогая Лидия Корнеевна, мы часто говорим о Вас с Левой и Раей, и кажется, что Вы тоже с нами в Пярну. Вот если бы Вы могли приехать! Ведь отважились же Вы на Ленинград. А здесь такая тишь и благодать, что Дезик даже скучает по московским раздражителям, хотя и меньше, чем Лева. Впрочем, я заметила, что в состоянии покоя всегда есть привкус тревоги, и это, наверно, тоже естественно. В любом случае Москва уже не за горами и в предстоящем возвращении есть и хорошее — встреча с Вами.
Галя
1 Датируется по содержанию.
2 «Хандра ниоткуда» — строка из стихотворения П. Верлена «Il pleure dans mon coeur…» («Хандра») в переводе Б. Пастернака.
3 Упомянута автобиографическая книга Льва Копелева «Хранить вечно» (Ann Arbor: Ardis, 1975).
4 Копелевы жили на Красноармейской улице. После того, как за границей вышла книга «Хранить вечно», хулиганы «специального назначения» дважды разбивали окно их квартиры, расположенной на первом этаже.
21. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
30 июля 1976
30 июля 76
Дорогой Давид Самойлович. С моего пера — или, точнее выражаясь, фломастера — сейчас довольно часто стекает Ваше имя. Дело в том, что живу я сейчас в сентябре 62 г., а Вы читаете АА свои стихи: «Наташу», «Державина», «Красную осень» и «Я рано встал…». АА интересно говорит о «Наташе». Вы спрашиваете, не утомили ли ее? Она отвечает:
— Что вы! Я не Фроста!
(Накануне, в Комарове, у Алексеева, состоялось ее свидание с Фростом.)
Ваше письмо я получила. Относительно «Стареющего Дон Жуана» остаюсь при своем, но Вы правы — это суждение не объективное, это моя невосприимчивость к теме. Что же касается моих придирок к стихотворению «Вот и всё», то они полный вздор, я это чувствовала, когда писала письмо, и даже, написав, хотела вскрыть конверт и зачеркнуть, но поленилась. Вы во всем правы, а я свое стрекотанье беру обратно.
Льва я люблю, но, мне кажется, с каждым месяцем накапливаются мысли — или размышления, — которые нас друг от друга уводят. Собственно, нас уже связывает только самое несущественное: привычка, симпатия, «жизнь». Не помню, кто — кажется, Христос — сказал: «Не Меня полюби, а Мое». Так вот: он привязан ко мне, я — к ним обоим; но ихнее мне чуждо, а им чуждо мое. Это уже не дружеские, а какие-то домашне-семейные отношения; это ведь в семьях больше любят своих близких, чем дела их — помыслы, веры, труды, любви. Так и тут… Вот Толя в самом деле был мне другом: т.е. его осуществление, его мысли и его талант были мне дороже, чем он сам. Не знаю, понятно ли я пишу и хорошо ли это: больше любить в человеке заложенную в нем судьбу, возможность — более любить его мысли, его высокий дар, чем его самого… И постоянно хотелось живого обмена, какого-то взаимного духовного экзамена.
Я сейчас живу на даче почти все время, т.е. с понедельника по субботу. Огромный лес, сгнившие скамьи и эстрада (как в «Чайке»); а перед самым домом — дорожки, которые я упорно выпалываю, ибо не выношу неряшества. Но полоть удается редко, в виде отдыха — а то все сижу и сижу над своими писаниями. Я с трудом одолеваю не только работу, но и отчаянье. Его, пожалуй, больше, чем работы, хотя и она несметна. Иногда вечером, часов в 10, дохожу до конца улицы Серафимовича, при фонарях или во тьме. Вчера вернулась Сарра, полная рассказов о лесничестве под Житомиром, об Одессе, Батуми, Ялте и теплоходе «Тарас Шевченко». Слушаю с интересом — хоть на слух что-нибудь увидать. Читаю — урывками — переводы польских поэтов1, «Летопись жизни Герцена», и беспрерывно перечитываю — по абзацам — еще одну книгу, стараясь определить, в чем мощность фраз и абзацев. Не удается, а мощь паровозная2. Будьте здоровы, привет Гале.
ЛЧ
P.S. «Из Пярну в Пярну» прекрасно, но я предпочитаю из Пярну в Москву.
1 Юлиан Тувим. Владислав Броневский. Константы Ильдефонс Галчинский. Избранное / Перев. с польского. М.: Худож. лит., 1975. Надпись: «Дорогой Лидии Корнеевне. Д. Самойлов. 13.04.76».
2 Л.К. имеет в виду третий том «Архипелага ГУЛаг», который вышел в Париже в издательстве «ИМКА-Пресс» в 1976 году. В мае 1976 года она пишет в своем дневнике: «Сейчас я купаюсь в океане благоуханной русской речи: читаю III том. Перед этим все мелко. Это книга книг. «Игру эту боги затеяли». Тут, в этом жанре («научно-художественном», как говорил и писал когда-то Маршак), он не сравним ни с кем и бесспорен, вне зависимости от ошибок мыслей и обобщений. (Завирается насчет XIX века.) Читаю с наслаждением как великое совершенство. В его языке (когда он работает не по Далю) есть нечто ахматовское, пушкинское — мощь. И какой гениальный путь — путь гениального человека, которому всё по плечу: и книга, и жизнь.
М.б. третий том самый сильный» (Архив Е.Ц. Чуковской).
22. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
9 августа 1976
Пярну 9.08.76.
Дорогая Лидия Корнеевна!
Я здесь уже совсем разболтался, почти не работаю. Каждый день кто-нибудь приезжает-уезжает. У нас толчется народ. И хотя я эту толчею люблю и сам завожу, работа не клеится, оттого настроение ниже среднего. Да и сезон уже на спаде. Сперва все откладывалось, ибо казалось, что впереди все лето, а теперь лето уже позади — и не стоит заводиться.
Галя хочет остаться здесь на зиму. А я резких решений не люблю. Переселяться сюда надо постепенно, прислушавшись к ритму собственной жизни. Да и дел в Москве много…
Кроме воздуха и пейзажей, главная отрада здесь — Лев. С ним об идеях не стоит спорить, они у него всегда, как вареное мясо. Это свойство его ума — вываривать мысли, а не производить их. Но главное в нем не это. Душа у него детская, голубиная. Доброта непомерная. Натура чудесная. Я, чтобы не раздражаться, об умственном с ним не разговариваю — пошучиваю, отшучиваюсь. А не любить его нельзя. Просто приятно и хорошо бывает в его атмосфере. Лева всегда все хочет, — как говорит Рая. И его детская энергия желаний всегда заражает и бодрит окружающих.
Последнее время читаю совсем мало. Нашло увлечение музыкой. Слушаю Гайдна, Моцарта, Брамса, Баха, Шумана, Чайковского. Очень хорошо. Я никогда меломаном не был. Иногда на годы от музыки отдалялся, даже умышленно. А иногда, как запойный, слушаю и не могу наслушаться. И завидую музыкантам.
Очень хочется почитать А.А. 62-го года. И о себе, конечно. Не из тщеславия, а чтобы свериться с ее умом и пониманием1.
Теперь уже скоро увидимся.
Любящий вас
Д. Самойлов
1 В это время Л.К. работала над 1962-м годом своих «Записок об Анне Ахматовой».
23. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
24 июля 1977
Дорогой Давид Самойлович. Получила письмо и поэму, — спасибо. Поэму прочитала много раз. Впечатление такое же сильное, как было при первом слушанье. Значительные Вам снятся сны1. Сцена расправы с гречанкой прямо шекспировская. (Почему А[лександр] С[ергеевич] не последовал примеру своего косвенного предка? Поколотил бы свою Natalie, сослал бы в деревню, а он — подставил грудь Дантесу… Так бы хорошо, и ему бы и нам.) Но вот что мне пришло на ум: нужна ли вся линия девицы Моор и мамаши Моор? В ней (линии) есть что-то разъясняющее, «служебное», как говорил Маршак. Не следует ли без нее сразу взять быка за рога (я не имею в виду рога майора!), то есть пусть фортификации, ученики, шалопай завсегдатай — любимый ученик — ведь этого достаточно для всего происходящего. А если достаточно, то… Впрочем, я, может быть, плету вздор по недостаточной своей любви к повествовательности в поэзии.
Но вот что не вздор, молодой человек. Вы мне рекомендовали Распутина. Мне многие рекомендовали Распутина, но именно Ваше слово подвигло меня на чтение. Правда, «Матеру» мне не достали. Но «Живи и помни» я — из-за Вас! — одолела. Жива осталась, помнить не буду. Да ведь это морковный кофе, фальшивка, с приправой дешевой достоевщины, неужели Вам это нравится? Я никогда не была на Ангаре, но чуть не на каждой странице мне хотелось кричать «Не верю! не верю!» — по Станиславскому.
Разговоры баб совершенно на уровне панферовских «Давайте-ка, бабоньки, подмогнем нашим мужикам». Ну, ему известно, что в Сибири вместо «что» говорят «чо» и вместо «забора» — «заплот»; он и вставляет. А синтаксис вялый, безмускульный, боборыкинский. «Переживаниям» Настены нет конца и краю; читаешь через абзац, через страницу, через главу; все ждешь, когда она прямо скажет: «Ох бабоньки, я так переживаю». Нет ведь, тянется тягомотина верстами, хотя схема и конец заданы с первого звука. Пейзане ломаются на сцене с фальшивыми монологами. Узнав, что жена забеременела, муж произносит длинный монолог на тему: «Это ж кровь моя дальше пошла». И Вы — верите? Он долго развивает эту тему: жил до сих пор зря, а теперь «кровь моя дальше пошла». Сам же автор изъясняется так. Цитирую точно. Читайте вслух, себе в наказание. Читайте и терпите:
Стр. 73
«…а то, что эта близость происходила (!) в столь чужой и неказистой обстановке (близость происходила в обстановке! — ЛЧ), добавляло Настене тревожного, незнакомого, но и желанного волнения, переходящего за черту (!) обычного в таких случаях рабочего (!) чувства».
Это не «плохая фраза», которую редактор мог бы исправить, это уровень духовной культуры. Может ли случиться чудо? Т.е. уровень повысится? Не знаю. Книга столь же мучительно безвкусна, как сочетание имени с фамилией автора: изысканного имени с мужицкой фамилией. Он, видите ли, Valentin! И потому близость мужа с женой, обычно рабочая, переходит за черту. И происходит. Valentin читает газеты, и у него в ушах: встреча проходила в теплой дружественной обстановке. Вот он и валяет, что близость происходила в обстановке, переходящей за черту.
Глубина основной мысли — вершковая.
Да, всякое дезертирство совершается не просто, и притом непременно наказуется разложением души. Открытия тут нет. А исполнено тягуче, длинно, пейзанисто, малограмотно, некультурно.
Лишен ли автор таланта? Не знаю. Быть может, и не лишен. Иногда мелькает кое-где темперамент. Но бескультурье в языке (т.е. в мысли) полнейшее, смесь бюрократического с пейзанским… Посмотрю «Матеру».
Жаль, что Вы оставили прозу. Надеюсь, зимою начнете опять. Для прозы ведь нужен не только внутренний, но и внешний ритм. А зимами за городом его достичь легче, чем летом. Летом выбивают люди.
Почему Вы ничего не написали о Л[ьве] З[иновьевиче] и Р[аисе] Д[авыдовне]? Сами они не пишут, а слухи ходят об их здоровьях разные. Хотелось бы, чтобы они отдохнули и вернулись коричневые и бодрые как всегда. Привет им. Я от них ничего не получала.
