Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2003
1
В 1988 году я выпустил книгу «Критика — это критики», надиктованную дерзкой уверенностью в том, что период, называемый застойным, явил нам таких замечательных критиков и такую замечательную критику, которые успешно выдерживают сопоставление как с вершинами отечественной прозы и поэзии своей эпохи, так и с лучшими образцами русской литературно-критической классики.
А в 1994-м напечатал в «Знамени» статью «Элегия», где меланхолически, как того и требует архаический жанр, заметил, в частности, что богатырский период в развитии отечественной литературной мысли явно завершен и что критика, забыв о своей писательской родословной, позиционируется ныне исключительно как род журналистики, занятый не столько исследованием и стимулированием литературного процесса, сколько обслуживанием и, соответственно, стимулированием книжного рынка.
И то и другое высказывания кажутся мне спустя годы исторически (и полемически) правомерными1, но несколько аффектированными.
1 Хотя тот богатырский период, кажется, принято оценивать сейчас совсем иначе. «…Критика — о, эта тогдашняя критика в диапазоне от Юрия Идашкина до Александра Рубашкина…» — саркастически вздыхает Виктор Топоров на страницах книги «Похороны Гулливера в стране лилипутов» (СПб, 2002). «Статей и рецензий в периодике этих десятилетий, — с некоторой растерянностью вспоминает Евгений Шкловский, — было хоть пруд пруди. Да и авторов, подвизавшихся на этой ниве, разного рода рецензентов, более или менее профессиональных, тоже достаточно. А вот настоящие критики, чьи работы были бы интересны и сегодня, «властители дум», эксперты — увы, редки» («Русский журнал», 13.02.2002). И наконец, из иного поколенья, веское мнение некоего Сергея Князева: «При советской власти критики как таковой, как самостоятельного и самодостаточного рода занятий, как разновидности искусства слова, по большей части никакой не было. Критическая статья — рецензия, во всяком случае, — как правило, представляла собою либо произведение из сферы литературной журналистики, либо внутрилитературный сервис, либо просто донос. Честные квалифицированные разборы были в общем нечасты» («Русский журнал», 15.02.2003).
И не хотел бы, да спрошу: да читали ли вы, добрые люди, — напомню только об ушедших — статьи Марка Щеглова и Александра Макарова, Владимира Лакшина и Владимира Турбина, Игоря Дедкова и Юрия Буртина, Натальи Ильиной и Виктора Камянова?..
В том-то, данная нам в ощущениях, и особенность перемен, происшедших в России, что всё, с одной стороны, переворотилось, а с другой — ничто никуда не ушло.
В традиционном российском споре о том, частью чего — литературы ли, филологии или журналистики — является критика, никто, слава Богу, пока не победил.
Сохранились, хотя, может быть, и утрачивая лидирующую роль, авторы, внутренне сориентированные на классический для России канон — в диапазоне от Белинского до Аполлона Григорьева и Писарева, — т.е. самонадеянно полагающие себя не просто полноправными участниками, но творцами, лидерами и архитекторами литературного процесса и, соответственно, предлагающие публике не столько точные знания или разрозненные мнения о тех или иных писателях, тех или иных книгах, сколько собственные, соперничающие друг с другом версии современной словесности.
Каждый из этих царственных безумцев (в широком диапазоне — от В. Курбатова до П. Басинского, от А. Латыниной до В. Бондаренко, от М. Ремизовой до А. Архангельского)1 — Критик с заглавной буквы, поэт, идеолог и аристократ, по-своему сопротивляющийся и эрозии привычного для нашей страны литературоцентризма, и рыночному уплощению. А поскольку каждый из них — по самоощущению писатель par excellence, то и отношения дружбы-вражды связывают их прежде всего с писательской средой. Предпочтительная в этой традиции форма высказывания — аналитическая статья или развернутая рецензия «портретного» типа, т.е. тоже статья по сути. Естественное место их пребывания — прежде всего, хотя и не исключительно, на низкооплачиваемых, зато по-прежнему престижных толстожурнальных страницах. Что же касается формы самоорганизации, то для подавляющего большинства из них (из нас) это — Академия русской современной словесности, затем, собственно, и придуманная, чтобы отделить себя и себе подобных от всех тех, кто тоже пишет о книжках, но к Критике как Литературе (с заглавной, оба слова с заглавной буквы!) отношения не имеет.
1 Язвительный Белинский (не без оглядки, впрочем, на собственную стратегию) сравнивал таких критиков с несчастным «в доме умалишенных, который, с бумажною короною на голове, величаво и благоуспешно правит своим воображаемым народом, казнит и милует, объявляет войну и заключает мир, благо никто ему не мешает в этом почтенном занятии».