О себе писать нечего. Болею, не болею, нудно, через силу, без охоты работаю. Вот и все, к чему сводится жизнь.
Будьте здоровы. Привет Гале. Пишите.
ЛЧ
24/VII 77
1 Поэма называется «Сон о Ганнибале».
24. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Август 19771
Дорогая Лидия Корнеевна!
С высшей точки зрения, Вы, как всегда, правы. Но мы живем в удивительное время, когда литература пребывает без высших понятий. Вместе с тем это не означает, что у нее нет высших целей.
Хотя Вы и сердитесь, я не жалею, что подвиг Вас на чтение Распутина. Он, пожалуй, самый талантливый из «деревенщиков», и в нем виднее всего достоинства и недостатки этого литературного направления. Это литература «полународа»2, как Вы правильно поняли. И она, может быть, не знает и не видит иного пути в формировании нравственности, кроме нравственной ретроспекции. Но жажда нравственности в ней истинная. И с этой точки зрения она правдива.
Для познания нашего времени ощущать эту литературу, по-моему, необходимо. Я много думал о «деревенской прозе». Кое-что записал. И готов Вам перечитать свои заметки при встрече3.
Приедем мы скоро — билеты взяты на 23 августа. Но это еще не совсем точно, потому что мама заболела: небольшое воспаление легких.
Здесь шумно и многолюдно. Хотя я и стараюсь уберечься от излишнего общения, это плохо получается. Испытываю смешанное чувство раздражения и удовольствия. С Левой и Раей вижусь урывками. Лев жалуется на различные недомогания, но все же участвует во всех мероприятиях, которых множество.
Сарру я не видел, но новости знаю. Только что звонила Ника.
Ваши замечания о «Ганнибале» отчасти справедливы. Совсем исключить Моршу, мне кажется, нельзя. Вся трагедия происходит в некой атмосфере. Морша — знак этой атмосферы. Но сократить ее стоило. Я убрал кусок от «А тут и Морша, мелкая зуда» до «Но он не мог унять арапской крови».
А вместо строк —
«Так действует на нас худое слово.
Он постепенно отдалил Норцова» —
теперь так:
«Он стал искать намека в каждом слове
И не умел унять арапской крови».
Так ли здесь все с падежами? Как Вы думаете?
Выбросил я и еще один кусок.
От «То был Норцов» до «А там ни перед кем не отвечай».
Так будет компактнее.
Дорогая Лидия Корнеевна! Пока писал Вам это письмо, меня прерывали четыре раза. Простите за куцые мысли и жуткие фразы.
На сем кончаю, потому что пришел человек, который отвезет письмо.
Будьте здоровы. Не болейте.
Мы очень соскучились по Вам (Вас).
Ваш Д.С.
Часть Вашего письма — о Распутине читал нескольким друзьям. Они в восторге.
1 Датируется по содержанию.
2 В своих дневниковых записях и в стихах Самойлов позже вернулся к этой мысли: «Крайнее почвенничество произошло в результате крушения деревни и стало идеологией «полународа». Оно сразу отыскало себе духовных отцов среди славянофилов конца века. Ибо этого рода почвенничество тесно связано с властью. Поскольку власть у нас не народная, а скорее «полународная», то есть отражающая состояние «полународа» (31 января 1981. Д. Самойлов. Поденные записи: В 2 т. Т. 2. М.: Время, 2002, с. 298).
3 В своих статьях о деревенской прозе Самойлов пишет о «литературе полугорожан»: авторы ее — «горожане из крестьян», проза их — свидетельство того, что деревни уже нет. (Памятные записки. М., 1995). А в сборнике «Черта», опубликованном посмертно (М., 1994, с. 25) читаем: Когда сумбур полународа / Преобразуется в народ, / Придет поэт иного рода, / Светло и чисто запоет.
25. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Конец февраля 19781
Дорогая Лидия Корнеевна!
Простите, что пишу на машинке — с фломастерами швах, остались только цветные. Жду обещанных из Москвы.
У нас, после московского сумбура, благолепие и отдохновение, видимо, уже слишком затянувшееся. Ничто так не развращает, как покой и тишина. Каждый день собираюсь сделать что-нибудь великое, но с тем и ложусь спать, откладывая на завтрашний день. Слаб я против лени. И стихи не удаются.
Здесь прекрасная зима. Иногда холода с солнцем, иногда легкая метель. И никого-ничего.
Спасибо Вам за подарки — за книгу о К.И.2 и за «Нос». «Нос» я уже слушал несколько раз. Удивительно, что Шостакович за несколько десятилетий приучил нас к другому музыкальному языку. Для меня раньше понятной музыкой были романтики, XIX век. А теперь кажется, что в Шостаковиче тоже все понятно и это уже не «новая» музыка, а такая, какая должна быть. Наверное, Мусоргский когда-то тоже так туго воспринимался. Ситуация, в общем, обычная для искусства. Мы и должны быть тупее гения.
Книгу о К.И. мы прочитали. Там, конечно, много хорошего, интересного; хорошие люди пишут. И образ создается, уже вполне «академический». Но в этой книге, как и в других подобных, какие-то безобразные провалы. (В книге о Заболоцком3 просто пропали десять лет его лагерной жизни.) Самый безобразный провал — это отсутствие Вас. Не говорю уже о Ваших воспоминаниях. Вас вообще не было (и значит, нет вовсе — по их логике?). И, наверное, именно потому, что не было Вас, нет общения К.И. с собственными детьми. Потому-то для меня неприятной нотой звучат воспоминания С. Богданович, не знаю, что это за дама. Она явно не на своем месте и не в той дозе.
Прочитали мы и воспоминания Л. и Р. об Анне Андреевне4. По-моему это очень плохо написано. Слишком много покаяний «прозревающих слишком поздно»5 и лишние эмоции. Я написал им, как можно мягче, чтоб не обидеть, ибо намерения у них самые лучшие, советовал снять все преамбулы и начать со знакомства. Факты там не новые, но об А.А. интересно все, даже варианты ее историй.
Занят я довольно гнусными переводами. Заставляю себя с утра «срубать» три-дцать строчек (пур вивр6) и с отвращением покидаю письменный стол. Остальное время стараюсь читать, пока глаза позволяют. Очень хороший сценарий Булгакова по «Мертвым душам» опубликован в «Москве»7. Пустая и пижонская повесть В. Аксенова — в «Новом мире»8. Читать не стоит. Это хождение по канату с лонжей.
Странная литература, всегда как бы на что-то намекающая. А кто, мол, не поймет намека, тот дурак. Я вот тот дурак и есть. Не понимаю.
«Фактура» там, конечно, «европейская», и, может быть, в этом одном есть какой-то смысл, что это противопоставлено манере азиятской нашей господствующей прозы. Об этой прозе, о «деревенщиках», я сейчас много думаю. И кажется, приближаюсь к Вашей точке зрения. Что-то с их правдой не так.
Вообще же нарастает желание уйти из литературы… Из этой литературы. А как?
И об этом все время думается. Может быть, наоборот, надо упорно оставаться, стоять столбом.
Не знаю.
Пока же мы безмятежно живем в Пярну, испытывая удовольствие от природных явлений и предметов.
И никаких решений принимать не хочется, потому что, может быть, никогда уже не придется жить так безмятежно, семейно и размеренно.
Что у Вас, Лидия Корнеевна? Как движется работа? А главное — как Вы себя чувствуете?
Какая у Вас музыка? Брамса симфонии пытались купить, да их уже нет. Все хорошее, что будет попадаться, купим и на Вашу долю.
Володе К[орнилову] привет, когда появится у Вас. Мне его последняя повесть нравится. Он живой9.
Привет Сарре.
Галя Вам кланяется. Она, как всегда, занята круглый день нашими пестрыми детьми. Но здесь ей полегче: приходит каждый день уборщица и раза два в неделю потрясающая повариха, которую мы зовем «сладкая смерть». Это означает для Гали, что она может осуществлять свой принцип — ни дня без книги — и прочитывать по своей привычке книгу за вечер.
Этим пока и утешаемся.
Желаю Вам здоровья и музыки.
Ваш Д. Самойлов
1 Датируется на основании ответного письма Л. Чуковской.
2 Речь идет о сборнике «Воспоминания о Корнее Чуковском» (М.: Советский писатель, 1977).
3 Упомянут сборник «Воспоминания о Заболоцком» (М.: Советский писатель, 1977).
4 …воспоминания Л. и Р. об Анне Андреевне.— См.: Встречи с Анной Ахматовой // Раиса Орлова. Лев Копелев. Мы жили в Москве. М.: Книга, 1990. В письме речь идет о рукописи этих воспоминаний.
5 «прозревающих слишком поздно» — Самойлов цитирует свое стихотворение, посвященное Л.К. Чуковской («С постепенной утратой зренья…»), где есть такие строки: «Не склоняй доверчиво слуха к прозревающим слишком поздно».
6 pour vivre (франц.) — чтоб прожить.
7 См.: М. А. Булгаков, И. А. Пырьев. Мертвые души: Киносценарий //Москва. 1978, № 1.
8 См.: В. Аксенов. В поисках жанра // Новый мир. 1978, № 1.
9 Владимир Николаевич Корнилов (1928—2002), поэт, прозаик. Последняя повесть — вероятно, «Без рук, без ног» («Континент». 1974, № 1 и 1975, № 2).
26. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
4—5 марта 1978
4/III 78
Дорогой Давид Самойлович.
Редкая радость — получить письмо такой сосредоточенности, как Ваше. За строчками я вижу светлое, промытое окно, деревья и снег. Длинный день, безлюдный. Так, наверное, и надо жить (и писать). Я убеждена, что искусство — всякое — есть результат «образа жизни». «Правильный образ жизни» для каждого — свой, но я думаю, что поиски строки’ есть поиски образа жизни. И мне посчастливилось: Ваше письмо написано в Ваш хороший — правильный — день.
В последние годы я живу неправильно. И это очень сказывается на моей писанине. У меня качество перешло в количество.
Пишу Вам накануне печальной даты: завтра 12 лет (двенадцать лет!) со дня кончины Анны Андреевны. Если буду в силах, поеду к Нине Антоновне1. Звана. Меня зовут каждый год, и я ни разу не была. Каждый год я в этот день больна — чем-нибудь. Вот и сегодня заболеваю. Может быть, и заболеваю-то от ужаса при мысли, что там та же лестница, та же комната, но АА — нет.
Когда она умирала, я была больна. Как я узнала потом, я была при смерти. Но в самом начале марта мне стало получше, я училась ходить и говорила с ней через день по телефону. Она сердилась, что я к ней не иду. Потом ее увезли в Домодедово. Утром я встала с постели и впервые одна, без Люшиной помощи, вошла в кухню.
— Как ты себя чувствуешь? — с необычайной бодростью спросила Люша.
— Видишь, хожу. Мне гораздо, гораздо лучше.
Люша вытащила из-под стола табуретку.
— Садись, тебе стоять нельзя.
Я села.
— Мама! Случилось ужасное несчастье. Умерла Анна Андреевна.
Я думаю, всякая религия начинается с невозможности понять смерть. Но религии у меня нет, и, наверное, я потому до сих пор не понимаю, что случилось. В особенности тогда не понимаю, когда слышу ее голос. У меня сейчас записи ее разговоров и стихов необычайной точности звука. Это — кощунство; человек — это и есть голос, нельзя вызывать покойного с того света.
Вы спрашиваете, кто такая С. Богданович, чьи воспоминания напечатаны в сборнике «Восп[оминания] о К[орнее] Ч[уковском]». Это — Софья Аньоловна Богданович, дочь Татьяны Александровны, моей крёстной. У Сони в воспоминаниях была целая глава обо мне: она старше меня на 7 лет и описала, как крестили меня и заодно нашего Бобу. Но эту главу выбросили, потому что меня не только не крестили, но меня вообще никогда не было. Татьяна Александровна, моя крестная, а Сонина родная мать, была женщина замечательная, я с ней дружила до самой ее смерти — она бы не позволила, чтоб меня не было. Но Соня сказала: «Лидочка, знаешь, мне так хочется, чтоб мои воспоминания о К.И. были напечатаны, мы все его так любили». Они все его так любили, что из любви к нему уничтожают меня. Это особая форма любви. Я, конечно, не против.
Он их тоже любил и на разных этапах жизни делал им — и Тат[ьяне] Ал[ександровне] и ее детям — много доброго. Они ведь те самые «ангелята», которые описаны у него в воспоминаниях «Короленко в кругу друзей». Их отец, Ангел Богданович, был редактором первого в России марксистского журнала «Мир Божий». Его, Ангела, я не знала (он рано умер), а с ангелятами в детстве дружила, их было четверо. Тат. Ал. Богданович сирота — воспитанница Николая Федоровича Анненского, брата поэта. Николай Федорович был дружен с Вл[адимиром] Галакт[ионовичем] Короленко, и в Куоккале семьи Анненского, Короленко и Богдановичей жили вместе.
Вот какая почтенная родословная у С. Богданович. Увы!
Спасибо Вам за Ваши музыкальные попечения обо мне. Так как я действительно невежда, то опекать меня не очень трудно. Знаете, встречаются люди, которые на спрос: вы любите стихи? — отвечают: да, люблю. «Чьи же? Кто ваш любимый поэт?» — Ну, вообще… Пушкин, Лермонтов… Так и я. «Ну, вообще, Бетховен, Моцарт»… Почти так. А Шостаковича, мне кажется, я понимаю и люблю. Но вот признак малограмотности: в музыке мне мешают слова. Если только они не поглощены, не отсутствуют, если они слышны отдельно. Вот почему мне труден оказался «Нос»… Иногда я с удовольствием слушаю Кармен Бизе—Щедрина, благодарная Щедрину, что там кастаньеты щелкают, а слова исключены.
У Аксенова люблю только те 2 рассказа, которые были когда-то в «Новом Мире» — в особенности «На полдороге до луны»2. Остальное пустовато, вульгарновато, претенциозновато. Впрочем, читала я не всё.
Отчаянно завидую Гале, у которой ни дня без книги. Увы! Пока я не кончу своего многописания, я на всякую книгу смотрю, как на личного врага. Но может быть настанет день, когда я на самом деле заболею, слягу, буду слушать музыку и читать книги. Тянет же меня, впрочем, не читать, а перечитывать. Мечтаю о Чехове и Толстом. О Герцене. Подряд, том за томом. <…>
5/III 78
Ну вот, перемоглась и побывала у Нины Антоновны. Боже мой, какой парад старости! Какие мы все старые! Нина Ант[оновна] — прабабушка. (А я помню, как родилась ее первая внучка, кот[ор]ую АА называла «Новая Нина» — и эту новую Нину на руках молодой матери, Бориной жены.) Старуха — Эмма3, старушка (молодящаяся) — Люб[овь] Дав[ыдов]на4, и, ужаснее всего: старый кот, которому 25 лет! «Мальчики Ардовы», кот[оры]х я знала в Чистополе сцепившимся клубком мал ма-ла’ меньше, а потом красивыми юношами, — сейчас все уже дважды женаты и поросли бородами и волосами.
А впрочем, было «очень тепло и мило».
Марии Сергеевне дают наконец квартиру (в апреле), но где-то на окраине и без телефона. Я не радуюсь, думаю, и она тоже. Это будет разлукой со всеми.
Простите за суетливое и суетное письмо.
Когда мы увидимся?
В Москве тепло и сухо, в Переделкине глубокие снега’. Зиму, мое любимое время, я просидела у окна: некогда было гулять. «Как это бездарно с твоей стороны!» — сказал бы К.И.
Будьте здоровы. Гале привет. Скоро я пришлю Петеньке и Павлуше книжку «50 поросят».
ЛЧ
1 Нина Антоновна Ольшевская (1908—1991), актриса, режиссер, жена писателя В. Е. Ардова, близкий друг Анны Ахматовой. Приезжая в Москву, Ахматова чаще всего жила «у Ардовых на Ордынке».
2 Рассказ В. Аксенова «На полпути к луне» см. «Новый мир». 1962, № 7.
3 Эмма Григорьевна Герштейн (1903—2002), близкий друг Анны Ахматовой, историк литературы, мемуаристка.
4 Любовь Давыдовна Большинцова (1908—1983), переводчица, близкий друг Анны Ахма-товой.
27. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Март 19781
Дорогая Лидия Корнеевна!
У нас через день мартовский снегопад, утром вид прекрасной зимы, все деревья завалены снегом. А к полудню все тает, воробьи орут, пахнет свежими огурцами. Даже Ваше письмо свежее, чуть влажное, с запахом весенней погоды.
Ему мы, как всегда, обрадовались, читаем и перечитываем. Я только здесь начал ценить письма. Мне лишь во время войны приходилось часто писать письма, но больше информационного характера: родителям, что жив и здоров. А друзья сами были на фронте, писали кратко и редко. Лучше и подробнее других писал Наровчатов — он не отвык писать, работал в газете. Он вообще очень хорошо пишет письма, даже сейчас. Я всегда поначалу бываю растроган, пока Галя не поможет мне уразуметь, что, в сущности, сообщается мне очередной отказ что-нибудь напечатать2.
Но я, впрочем, не сравниваю Ваши письма с наровчатовскими. Ваши — чистая радость.
Как Вы можете писать, что последние годы «живете не так». А как же тогда можно жить? Я образец жизни всегда отсчитываю от Вас. И всегда понимаю, что у меня не хватит ни характера, ни силы воли, ни прямоты, ни сосредоточенности — и множества других Ваших свойств, чтобы жить «так».
Вы так умеете вкушать от «пира одиночества», а я одиночество переношу плохо. Даже работать в одиночестве не умею. Мне нужно, чтобы дверь была открыта и чтобы доносились голоса из соседних комнат, из кухни. Я должен быть в курсе дела, отвлекаться от дела по всяким поводам.
Поэтому так медленно у меня все движется. Сейчас я занят тем, что называю «работой». Стихи — не работа. Работа — проза, но я никак к ней не умею привыкнуть. «Работа» — переводы, статьи, рецензии. Это я сейчас делаю каждый день. Начал писать очередную книгу о рифме (о современной). Не скажу, что это занимает меня целиком, но сам процесс работы, даже полуработы, приятен, когда состояние подходящее. Думаю, что постепенно я раскачаюсь, и пойдут стихи. И проза, может быть. Лишь бы ничего не помешало. Мы с Галей все время боимся какой-нибудь помехи: а вдруг что-то произойдет и нарушится наш распорядок и разрушится настроение, в котором мы сейчас пребываем.
О Москве думать неохота. Видимо, Гале придется с мальчиками поехать в начале мая: у Петьки очередная серия лечения глаз. Это на месяц. Мы же с Варварой останемся — ей учиться до конца мая. Думаю, что к концу Галиного пребывания и я приеду на неделю из-за разных дел (заразных).
Остаться с Варварой, конечно, не сахар. Стервозность ее возрастает с возрастом. Принципиальный демократизм не вяжется с ее способом жизни. Нас она пытается победить формальной логикой. Это у нее развито.
И пишет, стерва, интересно. В ней сидит не художник, а ученый. Например, Галя наткнулась на ее незаконченную работу: по алфавиту характеристики девочек ее класса. Очень хорошо изложено. Но чаще всего она изучает справочники (хотя бы адресную книгу Союза писателей). А еще чаще слушает и переписывает в чудовищно оформленную толстую тетрадь идиотские эстрадные песни — «про любовь».
Серьезную музыку слушать не хочет. А Петька со мной слушает. Говорит: «Ударим по Баху».
Я тоже, как и Вы, слов не умею слышать, поэтому больше люблю инструментальную или симфоническую музыку. А текст для меня пропадает, как при чтении Ахмадулиной. Но в «Носе» музыка замечательная. Я сперва его прослушал, а потом уже по бумажке стал следить, кто и про что поет. Видимо, текст и не так важен. Тот же Шостакович писал на слова Долматовского, а на довольно скверный перевод Кудинова у него просто гениально получилось: «мой маленький солдат».
Галя прочитала книгу Корнея Ивановича о Чехове. Я когда-то читал. Она говорит, что у К.И., видимо, была тяга к людям, которые сами себя сделали: Некрасов, Репин, Чехов. Книга ей понравилась. А я, насколько глаза позволяют, читаю рассказы Честертона. Каждый раз удивляюсь его свету и цвету. Мы как-то разговаривали о цвете в поэзии. Его в поэзии оказывается мало, и он чаще ирреальный, условный, вроде «голубых туманов». И какая-нибудь «шекснинска стерлядь золотая»3 запоминается надолго. Я после этого обнаружил, что у меня в стихах цвета почти нет, а если есть, то простейший. Скорее — соотношение объемов. И это с самого начала, с самых первых стихов: «облака и башни были выпуклы и грубы». Очень любопытно это невосприятие поэтами цвета. Когда у Пушкина «пчела из кельи золотой», то важней «келья», чем «золотой». Или у Мандельштама: «Золотистого меда струя из бутылки текла так тягуче и долго»… «Золотистый» — банальность. А вот «тягуче и долго» — фактура и протяжение времени.
Стихи украинского поэта, которые Вы прислали, прекрасные. Похоже на народные, но без всякой оскомины от стилизации. Это редко бывает.
Еще Галя прочитала книгу А.И. Пантелеева «Наша Маша». Я же только просмотрел. Не зря Вы его хвалите. Человек, видно, замечательный, да и девочка особенная. Помню, Вы рассказывали и про нее.
А[лексей]И[ванович] немного мне напоминает Николая Ивановича Дубова. Я с ним когда-то встречался, но подружился лишь в последние годы — по письмам. Они с женой люди больные, одинокие, или, вернее, — бездетные. Томятся в Киеве. И даже повидаться нам не удается. Довольствуемся перепиской. Николай Иванович очень хорошо пишет, и всегда «по делу».
(Что-то у меня с лентой — то пишет прилично, то совсем бледно. Как Вы будете читать?)
Книгой о рифме (стыдно признаться) я последние дни увлекся. Ведь, как ни изобретай «научный подход», за рифмой стоят стихи; а за стихами судьба поэта. Так, невольно, пишется краткая история нашей поэзии, дело, на которое я бы никогда не решился. Сейчас идет главка о Маяковском. Перечитываю его, раздражаюсь, жалею. И это, конечно, просачивается в текст. Но я, слава богу, не ученый. Хотя меня попрекнул один стиховед за прошлую книгу: слишком, мол, эмоциональные оценки, а для науки нет «хорошо» или «плохо». Только не для науки о стихах, если она существует. Галя спрашивает: что я такой задумчивый? А я про рифму думаю.
Конечно, хорошо бы подумать о чем-то более важном. Но в нынешней полублаженной жизни хочется более важное отложить на потом, когда уже совсем подопрет.
Ну вот и я написал Вам вполне беспорядочное письмо.
К сему прилагаю стихотворение, из последних.
Марии Сергеевне, если будете говорить с ней, — мой сердечный привет. С ней, конечно, поступают бесчеловечно, но на то она — Мария Сергеевна. Мне всегда совестно, когда думаю о ней. Сколько лет не соберусь ее повидать!
Галя шлет Вам привет и к письму присоединяется.
Главное — будьте здоровы.
Д.С.