Тоже (и то же) пишущие о книжках, но не имеющие сознания жреческой призванности и кастовой исключительности и раньше, разумеется, были. Почти каждый из будущих «академиков» начинал ведь, если покопаться в биографиях, с летучих рецензий, с задорных реплик да со случайных заметок — словом, с литературной журналистики как с начальной школы. Но только начинал, ведать не ведая, что в девяностые и особенно в нулевые годы как раз начальная-то школа не просто станет править бал на глянцевых, а зачастую и газетных страницах, но еще и заявит о своих несомненных преимуществах перед высшей лигой.
В чем же эти преимущества? Например, в несравненно большей оперативности, так как журналистика, это раз, действительно скора на ногу: пока Критик еще только обдумывает, что сказать городу и миру, журналист успевает не только откликнуться на информационный повод, но и гонорар получить. В несравненно большей раскрепощенности, это два, так как Критик пишет с постоянной отягощающей оглядкой на собственную эстетическую программу и собственную репутацию, его суждения вынужденно ответственны и уже в силу этого прогнозируемы, а журналисту оглядываться в общем-то не на что и он решительно ни перед кем и ни перед чем за свои высказывания не отвечает. И не забудем, наконец, про преимущество в несравненно большей общедоступности, поскольку Критик обращается к вымирающей касте серьезных читателей, а журналист — к тем, кого Цветаева называла, помнится, читателями газет, глотателями пустот, и, соответственно, не только имеет право, но прямо-таки обязан быть энциклопедически нахватанным (а не образованным), писать занимательно (а не основательно) и, информируя, развлекать (а отнюдь не просвещать) публику.
Позже мы еще пройдемся по этим отличиям, пока же — главное. Традиционная (для России) критика нерыночна по определению, ибо говорит — хоть с писателями, хоть с читателями — от имени Литературы как исторически, конвенциально сложившейся системы и руководствуется почти исключительно Ее высшими (и долгосрочными) интересами, тогда как сегодняшняя литературная журналистика (Борис Кузьминский едко назвал ее гламурной критикой) всецело представляет рынок с его быстро меняющимися потребностями и защищает почти исключительно права потребителей. Поэтому если, читая газету «Время новостей» или журнал «Новый мир», вы знакомитесь с литературой по Андрею Немзеру или по Ирине Роднянской, то просматривая «Афишу» или «Еженедельный журнал», мысленно пробегаете вдоль стеллажей книжного супермаркета вместе со Львом Данилкиным или вместе с Галиной Юзефович. Критика «академического» типа влияет (или думает, что влияет) на литературу, критика «журналистского» типа влияет (или хотела бы влиять) на объемы продаж.
Почувствовали разницу? Вот ее-то как раз и чувствуют распорядители медийного рынка, неторопливым, высокомерным и несговорчивым «академикам» в подавляющем большинстве случаев предпочитая тех подвижных, как ртуть, и, как правило, не измученных ни избыточной начитанностью, ни чрезмерной рефлексией авторов, которые, подписывая контракт с очередной редакцией, клятвенно обещают: за качество не ручаюсь, но свежо и горячо будет.
Либо — когда распорядитель рынка движим не коммерческим расчетом, а меценатской блажью — поддержка адресуется опять-таки не Критикам, представляющим старозаветную и, увы, скукоживающуюся, как шагреневая кожа, толстожурнальную культуру, но сугубым филологам, из какой-то загадочной прихоти время от времени берущимся навести порядок и в современной словесности тоже.
Здесь ставка, разумеется, не на постоянное обеспечение за счет рекламных ресурсов, а на благотворительные гранты, которые имеют свойство быстро исчерпываться. Поэтому, выведя за скобки империю «Нового литературного обозрения», успешно развивающуюся, как говорят, благодаря эффективному менеджменту, мы получим веер стремительно возникавших и не менее стремительно исчезавших изданий для филологов со справкой — «Опыты» (1994), «Пушкин» (1997—1998), «На посту» (1998), «Новая русская книга» (2000—2002) и вот теперь «Критическая масса», запущенная под водительством Валерия Анашвили и Глеба Морева.