1 Датируется на основании предыдущего письма Л. Чуковской.
2 Сергей Сергеевич Наровчатов (1919—1981), поэт, друг Д. Самойлова, его соученик по ИФЛИ, в это время — главный редактор журнала «Новый мир».
3 Строка из стихотворения Державина «Приглашение к обеду».
28. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
28, 30 марта 1978
28 марта 1978
Переделкино
Дорогой Давид Самойлович. Давно уже я получила Ваше письмо от ? марта и «Приморского соловья». Давно уже в мыслях своих — и не раз! — ответила я на него. Но в таком невыносимом шторме я живу (и пытаюсь работать), что когда выдается час без спешки, надо тратить его на работу, а если два, то два, а если 7 или 14 — то 7 или 14. Ну вот сейчас работать я не способна и потому пишу Вам. А не способна потому, что вчера днем случился пожар в Детской Библиотеке Корнея Ивановича, в Переделкине; по-видимому, в котельной взорвался котел; день был выходной (понедельник), и библиотека пуста. А котел топился. (Газ.) Прибыли по Люшиному вызову 8 пожарных машин и здание спасли — то есть прогорела в одном углу крыша, внутри сгорел коридор и полкомнаты. Но то, что уцелело от огня, вымокло в воде. Нам удалось вымолить на сохранение некоторые уникальные вещи — картины, мемориальную доску. Но сейчас продолжать спасение уже невозможно, п[отому] ч[то] у библиотеки стоит милиционер, туда никого не пускают (и нас тоже); ожидают Комиссию и начало следствия. Заведующая находится в шоковом состоянии. Ей предстоят неприятности. Я ее просила разрешить вынести к нам, под расписку, книги с автографами, собрание сочинений К.И. — нет. Теперь там все мокнет и раскрадывается. (Пост не круглосуточен.)
Что ж! Бедняга несет материальную ответственность как раз за то, что вполне восстановимо: «книжный фонд». Ответственности духовной за духовные ценности она не несет. Все это началось не вчера. Как подумаешь, существование библиотеки К.И. было противоестественно, а ее конец совершенно закономерен.
Я больше туда не войду, а мимо буду проходить не глядя. Хорошо, что К.И. до этого разора не дожил.
Галина догадка насчет героев, кот[орых] выбирал для исследования К.И., отчасти верна. Да, он, самоучка, тянулся к людям, которые сделали себя сами. (И утверждал, между прочим, что учиться люди должны сами; не в вузах, а в библиотеках.) Но выбор Некрасова, Чехова — тут было и другое. К.И. по натуре ведь был полемистом. На Некрасова в его время смотрели ложно (этакий Надсон 60-х годов), на Чехова тоже. Он взялся опровергать. Кроме того, его манила сложность человеческая: Некрасов ведь сложен чрезвычайно, а Чехов еще сложнее. Кроме того, проанализировать прозу Чехова — это, по-моему, почти неисполнимо, а потому и приманчиво. Я никогда в толк не могла взять, как движется, от фразы к фразе, чеховский «Архиерей» или «Три года». Ни фабулы, ни сюжета; движение неуловимо. Затем, что касается Чехова, то для К.И. он был, кроме всего прочего, еще и образцом человеческого поведения, он старался себя душевно превратить в Чехова. Смолоду — никакого сходства: К.И. был вспыльчив, несдержан, истеричен, часто несправедлив (выручала природная доброта). Годам к 50[-ти] он многому научился — в смысле обращения с людьми. Учился же — у Чехова.
Читаю и читаю Вашего «Соловья». Для меня в нем почему-то содержатся два стихотворения, причем одно (кончающееся строкой «И не годится для самоспасенья…») не вполне естественно переходит в другое.
Получили ли Петр и Павел — «Айболита», посланного им уже давненько?
Читали ли Вы книгу Ю. Карякина «Самообман Раскольникова»? Очень замечательная книга. По-видимому, таков и автор. Достоевский не относится к числу моих любимых гениев, но он, конечно, гений очень существенный — книга о нем тоже существенная.
Я прочитала, уже довольно давно, письма Цветаевой к Волошину (опубликованы в «Пушкинском Ежегоднике», 1975). Письма детские и в большинстве своем неинтересные. Но, как всегда у нее, вспышки, молнии — удивительные.
Радуюсь, что Вы снова пишете о рифме. Пусть это еще не проза, но проза будет, я уверена: она уже есть, и не может она иссякнуть. А насчет рифмы, что это ход к истории русской поэзии, — оно так, конечно. И большое счастье, что ею занимаетесь Вы, а не «веды». В «науку о литературе» я верю только в той степени, в какой она знает свой шесток. Сведенья, сведенья, сведенья — это леса для здания. А не само здание. Здание же в силах возвести только художник, отбросив леса. К.И. писал: «Пока критик анализирует — он ученый, когда же приходит к синтезу, он должен стать художником». Думаю, и для анализа недостаточно одной науки. О, если бы Вы читали книжку Владислава Фелициановича о Державине1! Это — Державин, это история народа, история личности, история поэзии; это — праздник русского языка… Да, так вот о рифме. Конечно, через рифму можно пробиться в душу. Ну разве такие рифмы как «твоя, твоя, Кремля, моя» — разве это не ключ, один из ключей к поэзии и к душе Блока? Что здесь может понять «вед»? Ноль. А, напр[имер], если сравнить дактилические рифмы Некрасова с Пастерначьими? У Некрасова они ведут к фольклору (т.е. идут от фольклора), а у Пастернака? Не знаю, но очень интересно знать. Не скажете ли?
30 марта 78 Переделкино
Вчера был у меня день каторжный, с тех пор и сплю и хожу какая-то не своя. Двое суток после пожара не разрешалось трогать вещи, они там дотлевали и домокали. Наконец получены были распоряжения и разрешения. У нас, так и быть, взяли ключи от нашего гаража и туда, в гараж, начали таскать уцелевшую мебель; а в дом нам разрешили взять то’, чего сами они нисколько не ценят: рисунки детей, фотографии писателей с автографами, картины Конашевича и Васнецова. Теперь у нас в доме пахнет гарью, хотя окна открыты. Отдали нам и мемор[иальную] доску работы Шаховского. Все обожженное, закопченное, мокрое. Оба портрета К.И. сгорели дотла. Там был еще особый шкаф со всеми книгами К.И., всеми изданиями на всех языках. Шкаф погиб, но Собр. соч. цело, и мне его под расписку выдали, 6 томов, целенькие и чистенькие. (Я же и подарила.)
Вчера для всех этих мокрых и обгорелых холстов, останков, тряпок, рам, стекол надо было срочно находить место в доме — а ведь 1 апреля день рождения К.И. и нас посетит не менее 60 человек.
Сегодня Кл[ара] Изр[аилевна]2 и Люша уже начали составлять столы, скамьи, возить продукты. А я сейчас сижу и жду такси. Уеду в город; сразу лягу в постель, завтра пролежу — а послезавтра 60 человек. Программа еще неясна, да и праздник после пожара какой-то странный. Во всяком случае, будем читать отрывки из особого дневничка К.И.:
«Library for children»3
Очень интересно сейчас припомнить — как она строилась. 20 лет назад.
«Учить и лечить» — я согласна, только учить и лечить… Но как учить без книг и без слова?
Вы уже дважды пишете о решении. Не решайте ничего, ради Бога, живите снегами, детьми, рифмой, весной. А решение — если оно вообще нужно — придет само. Толстой когда-то сказал: «Можешь не писать — не пиши». Так и я Вам скажу: «Можете не решать — не решайте». Решите быть здоровым.
Я тоже так решила, но последние месяцы мне это не удается. Выявляется неудача на всем, например, на очередной книге, которую я, перемогаясь, загубила. После 1-го позову доктора, полечусь, а потом попробую неудавшуюся книгу начать заново. Вот и вся моя «образцовость» и все мои решения. И успехи.
А к Вам просьба, дорогой Давид Самойлович. Я знаю, что когда выйдет Ваша книга, к ней потянутся десятки дружеских любящих рук. Внесите в свой список — Алексея Ив[анови]ча Пантелеева. Он сейчас, к своему 70-летию, терпит разнообразные беды. Нашу Машу выписали из больницы, не вылечив. Ее нельзя оставлять одну; отец и мать дежурят при ней по очереди, сами больные. Девочка эта необычайно одарена (актерски) и заболела от того, что не попала в театр[альное] училище. Ничего не хочет, не спит, не выходит из дому и всего боится. Часами сидит без дела. И в ней вдруг вспыхнула любовь к стихам, которой раньше и в помине не было. Она вообще не любила читать. И к стихам была глуха. Теперь — только стихи. Читает, заучивает, переписывает. И потому я Вас очень прошу, когда выйдет Ваша книга, пошлите ее Алексею Ивановичу! (Само собой, он Ваш поклонник.) Он — человек заслуженный. Мы дружны лет 50. По-видимому чем-то похож на Дубова (я Дубова не знаю, но когда-то читала один его рассказ — о мальчике — очень хороший, и у нас есть общие друзья). Если Вы не читали — прочтите у Ал[ексея] Ив[анови]ча рассказы «Маринка», «На ялике», «Буква ты»; Ленинградский дневник; воспоминания о Шварце. Сейчас у него тяжелые, изнурительные бои с издательством: он хочет убрать из своего юбилейного сборника свой случайный сор, оставить только лучшее, а они — наоборот.
Отвечу о тишине для работы. То, что Вы любите, чтоб дверь была открыта и во время работы слышны были домашние голоса, изобличает здоровые нервы. Да, у Вас имеются все основания иметь больные нервы, а они здоровые. Мое же стремление к одиночеству не что иное, как наследственно больные и очень усталые нервы. Не только писать, но и читать — я могу только в тишине, и не только в тишине, но в тишине защищенной, заведомо не нарушаемой. (Шум улицы или шум моря — не в счет.) В Переделкине в пустом доме. В моем лесном домишке. В городской квартире когда Ф[ины] и Л[юши] нету или они сидят в дальних комнатах тихие, как мыши. Любую работу — писать или готовиться к писанию — только в непрерываемой тишине. Прервут — не могу к ней вернуться. Музыка тишины не нарушает, наоборот — углубляет ее. Например, «Лунная соната» — это разве не тишина? Кроме того, музыка — стройная защита от нестройных звуков.
Всего Вам хорошего, будьте здоровы, кланяйтесь много читающей Гале. Надеюсь, приехав с Петюшкой, она мне позвонит и все о Вас расскажет. Хорошо бы Вам не ехать в Москву. За «Соловья» горячее спасибо.
Письмо это — извините мне, оно написано не в тишине и потому такое нескладное.
Насчет цвета в Ваших стихах — и в других стихах — я как-то еще никогда не думала, мыслей не имею.
Пишите, пожалуйста.
ЛЧ
Сейчас у меня в глазах один цвет — обгорелые балки и закопченные холсты.
Знаете, дети, находя книги среди балок и стекол, плакали.
1 Речь идет о книге В.Ф. Ходасевича «Державин».
2 Клара Израилевна Лозовская (р. 1924), секретарь Корнея Чуковского, после его смерти — сотрудница переделкинского музея.
3 Библиотека для детей (англ.) — см.: Корней Чуковский. Дневник. 1930—1969. М.: Сов. писатель, 1994.
29. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Апрель 1978
Дорогая Лидия Корнеевна!
Известие о пожаре более чем огорчительное и снова подтверждает пушкинский «памятник нерукотворный». У К[орнея] И[вановича] он есть. Но естественно наше желание уберечь и рукотворное. Сколько туда вбито труда, эмоций, денег!
Беспокоит меня после всего этого Ваше здоровье. Оно ценней и важней всего «рукотворного».
За все подарки спасибо. «Пятьдесят поросят» получили по почте. Другие книги привез Ю[ра]. А пластинку мы купили здесь. Мальчики все это слушают каждый день. Разговоры о Вас и стихи К.И. смешались в их уме. Пашка спросил: «Лидия Корней жив?».
О нашей жизни расскажет Вам Ю[ра], а также о погоде, пейзаже и прочем.
Пашку вообще интересует вопрос о жизни и смерти. Он все время спрашивает: когда он появился в семье. И обо всех знакомых: он жив? О пластинке К.И.: как же он говорит, если он умер?
Я все добиваю свою рифму. Ночью мне снятся неточные дактилические. Все же какие-то стихи наклевываются.
Есть сигнал моей книги. Пантелееву обязательно ее пошлю. А Маше, видимо, надо заняться чтением стихов или прозы. Вы, я знаю, это дело не очень уважаете. Но для актера, которому нет пути в театр, это единственная сфера для актерского проявления. Я это знаю, потому что поставил несколько чтецких программ. С удовольствием поработал бы и с Машей, да как с ней встретиться?
Печальную телефонную историю о Льве узнал от Ю[ры]. Ужасно его жалко. Но о чем же он, дурак, думает!
Мания преследования, конечно, ужасная вещь, но обратное тоже плохо1.
Все сведения из Москвы и все, что называется в наше время «информация», не утешает и не сулит ничего хорошего. То же из Галиного постоянного чтения. Трифонова буду читать.
Хочется видеть Вас. И мало кого еще.
Привет Вам от Гали. Поклон героической Люше.
Книгу Карякина я читал. Он человек умный, когда пишет о Достоевском. Вообще, он малый славный, но «модерняг».
Совсем забыл: спасибо за чудные, уникальные фломастеры! Буду беречь их для стихов. И для писания писем Вам. Начал странную поэму: «Черные поэты»2. Какие-то строки читал Ю[ре]. Не знаю, что из этого выйдет. Замысел бродит давно. Есть даже начало прошлого года: «Собиратели самоваров»3. Но там ритм не был найден. А здесь, кажется, пошла.
До встречи или до следующего письма.
Ваш Д.
1 Разгадку этого абзаца находим в дневниковой записи Лидии Чуковской от 28 марта 1978 года: «Дней 10 назад у Инны Варламовой выключили телефон. Сейчас она вернулась из больницы, где лежала, п[отому] ч[то] сердце больное предсмертно: тромб в артерии. Телефон выключен явно из-за Копелевых, кот[орые], когда выключили у них, ходили туда от нее звонить. Теперь рвут на себе волосы от чувства вины. Добывают лекарства, проводят к себе звонки, чтоб она их, в случае приступа, вызвала и пр.» (Архив Е.Ц. Чуковской).
Инна Варламова, писательница, близкий друг Копелевых, жила с ними в одном доме.
2 «Черные поэты» — первоначальное название поэмы Д. Самойлова «Канделябры».
3 «Собиратель самоваров» — от этого замысла уцелела главка о самоварах в поэме «Юлий Кломпус».
30. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
30 апреля 1978*
Дорогой Давид Самойлович. Спасибо за пластинки. Я их еще не видела, но скоро вкушу. Спасибо и за обещание послать Вашу книжку Алексею Ивановичу Пантелееву. Но Вы меня не поняли. Я, по-видимому, о Маше написала Вам бестолково. Сейчас никакие возможности выступить на телевиденье уже не спасут ее. М.б., через годы, если выздоровеет, а сейчас это несчастный запуганный зверек. Какие выступления! Она боится людей, не может одна пройти по улице, ничего не хочет, и если я прошу послать туда Вашу книгу, то потому, что для Ал. Ив. это будет радость (он убит состоянием Маши), а для Маши — лекарство. Человеческая душа прихотлива и непонятна. Эта девочка никогда не любила читать, что сильно смущало ее интеллигентных родителей. А теперь, уже после больницы, она полюбила читать стихи (тихонечко, про себя) — это ее успокаивает, разгоняет какие-то страхи. (Музыка — нет.)
Юра [Диков] подарил мне таинственный альманах № 21 за 1977, украшенный Вашими стихами…1
Как движется «Рифма»? Виден ли конец?
Очень ли испорчена книга стихов? (Жду с жадностью.) Моя тоже вышла, и я нахожусь относительно нее в привычном неприятном недоумении. Утешаюсь, перечитывая, что говорил о ней Пастернак. Но Борис Леон[идович] был, как известно, человек добрый2.
Я бросаю писать, п[отому] ч[то] чувствую, что ничего путного не напишу. Очень какая-то плохая голова. М.б., теперь так будет всегда, и это и называется старость… Понимаю, что у К. И. существует памятник нерукотворный, но это уж его заслуга, а наша обязанность была сохранить Библиотеку. И мы ее не сохранили. Правда, он с самого начала сам совершил ошибку, подарив ее кому не должно и тем лишив нас возможности ее оберегать. Но все-таки каждый раз, как я вижу этот остов, во мне все переворачивается. Л[юша] уже начала подыскивать художников для реставрации немногих уцелевших картин. Но когда художники исправят увечья, а я снова выклянчу у литераторов книги, а государство отстроит сгоревшую стену и кусок крыши — снова надо будет отдать воскрешенные вещи в те же холодные руки. Самая затея К.И. была ложная, вот в чем дело.
Привет читательнице Гале. О Пашке Юра говорит как о богатыре. А Петенькиным глазам, говорит, лучше. Дай-то Бог. Будьте здоровы.
1 В этом выпуске альманаха «Поэзия» на с. 42—44 напечатаны семь стихотворений Д. Самойлова: «Возвращаюсь к тебе, дорогая…»; «Вас соберу, красавицы мои…»; «Песенка для спектакля», «Круг любви распался вдруг…»; «Чем более живу, тем более беспечней…»; «Надо так, разбираясь толково…».
2 В Париже в издательстве «ИМКА-Пресс» вышла книга стихов Л. Чуковской «По эту сторону смерти» (1978). В книгу вошли стихи, написанные в 1936—1976 годах. Еще в 1954-м Борис Пастернак писал Лидии Корнеевне: «Вы не можете себе представить, как мне нравятся Ваши стихи» (письмо Б. Пастернака см.: Лидия Чуковская. Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Гудьял-Пресс, 2000, с. 452).
31. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Начало июня 19781
Дорогая Лидия Корнеевна!
Спасибо за «Айболита» и публикацию Лукницкого. «Айболит» затмил любимую книгу «Дорога жизни» о блокаде Ленинграда. Каждый вечер требуют его. По нашем возвращении в Пярну дети (Варя, Паша и Галина племянница) дружно заболели ветрянкой. Болезнь это противная, но не опасная для всех, кроме Пети. Еще двадцать пять дней он может заболеть, а если — нет, то, значит, бывают чудеса.
Пушкинские штудии А.А. необычайно интересные, и не только по пушкинизму, а по всей А[нне] А[ндреевне] Лукницкий записывал хорошо. Иногда слышны интонации А.А. Вообще это звучит достоверно.
Но разница с тем, что сделали Вы, огромная. Тут хорошая публикация. А Вы написали роман.
Не ожидал, что эта балбеска, Вера, решит печатать именно это, а не дневники Лукницкого обо всем прочем. Заманчиво выглядит ее сообщение, что записей об А.А. много. Наверное, надо ей написать, похвалить2. И наверняка многие напишут.
Впрочем, пока погода переменная и нет зависти к лежащим на пляже.
Я работаю мало. Но все же написал несколько стихов (это не работа). И переделал стихотворение, которое однажды в начальном варианте читал Вам: «Начнем с подражанья». Оно еще не совсем вышло, поэтому не посылаю.
Посылаю другое, посвященное Л[ьву]. Он его знает.
Как Вы себя чувствуете? Как работа?
Все хочется знать о Вас.
Будьте здоровы. Привет от Гали.
Ваш Д.С.
Ахматовская работа впечатляет, потому что для нее вопрос о влиянии это вопрос о восприятии культуры. Она сама никогда не боялась влияния и эту небоязнь любит в Пушкине. Боятся влияния модернисты (вроде Вознесенского), они культуру не любят, а любят себя. У них естественное чувство самосохранения: боязнь утонуть в культуре, пропасть и раствориться.
Замечательная мысль, что Пушкин — завершение. Что-то в этом роде говорил мне Маршак. Мы говорили о том, что на Пушкине кончается петербургская культура. Лермонтов уже провинциален. Его герой — провинциальный офицер. Любопытно, что в истории рифмы Пушкин — тоже завершение. Он был рядом с открытиями, но их не сделал. Может быть, и сделал бы, если бы жил дольше.
Нужно ли вернуть Вам «Вопр[осы] лит[ературы]»?
Д.С.
1 Датируется на основании ответного письма Л. Чуковской.
2 Речь идет о публикации Веры Лукницкой «Ранние Пушкинские штудии Анны Ахматовой: по материалам архива П. Лукницкого» («Вопросы литературы». 1978, № 1).
32. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
17 июня 1978
Дорогой Давид Самойлович. Когда одолевают меня извне и изнутри дурные вести — я читаю Вашу «Весть», которая счастливит, даже когда несчастна1. Наверное, это и есть дело поэзии — и Вы его делаете. Будьте же счастливы, желаю счастья Вам и тем, кого Вы любите.
Я было собралась писать Вам длинно о каждом стихе — в особенности о тех, где сердце сердцу весть дает (не о «хороших» или «плохих», а о тех, что мне ближе или дальше), да бросила. Главное мое чувство — благодарность. Остальное вздор.
Спускаясь с небес на землю, вынуждена огорчить Вас одною опечаткой: в «Армении», во втором четверостишии, я полагаю «христьянства»? Иначе как-то не выходит, если писать слово полностью.
Спасибо за «Часового», горжусь автографом. (Право, как в напечатанной книге есть нечто магическое, что-то новое, прибавляющееся к машинописи, так и автограф ни с чем не сравним, почерк автора озаряет стих.) Да, но к «Часовому» у меня придирка. Куст ведь тоже живой, он страдает от града, от раннего или позднего снега. Тут бы, наверное, по смыслу нужен камень2.
Лето варварское. То есть для меня радость, что отмахали уже почти весь июнь, а еще ни единого теплого, жаркого дня. Но мне жаль моих ближних, которые любят тепло. Сейчас я еще в городе, с субботы по среду, скоро буду в городе только по субботам и воскресеньям, но в адресе для писем это ничего не изменит.
Как ребятишки Ваши? Как Варя в лагере? Привилась или не привилась? Петр и Павел здоровы ли? Что читает Галя? Я потихоньку читаю «Кануны» Белова и собираюсь познакомиться со «Стариком» Трифонова3. (Шрифт и там и тут труден.) Я всегда знала, что Белов хороший писатель, и сейчас снова убеждаюсь в этом. Конечно, до конца я еще не дочитала, и окончательное суждение выносить еще не имею права, но уже радуюсь языку, слову; это — проза, а не безъязыкая каша, как у Распутина в «Живи и помни». Погляжу, как дальше, а потом перейду на Трифонова.
Вашу книжку я послала Алексею Ивановичу в тот же день, указав Ваш пярнский адрес. Он — аккуратнейший корреспондент. Если Вы не получили ответа, значит, и там очень уж нехорошо. (И Ваша «Весть» как раз впору, ибо
Не бумажные дести, а вести спасают людей4.)
Пожалуйста, напишите, когда будет время. Надеюсь, Ваш пярнский быт ровен, и, сдав «Рифму, звонкую подругу»5, Вы уже взялись за прозу. Впрочем, и рифма служит Вам исправно.