Юноши (равно как и дамы) в этих изданиях собираются исключительно строгие — вплоть до агрессивности. Хотя и разноталантливые, так что, отказавшись от соблазна дать суммарную оценку всей нашей младофилологической критике (будем для удобства называть ее именно так), можно лишь указать на импульсы, ею движущие. Первый — это демонстративное отталкивание от всего, что этими критиками маркируется как советское или специфически русское — т.е. и от литературы, под гуманистическим знаком создающейся в реалистической традиции, и от литературоведения того типа, что ныне представлен журналом «Вопросы литературы», и от Критики как Писательства, связанной с миром толстых журналов. Второй импульс — это принципиальный отказ от органического для русской мысли включения идеологиче-ских и моральных компонентов в эстетическую оценку, что на практике у наших младофилологов обычно реализуется как мировоззренческая и нравственная небрезгливость и придание статуса актуального искусства только и исключительно тем явлениям, которые агрессивно заявляют о своей экстравагантности и радикальности (в диапазоне от Э. Лимонова, В. Сорокина, А. Проханова до Я. Могутина и Маруси Климовой). И наконец, третья базовая установка — это позиция «иностранцев в своей стране», жесткая ориентация на язык и методики новейшей западной культурологии и филологии, стремление взглянуть на домодельное как на исчезающе (и оскорбительно) малую часть глобального мультикультурного пространства.
Самозабвенные игроки в бисер и снобы, они пишут часто умно, иногда дельно и почти всегда преднамеренно затрудненно и вряд ли преднамеренно некрасиво, будто вырывая неизящным слогом непереходимый ров как между читателями и собою1, так и между собою и литературой. И, может быть, поэтому, позиционируясь как слависты или, по крайней мере, стилизуясь под западных славистов, наши младофилологи и чувствуют себя своими не среди писателей, как критики «академического» склада, или специалистов по пиару, как «колумнисты», но в космополитическом славистическом сообществе.
Они у нас, если переводить разговор в плоскость самоидентификации, — конечно же, интеллектуалы, тогда как «академики» ощущают себя, разумеется, интеллигентами nec plus ultra, а журналисты-гламурники, по аналогии с политтехнологами, продают свою услуги в качестве своего рода литтехнологов.
1 «Интеллектуальные усилия, необходимые для прочтения рецензии Игоря Смирнова на сорокинский «Лед», — по деликатно едкому замечанию колумниста «Еженедельного журнала», — существенно превосходят энергозатраты на прочтение самого романа» (18.02.2003).
2
Все, что вы прочитали, разумеется, только тезисы, по определению огрубленные, и не более чем сухая схема, оставляющая в тени то, что как раз и должно быть освещено, а именно буйное цветение индивидуальностей, составляющих отечественную критику в нулевое десятилетие.
Ясно же, что деятельность, например, Александра Агеева, вволю наследившего и в газетах, и в Интернете, и в гламурных изданиях, почти всецело принадлежит типу «академической» критики, как ясна и кентаврическая природа дарований, скажем, Бориса Кузьминского и Вячеслава Курицына.
Не следует забывать и о том, что критики с умом и талантом способны менять инструментарий, стилистику своих высказываний в зависимости от места их обнародования.
И тем не менее…
Уже сама трехполюсность мира сегодняшней критики, когда соперничают не только личности, но и направления, школы или, если угодно, дискурсы, и соперничают они в бодрящей атмосфере литературной борьбы, т.е. на дух друг друга не переносят, щедро обмениваясь обвинениями в невменяемости и непрофессионализме…1 Так вот уже сама эта ситуация заставляет с некоторым подозрением отнестись к кочующим по нашей периодике фразочкам, вроде той, что обронил недавно Дмитрий Бак: «…Даже и говорить лишний раз не стоит, что литературной критики как единого словесного и смыслового пространства больше не существует» («Новый мир», 2002, № 12).
1 Достаточно вспомнить, как — линейкою по отнюдь не робким перстам — Александр Агеев пробовал учить колумнисток Лизу Новикову и Галину Юзефович азам литературно-критической грамоты. Или еще один пример. Стоило, скажем, Андрею Немзеру усомниться в готовности наших младофилологов к адекватному пониманию сегодняшней литературной ситуации («Время новостей», 20.01.2003), как Глеб Морев, редактор новорожденного журнала «Критическая масса», ему врезал: мне, мол, вообще не неитересна «практика культурно невменяемых персонажей нашей сцены, от Немзера до Ольшанского…» («Ex Libris НГ», 30.01.2003).
Да полно вам, Дмитрий Петрович, существует, и даже говорить лишний раз не стоит, как существует!..
Хотя, признаться, мне и жаль читателя, которому придет вдруг в голову фантазия разбираться во всем этом смысловом и словесном богатстве.
То ли дело раньше было — следи себе за толстыми ежемесячниками, заглядывай в «Литературную газету» — и вся критика как на парадном смотре! Теперь же… Оно конечно, в «Литгазету» заглядывать стало почти что незачем, а «Книжное обозрение» и «Ex Libris НГ», сторонясь сильных критиков, предпочитают брать не качеством, а числом, пестрым сором рецензий, реплик, программных заявлений, принадлежащих перу пылких юношей всякого пола. Зато, помимо непременных «толстяков», теперь приходится покупать еще и бесцветный журнал «Политбюро» — ради ярких статей Бориса Кузьминского, подписываться на «Время новостей» — ради Андрея Немзера, на «Московские новости» — ради Михаила Золотоносова, на «Время МН» и «Профиль» — ради Александра Агеева, не пропускать «Афишу» (а раньше еще и «Ведомости») — со Львом Данилкиным, «Газету» — с Николаем Александровым или «Еженедельный журнал», заглядывать и в «Известия» — вдруг да и написал что-то о литературе Александр Архангельский, и в «День литературы» — чтобы не с чужих слов знать об очередной выходке Владимира Бондаренко… А ведь есть же еще питерские издания. И провинциальные, так как, если верить Наталье Игруновой, «в критике сегодня наиболее продуктивно работают люди из провинции: Евгений Ермолин — это Ярославль, Ольга Лебедушкина — Балашов, Александр Касымов — Уфа, Александр Уланов и Галина Ермошина — Самара, Марина Абашева — Пермь…» («Дружба народов», 2003, № 1)…
Не ровен час, избегаешься — чтоб не отстать от перемещений линии литературно-критического фронта и прежде чем с головою погрузиться в сладкую пучину Интернета.
Без Интернета уже не прожить, и я, признаться, еще до сколько-нибудь обстоятельного знакомства с его житницами подумывал выделить сетевую критику в особый дискурс. Не получилось — единственно потому, что ни значительных дарований, ни принципиально новых техник или стратегий литературно-критического высказывания русский Интернет пока не породил, в чем убеждает и недавнее свидетельство Евгения Ермолина («Знамя», 2003, № 3).
Интернет, в одних случаях — площадка молодняка, еще не доросшего до сотрудничества с требовательными и капризными печатными изданиями, в других — зона, куда по тем или иным причинам на время эвакуируются или где — опять-таки по разным причинам — гастролируют критики с именем, заслуженным бумажными публикациями.
Конечно, именно сетевая активность укрупнила в глазах публики фигуры Сергея Костырко и Дмитрия Бавильского. И конечно, без обращения к архиву «Русского журнала» за 2000—2001 годы не понять ни масштаба инновационной деятельности Бориса Кузьминского, ни объема наговоренного Вячеславом Курицыным, как без экскурсий по адресу www.topos.ru не разобраться в причудливой конфигурации программных заявлений Павла Басинского. И тем не менее Интернет для нашей критики все еще среда обитания, способ, а не форма жизни. Хотя среда особенная, обладающая повышенным метаболизмом, т.е. резко ускоряющая все витальные процессы и служащая своего рода лабораторией, испытательным стендом как для рискованных манипуляций со словом, смыслом и профессиональными репутациями, так и для формирования очередной моды или, выражаясь пафосно, господствующего стиля эпохи.
Вот об этом — о стиле нулевых годов, которому далеко не обязательно подчиняются, но с которым вынуждены соотносить свою деятельность все критики с умом и талантом, мы сейчас и заговорим.
3
И начнем отнюдь не с эстетики, а с того, как сегодняшние авторы совмещают «блажь ума и надобность журнала». Или, говоря по-другому, с вопроса о том, что в критике первично: спрос или предложение, замысел творца или редакционный заказ.
Для критиков доперестроечной эры, почти никто из которых почти никогда не располагал собственной трибуной1, вопроса здесь не было. Поденщики, к которым принято было относиться либо пренебрежительно, либо снисходительно, писали свои рецензии, обзоры, реплики, конечно же, по заказу, тогда как мастера, конечно же, руководствовались не волею заказчика, но почти исключительно собственною длинной мыслью, размещая на свой страх и риск написанные творения — жанрово, разумеется, все те же, но статусно совсем иные статьи, рецензии и реплики — там, где это представлялось возможным: что-то в «ЛГ», что-то в «Воплях», а что-то и вовсе в «Кодрах» или провинциальных «Ученых записках» тиражом этак в сто-триста экземпляров. Случалось мастерам плоды своих угрюмых дум и в самиздат запускать, и писать в стол, рассчитывая, впрочем, главами воткнуть их в загодя обдумываемый авторский сборник или монографию.