Будьте здоровы. Здоровы ли Вы?
Л.Ч.
17/VI 78
1 Речь идет о сборнике стихотворений Д. Самойлова «Весть» (М.: Советский писатель, 1978).
2 Д. Самойлов посвятил Льву Копелеву стихотворение, которое назвал «Часовой». В мае он послал Л.К. это стихотворение на машинке, а позже, в июне, — послал автограф. В стихах есть строфа: «Нельзя не сменять часового, / Иначе заснет на посту. / Нельзя человека живого / Во всем уподобить кусту».
3 Ю. Трифонов. Старик // Дружба народов, 1978. № 3.
4 Строка из стихотворения О. Мандельштама памяти Андрея Белого «Голубые глаза и горячая лобная кость…».
5 Неточная цитата из стихотворения Пушкина «Рифма, звучная подруга…»
33. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
25—27 июня 1978
25—27/VI 78
Дорогой Давид Самойлович. Ваше письмо о зеленке и Пушкине получила на другой день после того, как послала Вам свое. Поэтому слегка замедляю ответ. Об АА и о Пушкине, что они оба жили не только природой и обществом, но и культурой — не менее, чем Невой, сиренью, лесом, любовью и пр. — это у Вас мысль верная и мудрая. У меня запись в ахм[атовском] дневнике: «Пушкин брал всё, что хотел, у кого хотел и делал навеки своим». АА поступала точно так же. (Многие примеры мне известны.) Маршак говорил: «Писатель может брать что угодно у кого угодно. Все дело в том, как он берет, как поступает со взятым. Если человек украл черно-бурую лису и повесил ее себе на живот на пуговицу — вот это никуда не годится»… Насчет же того, завершение ли Пушкин или начало начал? — тут я не знаю. Герцен писал: «На приказ Петра образоваться — Россия ответила колоссальным явлением Пушкина». Тут тоже будто бы завершение («ответила») и совпадает с Вашей мыслью, что Пушкин — конец Петербургского периода. Но не думаете ли Вы, что это только для истории так, для истории России, культуры — а собственно для литературы — не только конец, а и начало начал? Тот же Лермонтов; Вы пишете, герой у него уже не петербуржец, а провинциальный офицер — да, но стих-то очень долго — Пушкинский! На 3/4! Только под конец жизни Лермонтов еле-еле добрался до своего стиха. Из Пушкина можно (при желании) вывести и Толстого («Анна Каренина» — это то’, что случилось бы с Татьяной, если бы она поверила Онегину), и, конечно, Достоевского («Бедные люди»; я недавно сделала такое наблюдение: любимейший эпитет Пушкина «бедный», а на втором месте «милый»); и даже Чехова (по плотности поздней прозы). И Некрасов соприкасаем с Пушкиным, и Блок — а об Ахматовой уж и не говорю. Так что это завершение — Господи, а Тютчев? — оно как-то не завершится до сих пор.
Пушкина нету у Маяковского, Цветаевой и Пастернака.. Но от них и ходу никуда никому нету — разве что в Вознесенского (они в этом неповинны, он — их отбросы). Вознесенский вне культуры и смерть ее боится, это Вы верно заметили. Как все некультурные, он своеволен; «что хочу, то и заворочу»; хочет же он только успеха. Для него, как для любого мещанина, нет прошлого (значит, нет культуры, п[отому] ч[то] культура растет из памяти) и нет будущего, п[отому] ч[то] будущим обладает одно лишь одухотворенное и памятливое. Рампа, мода, реклама, деньги, верткость, лганье и втирание очков невеждам… Кстати о Вознесенском: мне рассказывали, что Ахмадулина (та же порода) выступала в Америке на своем вечере в золотых (парчовых?) штанах. Подумайте, какой срам: первая (хронологически) женщина-поэт после Ахм[атовой], попадающая на Запад, и — в золотых штанах!
Вы пишете о Пушкине и о рифме: «он был возле открытия, но не совершил его». Вы имеете в виду — некрасовскую рифму?
Читаю Белова «Кануны». Прекрасная, поэтическая, страшная книга. О Трифонове этого не скажешь. Интеллигентское (аэропортовское) чтиво, без языка, без поэзии… Главное — очень скучно читать.
Насчет переменить портянки, попить чайку и вообще передохнуть — тут Вы, конечно, правы. Но Вашему герою вовсе не отдыха и не передышки хочется. Ему (как всю жизнь) охота поглазеть. Ну и пусть бы, если бы не самообман (в котором тоже жил он всю жизнь)1. Будьте здоровы.
ЛЧ
P.S. Вы спрашиваете, возвращать ли «Вопросы Литературы» № 1. Нет, это я Вам в дар. Дневник Лукницкого очень замечателен. Конечно, Вы понимаете, почему свои пушкинистские штудии АА начала с изучения темы: Шенье… Но дневник на самом деле гораздо шире пушкинизма. Вы пишете, что мои «Записки» — роман. Гм. Во всяком случае, у Лукницкого был роман с АА. Писал ли он об этом в Дн[евнике], я не знаю, но главной темой их пожизненного общения — и плодом — было изучение трудов ее первого мужа2. Однако и о Пушкине весьма интересно. Гениальный человек (АА) берется за дело, и вот — каждый день по открытию.
Юра говорил мне, что послал Вам № 4 «Вопросов Литературы». Ну как Вам понравились письма (и характеры, и души) трех гениев? Рильке мне не очень ясен (сквозь перевод, сквозь умирание и потому, что мне его поэзия незнакома); Цв[етаева], как всегда для меня, на 90% чепухова, а среди 10% — мелкие гениальности; Б.Л. всюду (кроме невнятного письма о «Крысолове») великодушен и великолепен. Цв[етаева] же иногда весьма и весьма по-бабски коварна и хищна. А все вместе таково: это — 1/5 их переписки, скоро выйдет 5/5 — и я уже читать буду не в силах. Или прочту только Паст[ернака]3.
В Москве новое сумасшествие: Илья Глазунов. Очередь четырежды обвивает Манеж. Художник он никакой, т.е. в живописи нечто вроде Вознесенского в поэзии; а спекулянт — любого за пояс заткнет. Спекулирует Христом, Россией, либерализмом и патриотизмом. Во!
Итак, готовьтесь к новому прощанию. Я-то к нему давно готова. Душевно это совершилось давно, осталась только техника. Но и она, с помощью самообмана, одолима. Очень мне жаль Р[аю] — она любит сестру, дочек, внуков, других, а ее чрезвычайно добрый муж так добр, что легко начнет любить — любых. Она плачет и не спит, он самообманывается и лепит вздор… До развязки еще, вероятно, далеко, но внутри меня развязка уже совершилась, раз она совершилась внутри их.
Да, переменить портянки и чайку попить — не грех. А вот лгать самому себе, что всего лишь переменишь портянки и чайку попьешь — всего лишь! — вот это грех.
Ну ладно. Будьте здоровы. Жду письма и стихов.
ЛЧ
1 Речь идет о такой строфе из «Часового»: «Горячего чаю в землянке / Напиться ему не грешно. / Пускай переменит портянки / И другу напишет письмо».
2 Т.е. Н.С. Гумилева.
3 Имеется в виду: Из переписки Рильке, Цветаевой и Пастернака в 1926 году / Публ. и комм. К.М. Азадовского, Е.В. и Е.Б. Пастернаков.
34. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Начало июля 19781
Дорогая Лидия Корнеевна!
Вы, конечно, правы, что Пушкин — начало. Особенно сейчас, когда ищутся другие начала бог знает в каких закоулках русской татарщины, важно и нужно не упускать этого и твердо за это держаться. Но А.А. очень верно почувствовала и Пушкина как завершение. Он погиб в конце тридцатых годов. А люди сороковых — это уже другая статья, другой взгляд на мир и начало другой литературы. С Пушкина началось почти все лучшее, что есть в нас, но для людей более близкого к нему времени что-то и безвозвратно ушло. А.А. умела жить его временем, а не только его продолжением. Она всегда лично проживала пушкинскую судьбу и, конечно, имела право сказать, что с ним завершилось время — времена. И брать у других он умел — знал, что ему нужно. Да без этого нет литературы. Это только современные поэты думают, что нигде не берут. Если действительно не берут, то и дать ничего не могут, потому что все силы тратят на то, чтобы убить память. А те, кто берет, берут втихаря, как взятки. И отдать могут только то, что берут, т.е. нечто другими заработанное.
Тройственную переписку я от Юры не получил — может быть, пропала бандероль. Но журнал мы взяли в библиотеке и прочитали. По-моему, это жутко.
Симпатичней всех Пастернак. Он бескорыстен и выламывается только словесно — такой уж стиль был предложен. Он по наивности думал, что так и надо, а по таланту вполне мог изображать, как требовалось. Он излагает чувства, в которых правдив. А М. И. пишет в этой наркоманской манере попусту, потому что, если снять манеру, ничего не останется. Я читал у нее и другое, где есть мысли, наблюдения, а не только игра слов. А тут словеса, не обеспеченные запасом эмоций. Она и Рильке, небось, втянула в эту игру. Какому поэту, который еще и старый мужчина при этом, не лестно читать влюбленный бред, да еще от русской поэтессы. А он же был любитель и знаток России, оттого и полагал, что с русской поэтессой надо переписываться именно так.
[На полях рукою Д. Самойлова: «М.И. — зараза».]
По привычке восхищаться наши начитанные читатели восторгаются. А чем? Никто ответить не может. Столь же прославленного в последнее время «Старика» (если читал переписку и «Старика» — это почти высшее образование) я никак не одолею. Кажется, и до середины не доехал. Уж очень плохо написано. А плохо написано всё: и фразы, и характеры, и разговоры, и мысли. Верно Вы пишете, что это аэропортовщина. Но «Старик» существует на фоне прозы совсем уже негодной. А читатель жаждет правды и пророчества (хоть полправды и четверть пророчества).
И потом, оказывается, есть нечто худшее — Катаев. Прочитал я его «Алмазный венец». Это набор низкопробных сплетен, зависти, цинизма, восторга перед славой и сладкой жизнью. А завернуто все в такие обертки, что закачаешься. Это, конечно, на первый взгляд. Выручает ассоциативный метод и дешевые парадоксы. Но ведь клюют и на это. Говорят: очаровательно.
Оказывается, все сенсации наши — дрянь. И Глазунов туда же. Его открыли писатели (в том числе Слуцкий). А он всех перекрыл.
Грустней всего из того, о чем Вы пишете, — Л[ев]. Я дневников не веду, о чем часто сожалею при моей неточной памяти. Но вот запись в тетрадочке от 8 июня 1976 года: «Л… кажется где-то уже подтачиваемый идеей отъезда. Слишком часто и не совсем уверенно повторяет:
— Нет, они меня отсюда не выживут».
Конечно, у Вас больше права на него гневаться. Но он — именно уставший часовой. Л. — искренний, чистый, верующий провинциал. Его страсть — общение и любопытство ко всем, кто чем-нибудь прославился. И истинная потребность восхититься и приобщиться. Но он отличается от обычного провинциала яркостью натуры (увы! — не ума!) и искренностью веры. По натуре он встал за веру и мужественно держался, пока вера была. Сейчас от нее только ошметки. А тут и самому подвалила слава. А с ней и ряд преувеличений и самообольщений. Как тут не качнуться! Он устал от подвига, потому что ему нужны возбудители. Он честный часовой. Он устава не нарушал. Ему уже нужно, чтобы его сменили, тогда можно не отвечать за пост2.
А А.Д. сменить нельзя3. Потому что поставлен он не ради идеи и веры, а, как гора, по природе. Боюсь, что только клики, возникающие вокруг, могут его срыть.