Я, само собою, утрирую, но норма — кстати говоря, уравнивавшая критиков с поэтами, тоже ведь пишущими по вдохновению и как бы для себя, но распечатывающими стихи везде, где только возможно, — была именно такой.
Сейчас она изменилась, и похоже, что критики следующих за моим поколений соглашаются писать о литературе только в том случае, если находится издание, готовое взять их в штат или на контракт с непременным предоставлением carte blanche в предварительно оговоренном формате.
Критики опять уравнены с поэтами, но уже в том смысле, что от погружения в заботы суетного света они пробуждаются исключительно к священной (и желательно, хорошо оплачиваемой) жертве или, выразимся менее торжественно, к роли первого (и желательно, единственного) парня на деревне.
Особенно выразителен, конечно, пример Бориса Кузьминского, в творческой биографии которого четко выделяются периоды активности, восхищающей своим лихорадочным драйвом, когда критик получал carte blanche от «Независимой газеты» (1991—1992), от «Сегодня» (1993—1996), от «Русского журнала» (2000—2001)2, а теперь вот от «Политбюро», и паузы, когда он занимался чем угодно, но только не сочинением статей и рецензий.
1 Исключением может служить только практика журналов «Новый мир» и «Октябрь» в шестидесятые годы, когда В. Лакшин, Ю. Буртин, И. Виноградов, с одной стороны, и П. Строков, Д. Стариков, Ю. Идашкин — с другой, ощущали себя (и другими воспринимались) не только как обычные авторы, но еще и как стратеги, архитекторы журнальной политики, да, может быть, еще годичная гастроль В. Турбина в «Молодой гвардии», пестрой тогда, как весенний букет…
2 Сотрудничая с Сетью, он в 2000—2001 годах писал по содержательной заметке едва ли не каждый, я повторяю, едва ли не каждый божий день — случай «Болдинской осени», вполне достойный Книги рекордов Гиннесса.
Такова теперь норма, во-первых, санкционирующая работу (творчество?) в нетрадиционном для России режиме «включить — выключить», а во-вторых, поскольку работодателю вполне достаточно иметь по одному специалисту в области текущей словесности на издание, жестко разводящая критиков на наемных, т.е. удостоившихся найма, литературных обозревателей и фрилансеров.
Что позволяет, с одной стороны, однозначно идентифицировать обозревателя с изданием, которому он продает свое вдохновение (мы говорим — Немзер, подразумеваем «Время новостей»; мы говорим — «Газета», подразумеваем Николая Александрова), а с другой — ставит фрилансеров в положение, когда они могут больше не беспокоиться. Рядом с Немзером, рядом с Александровым, равно как и на одних страницах с Лизой Новиковой или Львом Данилкиным, места им все равно не найдется, спесивые младофилологи их в свою касту все равно не примут, так что и новобранцам, и провинциалам, и — увы мне, увы! — амбициозным старым мастерам1 остается либо переквалифицироваться в прозаиков да поэтов2, либо, лишившись права на оперативный отклик в нелитературных изданиях, разбрасывать свои все более и более редкие и — volens nolens — все более и более отрывающиеся от злобы дня статьи по толстым, т.е. специализированно литературным ежемесячникам.
4
Об этих внутрицеховых проблемах не стоило бы, разумеется, и говорить, но кадровый вопрос (по аналогии с булгаковским квартирным) энергично переформатирует нашу критику, воздействуя и на утверждающийся как норма тип литературно-критического высказывания, и на его поэтику.
Если раньше каждое издание, привлекавшее авторов со стороны, представляло собою что-то вроде Гайд-парка и каждое высказывание, вплетаясь в разноголосицу критического хора, соответственно воспринималось всего лишь одним из возможных, то принятая нынче модель «одно издание — один критик» с неизбежностью устраняет из повестки дня и идею плюралистической состязательности мнений, и диалогичность их внутреннего устройства.
Каждый обозреватель — естественно, только на территории своего издания — и царь, и бог нынче, и воинский начальник. Его речь по определению монологична и императивна, так что если уж скажет, например, академически страстный Андрей Немзер: «Сколь ни сужай круг лучших современных писателей, Вишневецкая в нем останется» («Время новостей», 13.02.2003), то читатели, отрезанные от иных мнений, принуждены либо принимать сказанное критиком на веру, либо не принимать. Как, равным образом, если даст клиент-ориентированный Лев Данилкин команду читателям «Афиши»: «Можно покупать почти все подряд, французов и англичан — практиче-ски безоговорочно; следует избегать авторов-женщин — Шевалье, Оутс, Токарчук, Прюдом» (2003, № 3), то и она не подразумевает ни возражений, ни даже корректировки.
Спросят: но ведь никто же не мешает читателю, желающему получить объемное представление о процессе, заглядывать в другие издания? Вопросом же и отвечу: а часто ль вы, кроме профессионалов, встречаете сейчас охотников следить сразу за несколькими изданиями? В том-то и проблема, что нормального, т.е. не отягощенного ни избытком времени, ни чрезмерной любознательностью, читателя такое положение вполне устраивает: можно выбрать своего критика (как, по аналогии, выбирают своего парикмахера, автомеханика, психотерапевта) и, не тратя времени попусту, формировать собственный читательский рацион по его авторитетным рекомендациям.
Это раз. А два: сколько ни сопоставляй позиции сегодняшних газетно-журнально-интернетовских обозревателей, все равно не обнаружишь ни готовности услышать чужое мнение и откликнуться на него, ни суждений, взывающих к дискуссии, к обсуждению всем литературным сообществом3.
1 Из субъектов писания мы превратились в объекты описания, — язвительно утешает себя и своих коллег Владимир Новиков, обнаружив, что и в «Известиях», и в «Новой газете», и в «Независимой», и во «Времени новостей», и в «Еженедельном журнале» и tutti quanti господа академики могут с некоторых пор появляться не в качестве авторов, а лишь на правах интервью-ируемых.
2 И в самом деле: за стихи всерьез взялся Дмитрий Бак, а с прозою и эссеистикой все плотнее связывает свои творческие интересы чуть ли не каждый второй из «академиков»: и Сергей Боровиков тут, и Дмитрий Бавильский, и Владимир Новиков, и Наталья Иванова, и Петр Вайль, и Александр Генис, и Вячеслав Курицын, и Евгений Шкловский, и Михаил Эпштейн… Что, надо думать, и заставляет все того же Владимира Новикова энергично пропагандировать «перспективную модель писателя-универсала, критика с собственным креативным опытом. Думаю, что критика наша теперь пойдет не советским путем Белинского и Писарева, а «серебряновечной» дорогой Иннокентия Анненского, Андрея Белого, Юрия Тынянова. Останутся, конечно, и «чистые» критики — но не как правило, а как исключение» («Русский журнал», 15.02.2002).
3 Нельзя же ведь в самом деле назвать полноценными литературными дискуссиями те пиаровские кампании на политической подкладке, что были развернуты в 2002 году издательством «Ad Marginem» вокруг романов А. Проханова и В. Сорокина?
Задетые за живое, критики, может быть, и обменяются тумаками и плюхами1, но в содержательный спор друг с другом ни при каких обстоятельствах не вступят. Что, надо думать, вполне устраивает распорядителей медийного рынка, рассматривающих любую полемику между изданиями либо как некорректное нарушение корпоративной этики, либо как бесплатную (и тем самым неуместную) рекламу конкурирующей фирмы. И что, безусловно, устраивает наших критиков, которым — признаемся в этом — вести диалог с коллегами и неохота и недосуг.
Да, недосуг, так как главной (а в ряде случаев — и единственной) добродетелью критиков по найму, которые, согласно контракту, вынуждены совмещать полномочия экспертов с обязанностями репортеров, стала в последние годы оперативность. Сказать не умнее и точнее, а раньше, опережая других, — вот что нынче ценится.
«Нынешний журналист работает — думает и пишет — не просто быстро, а преступно быстро», — заметила недавно артобозревательница «Известий» Ольга Кабанова (17.02.2003). И действительно, вечером в куплете, чтоб с утра в газете — это про них сказано. Коси, коса, пока роса, роса долой, и мы домой — тоже про них, и я готов посочувствовать штатным сотрудникам ежедневных и еженедельных изданий, ибо необходимость участия в гонке за убегающим днем объективно лишает их свободы выбора2 и свободы маневра, равно как и права на паузу, на умолчание как форму литературно-критической оценки, делая заложниками сразу двух ни на секунду не притормаживающих марафонов — книгоиздательского и премиального.
1 «Это, простите за выражение, в профессиональном смысле — чушь собачья», — заметил А. Агеев по поводу одного из высказываний члена жюри премии «Национальный бестселлер» М. Трофименкова («Время МН», 15.06.2002). М. Трофименков, похоже, уклонился от рукопашной. Но за идеологом «Нацбеста» В. Топоровым не заржавело, и спустя полгода А. Агеев узнал о себе, что «десять лет, как положено лимитчику, проработав дворником в издании либерального толка, он заслужил (заслужил, заслужил!) постоянную прописку в Москве и с тех пор орудует метлой то ли по добровольному выбору, то ли, хочется верить, по инерции» («Ex Libris НГ», 5.12.2002).