Л[ьву] нужно отпущение. От многих, в том числе, может быть, и от меня. И я-то не могу его не дать. Вот и весь «Часовой».
Думаю, что Вы преуменьшаете значение Р[аи] в этом деле. Она — женщина и все привязанности к детям, к внукам, к сестре ее не могут не волновать. Но она и сама устала, и сама честолюбива, и сама хочет «вкусить». Без нее никакие решения Л[ев] не принял бы («бы» не на месте).
Все это печально.
…Наша жизнь понемногу входит в колею. Зеленые крокодилы слегка отмылись. Петька переболел, пока без последствий (пока!). «Айболит» — любимая книга сезона. Все трое разговаривают на зверином языке. Книга читается каждый вечер.
Я работаю мало, хотя и надо бы. Но маячит пляж — погода устанавливается (надеемся!). Задумал небольшую поэму, но пока звука еще нет, и появится ли?
Мои московские издательские дела приметно портятся по неназванным причинам. Но сейчас об этом думать неохота. Надеюсь все же, что однотомник к 80-му году будет. А большего мне не надо.
Получил короткое письмо от А.И. Пантелеева. Там последняя фраза: «трудно живется». Очень хочется написать ему, но не знаю, будет ли это уместно. А написать хочется про то, какой он хороший писатель и хороший человек.
Вот, кажется, все, что хотел изобразить Вам сегодня.
Вы ничего не пишете о здоровье и о работе.
Очень хочется знать про это.
Привет Вам от Гали. Она теперь в Москве будет не очень скоро. А я, наверное — в начале сентября. Но впереди еще большой кус лета, и, надеюсь, мы еще успеем написать друг другу.
Стихи пришлю позже. Что-то в них не того.
Будьте здоровы.
Ваш Д.
P.S. А Вы — хотите или не хотите — написали роман, причем в модном документальном жанре. У Вас все необходимое и достаточное для романа: герой, сюжет, характер, автор, манера, разворот, среда, история. Мало?
А у Лукницкого был ро’ман. Он на это намекал. Значит, и дурак для ро’мана годится. И, наверное, А.А., устав от гениев и талантов, с удовольствием принимала обожание интеллигентного студента. У нее чувства юмора хватало.
…О рифме. Именно Некрасова я имел в виду.
1 Пометка Л. К.: получено 14.7.78.
2 В письме к Р.Д. Орловой, написанном в июле 1978 г., Самойлов писал: «Понимаю вас, дорогие ребята, как томительно ожидание после решения уже принятого. Это хуже всего. Легче вызревать, созревать и решаться. Недавно, перелистывая одну свою тетрадку, нашел запись от 8 июня 1976 года:
«Лева… где-то уже подтачиваемый идеей отъезда». Об этой проблеме часто думается и много разных мыслей лезет в голову. Но об этом позже, при встрече».
Комментатор переписки Самойлова с Копелевыми — В.Н. Абросимова сообщает по этому поводу: «Вдали от Москвы, в тихом Пярну, Д. Самойлову было трудно представить себе, насколько опасной была ситуация, вынудившая Копелевых принять решение о временном отъезде. 3 сентября 1978 г. Р.Д. Орлова записала в дневнике: «Есть решение верхов про А[ндрея] Д[митриевича Сахарова] — лишить всех отечественных званий и наград и выслать. И Зиновьева — тоже, а также принять меры к четырем писателям — Войнович, Владимов, Корнилов, Копелев. Какие меры — неизвестно…». Цит. по ст.: «Куда же я уйду от русского глагола…» (Переписка Р.Д. Орловой и Л.З. Копелева с Д. Самойловым) / Вст. ст., публ. и комм. В.Н. Абросимовой // Известия АН. Сер. лит. и яз. 1998. Т. 57. № 6, с. 45—62).
3 А.Д. — Андрей Дмитриевич Сахаров.
35. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлов
8 июля 1978
8/VII 78
Дорогой Давид Самойлович.
Я не получила ответа на свое последнее письмо. Надеюсь, это не означает ничьей болезни, а просто Вы заняты. Наш с Вами приятель1 прислал мне в подарок свой перевод знаменитого стихотворения «Друзьям в России» (Мицкевич, конец «Дзядов», 1832) и просит показать стихи двум экспертам: Вам и М.С.2 Исполняю его просьбу — читайте! Он просит сравнить сделанный им перевод с переводом Левика (Собр. соч. Мицкевича, т. 3), а я осмеливаюсь напомнить Вам, дорогой мэтр, что существовал перевод того же стихотворения — см. Виноградов в томике «Адам Мицкевич. Избранные произведения», 1929 г., М.-Л., ГИЗ.
Новый перевод прилагаю. О собственном мнении молчу, п[отому] ч[то] такового у меня пока нет — не было времени вчитаться и сравнить, но, конечно, я этим скоро займусь.
Из письма явствует, что приятель наш: 1) защитил докторскую диссертацию; 2) снова был болен, но, как он пишет, лечился, к счастью, дома, а не в больнице. «А вообще я уже более 4[-х] лет живу на лекарствах»; 3) Кроме того он сломал правую руку и несколько месяцев рука была в гипсе. Однако тон письма не злой и не печальный. Очень расспрашивает о Вас.
Не напишете ли Вы ему? Не пошлете ли книжку? Вот это было бы лекарство!
Будьте здоровы. Надеюсь — работаете. А что слышно о II томе «Рифмы»? Кому рукопись дана на рецензию? Выздоровели ли дети от ветрянки (зеленки) и в каком составе болели (хорошо, если без Пети).
Я сейчас живу больше на даче, чем в городе. Адрес нашего приятеля Вам, конечно, известен — напомню только 17/5, Neve Jakov. Привет Цец[илии] Изр[аилевне], Гале — и — Пярну. По фотографиям мне этот город мил. Да и по Вашим рассказам.
Пишите!
Л. Ч. 8/VII 78
1 Речь идет об Анатолии Якобсоне.
2 М.С. — Мария Сергеевна Петровых. О ней см. примеч. 1 к письму 9.
36. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
16 июля 1978*
Дорогая Лидия Корнеевна!
Надеюсь, что получили предыдущее мое письмо. Новостей с тех пор у нас мало. Дети медленно (очень медленно) приходят в норму. Этим определяется наш быт.
Прескверная погода. Никакого пляжа. Поэтому я работаю и кое-что читаю из времен Екатерины II. Есть у меня новый замысел.
На «Рифму» есть уже положительная рецензия очень хорошего стиховеда — Гаспарова. Надеюсь, что все пойдет гладко.
Перевод нашего друга с другими я не сравнивал, но и так видно, что он не блестящий.
В нем есть ряд ошибок «противу стиха» и «противу языка». Не выдержана цезура во второй и пятой строфе. Можно и вовсе без нее, но не Мицкевича и не в том случае, когда она твердо задана, как мужская после третье[й] стопы.
Рифма «бранью—ранит» — плохая, не в духе XIX в. (А «отчизну—разбрызну» — хорошая).
Можно ли сказать: «В родимой череде»? Там ведь вполне ложится — «родимой чередой». Но что это значит?
Можно, чтобы сохранить цезуру: «Позорною она взята пенькою. Горе / Народам, чей удел губить своих пророков».
«Царь к тачке приковал кисть, что была открыта». Очень трудно читать. «Кисть» можно заменить на «ту».
«Рука вплоть прибита». Так не можно.
«Сласть бить поклоны». Тоже. И еще: «Сласть у крыльца».
Грамматически плохо: «Когда-то ползал я под царскою дубиной, / Обманывал его (дубину?)…» Уж лучше повторить: «обманывал царя», а вместо «царская дубина» придумать другой эпитет.
Таковы мои конкретные соображения. Все пометки я сделал на полях, автор перевода поймет. Интересно, что скажет добрая М.С.? Я ведь всегда при ней был Малютой Скуратовым.
Книжку нашему другу собираюсь послать.
А вот насчет рецензии на перевод — не знаю. Не огорчит ли его обилие замечаний? Тут полагаюсь на Ваше решение. Вы добрей меня.
Скоро напишу.
Будьте здоровы.
Ваш Д.С.
37. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
26 июля 1978
Дорогой Давид Самойлович. Вот, отвечаю на 2 Ваши письма зараз. А следовало ответить по очереди и мгновенно на каждое, и не только «следовало», а хотелось, и само очень легко отвечалось внутри. Да вот — руки не доходили. Живу, как по пересеченной местности бегу’, и ни на что желаемое нету сил. Все — «обязательное».
Начну с конца, т.е. с перевода из поэмы Мицкевича. Я уж давно послала свой ответ переводчику. Большинство моих замечаний — конкретных — совпадают с Вашими, и я очень этим горжусь. И «сласть поклонов» и «вплоть прибиты» и т.д. У него не без находок (срам орденов, напр.), но он синтаксически провалил две ударные строфы: о Бестужеве и Рылееве. Был перевод 1905 г., некоего Виноградова (я не знаю, кто это); там — явно не соблюден не только ритм — размер, но строфы звучали и горько и сильно и по-русски, читателю доносилось естественно.
А у нового переводчика тут ничего не поймешь, не прочтешь, синтаксис — головоломка (зато наверное «точнее»).
С Вашим отзывом я решила поступить так. Я не напишу «перевод плохой», а перепишу и пошлю все Ваши конкретные замечания.
А послали вы ему Вашу книжку? Надеюсь, да. Очень мне не хочется, чтобы этот человек «загинул», растворился, пропал, очень у меня всегда за него сердце болит — что бы он ни выкаблучивал. Жизнь свирепо расправилась с ним за его ошибки (переводческие и не переводческие), а впереди, боюсь, расправится еще свирепее.
Отзыв М[арии] С[ергеевны] о его переводе мне неизвестен. Она в Голицыне, мне туда не добраться. Отзыв другого переводчика (который с испанского)1 — то же, из-за моего незнакомства с ним (с могучим переводчиком). Боюсь, все отзывы совпадут… Тексты я послала.
Теперь об адресате Вашего «Часового». Вы пишете, что даете ему отпущение, и советуете мне не гневаться на него. А я даже и сама удивляюсь, до какой степени я на него не гневаюсь. Духовная связь давно между нами порвалась (чем и доказала, что всегда была кажущейся). Человек он славный. Думать не умеет решительно. Положение его и сейчас уже фальшивое — впредь окажется еще фальшивее, но он этого не понимает. (И сам делается фальшив.) Она умнее его (толковее, точнее и чуть-чуть избирательнее), но, Вы правы, и в ней тот же набор суетности. Ради Бога, простите непростительную мазню! Житейски я к ним обоим привязана, но их умение самообманываться уже многое перегрызло. В самом главном любим мы разное: представьте, они оба в восторге от «Старика»… Ну, конечно, Вы правы, Трифонов не умеет писать, но они ведь читать не умеют, их не только никто никогда не учил читать — но разучивали… Повторяю: я не сержусь, я только не желаю участвовать в обмане. И потому не хочу затяжек, мечтаю о скорости.
То ревность по дому, тревогою сердце снедая,
Твердит неустанно: «что делаешь, делай скорее»2.
(Ревность по моему дому, моя ревность по моему дому, т.е. по полноте одиночества. В последнее время у меня жажда избавляться от мнимостей.)
Ваш отзыв о переписке трех гениев — «объядение», как написал бы Герцен. Я перечитывала и перечитывала — себе, Люше, Фине. Я думаю точно так же, как Вы, но Вы нашли слова наповал. (Чего стоит одна приписка сбоку: «М.Ц. — зараза»). Конечно, она гениальный поэт (местами) и прозаик (местами), но — баба! Бабские выверты. Однако и мужчины хороши, п[отому] ч[то] эти выверты имеют над ними власть. Правы Вы и в том, что изо всех троих самым благородным, великодушным и великим остается Пастернак. Чистая душа. Он не только великодушен, он простодушен… Но, в конце концов, он ведь ее понял. Женя приводит такие его слова: «В этой женщине сидят 10 мужчин». В самом деле: при женской истеричности она по-мужски рационалистична. И настырна.
…А Р[аисе] Д[авыдовне] в это воскресенье исполнилось 60 лет. Я не пошла — из ненависти к толчее. Там, говорят, было человек 45. А самое интересное: она получила поздравит[ельную] телеграмму от президиума СП РСФСР. Вот и хорошо.
P.S. Я решила ни в коем случае не читать двух книг: воспоминаний Ивинской и воспоминаний Катаева. (С меня хватит Н[адежды] Я[ковлевны] М[андельштам].) Но читателям «интересно».
Л.Ч.
26/VII 78
Стихи!
1 Речь идет об Анатолии Михайловиче Гелескуле, переводчике, ближайшем друге А. Якобсона.
2 Строки из стихотворения А. Блока «Ну, что же? Устало заломлены слабые руки…».
38. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
1 августа 1978*
Дорогая Лидия Корнеевна!
Рад был полному совпадению с Вами по всем вопросам. Сейчас у меня никаких мыслей нет, ибо настала хорошая погода и можно ежедневно погружаться в море. Хорошая погода размагничивает, а мне нужно делать поправки к «Рифме», поскольку замечания рецензентов (особенно Гаспарова, который все на свете знает) оказались вполне толковыми. Вторую рецензию написал поэт С.С. Наровчатов. И тоже весьма одобрительную. Сейчас я выскажу одну мысль, которая Вам не понравится. Тогда не сердитесь и отнесите ее на счет жаркой погоды. Наровчатов и «Часовой» относятся к одной категории людей: у которых самое ценное — натура. А чем выше, тем хуже: характер, личность. И, конечно, у Наровчатова с этим обстоит совсем скверно, так что и сравнивать с «Часовым» грешно, но приемлю я обоих (а ведь я и Наровчатова как-то приемлю) именно на уровне натуры.
Итак, я додалбливаю «Рифму». Работа самая гнусная, — которую я ненавижу: приводить рукопись в полный порядок для сдачи в производство. Это ужас. Во-первых, надо знать, где ставить все запятые. Во-вторых, унифицировать весь «аппарат». Исправлять опечатки, вписывать и впечатывать исправления. Все, что Вы так хорошо и мастерски умеете делать.
Стихи совершенно не идут. Подумываю только о новой поэме исторического со-держания. О том, как Пугачев вступает в Москву и что там делает. Поэма будет незаконченная, потому что дело Пугачева еще далеко не закончено, и хорошо бы, так и осталось навсегда. Иначе выйдут такие могучие «канделябры», что весь свет сотрясется.
Стихи Вам не посылаю, т.к. надеюсь довольно скоро увидеться. Так получается, что я приеду в Москву (если, конечно, Петруша-Павлуша не выкинут какой-нибудь пакости) в 20-х числах августа.
Из Москвы же пошлю книгу нашему переводчику. Дома у нас в данный момент все в порядке. Только Галя смертельно устала от прошедших болезней и непроходящих гостей. Но и гости недели через две начнут разъезжаться. Мама отъезжает 3 августа. Ей здесь не слишком нравится, ибо не нравится, прежде всего, пярнуский вариант нашей жизни, да и компании подходящей нет. Но ей здесь поскучать полезно: хоть раз в году она дышит морским воздухом. (Хотя наличие моря подвергает сильному сомнению: дойти до моря ей далеко, а за высокой приморской травой его не видать).
Из Вашего письма я понял, что Вы работаете и большую часть времени проводите в Переделкине. Может, я туда к Вам и приеду. Ничего Вы не пишете о Вашем здоровье.
Если будет у Вас время, успею еще здесь получить от Вас письмо. А нет — до встречи.
Привет Вам от Гали.
У меня вышла пластинка, но я ее еще не видел. В Москве подарю.
О «Старике» я думал. Это не просто плохо написано. Это начало нового направления литературы: литература «сытого» города. Им уже не нужно проходить тех этапов, которые прошла до «сытости» деревенская проза. Сытый город также допустит «правдивую» ретроспекцию. Она не вредит после обеда.
А вот Ивинскую я бы почитал. Она ведь дура. А Н.Я. М[андельштам] и Катаев умные. В дураках правды больше.
Будьте здоровы.
Ваш Д.С.
39. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Середина августа 19781
Дорогая Лидия Корнеевна!
Пишу Вам из места, окруженного со всех сторон водой. По школьному учебнику такое место называется островом. У нас наводнение. Всю ночь дул восьмибальный западный ветер, запер воду в реке. И нас затопило. Северная Венеция. К счастью есть запас пищи. Если снова не задует западный ветер, старожилы говорят, что вода уйдет через сутки.
Петька радуется, что не надо идти в школу, Варвара, напротив, готова отправиться на учение вплавь. Пашка с утра торчит в окне. Все возбуждены и почему-то веселы. Все-таки — наводнение!
Надеюсь, что завтра можно будет добраться до почты, а если нас вместе с домом унесет в море, запечатаю письмо в бутылку, авось доплывет до Вас.
О моем московском пребывании Вы, наверное, уже знаете. На третий день массированного общения с друзьями я очнулся с давлением чрезвычайным. Галя прилетела самолетом и в один день управившись с моими делами, увезла меня в Пярну.
У нее хватило такта не читать мне нравоучения, но она официально сообщила мне, что больше одного никуда не пустит.
Единственное серьезное огорчение, что не видел Вас. Хотя Вам я, наверное, не доставил бы большого удовольствия.
Москва раз от разу все хуже. Большинство моих знакомых пребывают в растерянности. Но ничего толком сформулировать не могут. Что-то внутри датского королевства происходит. Я ощущаю это, как приход нового поколения, новых людей. В этих людях всё глубоко чуждо. И в воздухе чувствуется их нарастающий напор.
Когда я Вам как-то писал об уходе из литературы, я, видимо, впервые почувствовал невозможность сосуществования с этими людьми. А я ведь сосуществовал, к примеру, с Наровчатовым.
Тут дело другое. Мы с тем же Наровчатовым оба знаем, что воздух состоит из азота и кислорода. Только я считаю, что важен кислород, а он — что азот. Но мы с ним одним воздухом дышали.
А у этих воздух другой, состав воздуха другой. Об этом все время думается. Да и стихи пишутся видимо про это. «Весть» уже где-то далеко.
Дела мои в непонятно-мутном состоянии. Гослит, по выражению Гали, предложил мне «Брестский мир». (Это тоже из нового напора). Я пока никаких решений не при-нял. Жду обещанного договора на том стихов. Но об этом обо всем говорить неохота.
Работается плохо. Две недели я вообще приходил в норму. Но в рабочую норму так и не пришел. А надо переводить всякую всячину.
Пока же читаю толстовские номера журналов. Старик, наверное, сто раз уже перевернулся в гробу от своего юбилея. Он на открытие пушкинского памятника ехать не захотел, хоть Тургенев его уговаривал. А тут происходит нечто настолько антитолстовское, что душа болит.
Но толстовские документы публикуются иногда замечательные. Например, записки Маковицкого об уходе и смерти Толстого.
Поразительней всего простота и ясность происходящего. И о Софье Андреевне Л.Н. говорит яснее и проще всего: «Жалко».
А ее действительно жалко. Часто говорят, что всегда прав художник. Субъективно, может быть, и прав. Но субъективно прав любой человек. А с художника спрос другой. Можно ли говорить, что Пушкин — жертва Гончаровой, а Толстой — жертва Софьи Андреевны? Между ними суда нет и быть не может.
История отношений Толстого с близкими, это история, как он их давил своей тяжестью, а они, кто мог, сопротивлялись. И у Пушкина произошло бы то же самое, если бы его не убили на дуэли.
Почему-то Гончарову последнее время принято любить. Даже славный человек Непомнящий2 упрекает Анну Андреевну и Цветаеву в бабьей ревности. А Софью Андреевну еще не канонизировали. Уж больно ее не любили друзья старого Толстого. Маковицкий тоже пишет о ней без приязни. (Есть и в ней от заразы.) А почитаешь ее «Мою жизнь» (тоже в «Новом мире») и понимаешь, что в ней немало было способностей и, действительно, — «жалко».
…В Москве видел Часового. Он тихий и, по-моему, бедный. Дело не движется. А внутренне что-то уже безвозвратно изменилось. Действительно —
по мненью Гераклита
Нельзя два раза сесть в одно корыто.
Читал мне свой ответ на пакостную книгу какого-то чеха3. Сейчас это звучит слабо, как бы и не нужно. Вроде справки из домоуправления: можно предъявить если потребуется…
Дописываю на следующий день. Вода все еще стоит вокруг дома, очень медленно куда-то утекает. Варвара в резиновых сапогах ухлюпала в школу. И все же приятно знать, что живешь рядом с морем, которое может рассердиться.
Посылаю Вам стихотворение, вариант которого однажды читал, но там что-то не получалось с «он» и «она».
СТАНСЫ
Начнем с подражанья. И это
Неплохо, когда образец —
Судьба коренного поэта,
Приявшего славный венец.
Терновый, а может, лавровый —
Не в этом, пожалуй что, суть.
Пойдем за старухой суровой,
Открывшей торжественный путь.
И сами почти уже старцы,
За нею на путь становясь,
Напишем суровые стансы
Совсем безо всяких прикрас.
В тех стансах, где каждое слово
Для нас замесила она,
Не надо хорошего слога
И рифма пусть будет бедна.
Зато не с налету, не сдуру,
Не с маху и не на фу-фу,
А трижды сквозь сердце и шкуру
Протаскивать будем строфу.
Великая дань подражанью!
Нужна путеводная нить!
Но можно ли горла дрожанье
И силу ума сочинить?
Пускай по чужому заквасу
В нас будет строка вызревать!
Но можно ли смертному часу
И вечной любви подражать?
Начнем с подражанья. Ведь позже
Придется узнать все равно —
На что мы похожи и гожи
И что нам от бога дано.
Что такое «стансы», я не знаю. Но думаю, что это именно они и есть. Так один мой знакомый думал, что сонет это более или менее короткое стихотворение с более или менее неприличным содержанием. Второе стихотворение я Вам не читал.
* * *
Что остается? Поздний Тютчев?
Казалось, жизнь ложится в масть.
Уже спокоен и невлюбчив.
Но вдруг опять — стихи и страсть…
Что остается? Поздний тоже,
Но, Господа благодаря,
Вдруг упадающий на ложе
В шум платья, листьев, октября…
Что остается? Пушкин поздний…
Какой там поздний!.. Не вчера ль —
Метель, селитры запах грозный,
И страсть, и гибель, и февраль…
Передали ли Вам пластинки? Мою слушайте только вторую сторону. Первую я читаю скверно.
Будьте здоровы.
Ваш Д. Самойлов
Как Маша Пантелеева?
1 Пометка Л.К.: получено 20—23.8.78.
2 Валентин Семенович Непомнящий (р. 1934), критик, историк литературы, пушкинист.
3 Речь идет о клеветнической и лживой книге Т. Ржезача «Спираль измены Солженицына» (М.: Прогресс, 1978). В книге выражена благодарность Л.З. Копелеву за предоставленные сведения.
Подготовка текста, публикация и примечания
Г.И.
Медедевой-Самойловой, Е.Ц. Чуковской
и Ж.О. Хавкиной
(Продолжение следует)