2 Имеется в виду то, что критик по найму — при всей своей независимости и, если угодно, отвязности — попросту не вправе пройти мимо бестселлера, по той или иной причине раскручиваемого его коллегами, или мимо сочинения, пусть и не назначенного пока в бестселлеры, но принадлежащего перу писателя, на сегодняшний день признаваемого ньюсмейкером. Что уже само по себе загоняет критика в ситуацию цугцванга, вынужденных ходов. И что, учитывая естественный лимит газетно-журнального пространства и еще более естественный лимит человеческих возможностей, до известной степени объясняет узость, повторяемость и прогнозируемость лонг- и шорт-списков, тасуемых в очередных премиальных сюжетах. Не в том, говоря иначе, беда, что критики читают мало, а в том, что они читают одни и те же книги.
Но, при всей корпоративной солидарности, куда большую грусть-тревогу вызывает у меня тот факт, что движение литературы с некоторых пор предстает на дисплее нашей критики уже не как живой процесс долговременного взаимодействия писателей, книг, разноориентированных тенденций, но как своего рода конвейер, когда очередная порция новинок сбрасывает предыдущую в корзину и автор любой, даже выдающейся книги, побыв героем дня, уступает место очередному претенденту на эту роль.
Чтобы вернуться к нему заново, чтобы еще раз привлечь рассеянное внимание читающего сословия к книге, понимаемой как событие, нужен информационный повод, а им по нынешним нормам может быть (кроме, разумеется, необходимости писать некролог) только выдвижение на ту или иную престижную премию. И я, с изумлением и горечью следя за тем, как, стервенея, бьются за возможность засветиться в очередном премиальном списке многие, даже и бескорыстнейшие наши писатели, теперь их понимаю. Не только в деньгах дело, хотя и в них тоже, и даже не только в почестях, а в том, что самая превосходная книга, не угодившая в очередной лонг-, а еще лучше шорт-лист, обречена у нас ныне на забвение — столь же скорое, как и у самой удачной телевизионной премьеры. Попасть в список — значит напомнить о себе, значит услышать отклик, а именно в отклике, пусть даже и не отдавая себе в этом отчета, нуждается всякий ответственно относящийся к своему таланту писатель.
И я понимаю критиков, которые, не стесняя себя более никакими приличиями, все форсируют и форсируют голос, изничтожая или превознося того или иного автора, стремясь утвердить свою точку зрения, свою оценку не одними только литературными доказательствами, но и аргументами ad hominem, пользуясь приемами, для профессионального эксперта в общем-то запрещенными. А что делать? Если нет гарантии, что на публику, на литературное сообщество воздействует корректный анализ замечательных (и в самом деле — замечательных!) достоинств прозы Марины Вишневецкой, пусть запомнят: Вишневецкая — это та, при чтении которой у Андрея Немзера перехватывает дыхание. А Вера Павлова, совсем наоборот, это та, которую, напечатав разворотом 72 ее стихотворения в газете «Сегодня» за 1994 год, сначала породил, а затем попытался укокошить Борис Кузьминский: «Что касается поэтессы Веры… Веру искренне жаль. Однако эта жалость на 20 процентов состоит из ностальгии и на 70 — из брезгливости» («Русский журнал», 4.03.2001).
5
Читатель, допускаю, еще помнит, что эта статья начиналась с шаржированной характеристики трех дискурсов, соперничающих в нашей критике. А затем разговор ушел куда-то в сторону, и оказалось — если мне, разумеется, верить, — что не только человек красит место, но и место, — например, позиция фрилансера или должность штатного обозревателя — красит человека, меняя и конфигурацию его высказываний, и их тональность, и их ролевое предназначение.
Что ж, коммуникативная функция и тут деформирует эстетическую: вопрос о том, как и кому сказать, действительно не менее важен, чем что сказать. И — простите мне аналогию с мобильной телефонией — не выбор тарифа становится тут опреде-ляющим, а выбор сети, принадлежность либо к Би Лайну, либо к МТС, либо к Ме-гафону.
Либо — это я говорю уже о милой моему сердцу толстожурнальной критике — принадлежность к старомодно надежной, но старомодно неразворотливой МГТС, стационарной телефонной сети от Александра Белла.
Опоминаясь после публицистической ажитации десяти-пятнадцатилетней давности, когда мнение критиков было востребовано и «Гудком», и «Огоньком», приходя в себя после наступивших вслед за этим томительно долгих лет неприсутствия в мобильных средствах массовой информации, наши спецы по литературе вновь хотят быть услышанными, и не их вина, что в стране предельно низок спрос на аналитику и дискуссии, зато предельно высок — на новости, предпочтительно скандальные, и на практические рекомендации — из тех, что хозяйке на заметку, покупателю на карандаш.
Эти рекомендации у нас сейчас называют экспертными. И я бы не возражал против такого корпоративного позиционирования критики в нулевые годы. Но…
Простите великодушно, а все-таки, восхищаясь красотой и провокативностью мысли, изяществом слога, бездною других достоинств, свойственных моим коллегам, я лично не готов именно как на экспертное слепо положиться ни на мнение забавляющего меня Льва Данилкина1, ни на мнение любимого мною Станислава Рассадина2, ни даже на мнение наиболее близкого мне Андрея Немзера3.
1 Какое, виноват, может быть доверие эксперту, обычно говорящему дельно, но время от времени вляпывающемуся совсем уж по-крупному — то ординарно пристойный текст Павла Крусанова «Укус ангела» назовет «мощнейшим романом XXI века», то Александра Проханова сравнит с Данте Алигьери?
2 Замечательно точный в оценке деятельности писателей своего и предшествующего своему поколения, он вызывающе нечуток ко всему, что пишут люди помоложе, отчего и рубрику «Стародум» в «Новой газете» можно назвать какой угодно, но только не экспертной.
3 Раз и навсегда разместив в центре своего мироздания Марину Вишневецкую, Алексея Слаповского и Андрея Дмитриева, он слишком уж — для эксперта — мирволит своим фаворитам и слишком уж предвзят по отношению к их потенциальным конкурентам.
Это во-первых. А во-вторых, самоназвавшись экспертами, уж не заявили ли тем самым славные наши критики, что они несут ответственность лишь за конкретные оценки конкретных текстов и ни за что кроме?
Боюсь, что заявили.
У нас сейчас, если говорить суммарно, всё в относительном порядке с рецензионной практикой, с откликами на книги, события, литературные поступки.
У нас похуже, но тоже более или менее в порядке с общими, что называется, панорамными взглядами — это когда, будто «Буран» пролетая над 90-ми годами, одни критики гадливо цедят сквозь зубы: «сумерки литературы» (А. Латынина), «проклятые 90-е» (Д. Ольшанский), а другие, напротив, честью клянутся: «замечательное десятилетие» (А. Немзер).
И у нас, за вычетом редких толстожурнальных публикаций, совсем провалилось, исчезло то, что по русской традиции как раз и составляет сердцевину, основное содержание литературно-критической деятельности, а именно — понимание литературы как процесса, внимание к его живой динамике, к тому особенному, что отличает тот или иной год, состояние того или иного жанра, набухание либо, наоборот, затухание тех или иных мировоззренческих, стилевых тенденций.
В конце концов, сказать: у нас есть литература или у нас нет литературы, — способен любой человек, даже и не берущий книжек в руки. Дать оценку произведению, случайно купленному, полученному в подарок или взятому в библиотеке, сумеет тоже почти любой, и недаром ведь превосходные рецензии или «литературные портреты» получаются не у одних профессионалов, а и у балующихся этим делом прозаиков да поэтов.
Но только критики и именно критики могут предложить целостный «взгляд на русскую литературу» такого-то года, проследить тонкие внутри- и междужанровые взаимодействия таких-то и таких-то творческих инициатив, обрисовать контекст, необходимый для верной интерпретации того или иного произведения, увидеть стилевые, смысловые, идеологические, любые иные оппозиции современной литературе в их живом родстве и живом противоборстве.
И вот как раз этого-то мы теперь и не делаем. Или почти не делаем. Годовые обзоры — высший, если кто помнит, жанр в литературно-критической иерархии со времен, простите, Белинского — свелись к рейтинговым замерам да опросам, к анкетированию или к коллажам литературных событий — на манер тех, что, спасибо ему, конструирует Андрей Немзер. Да что престижные взгляды на русскую литературу? Если и обычные-то аналитические статьи никем, кроме толстых журналов, не востребованы, поэтому и писать их почти все из нас — хоть из «академиков», хоть из «колумнистов», хоть из младофилологов — либо уже разучились, либо еще не научились и научатся ли? Днем с огнем не сыщешь автора, который взялся бы сосредоточенно и ответственно объяснить, что происходит, допустим, в современной поэзии и как там сегодня обстоит дело с табелью о рангах, с соперничеством дарований, с соотношением прозаизмов и поэтизмов, с традициями и новаторством да мало ли еще с чем. Внятных высказываний о стилевых тенденциях и жанровых трансформациях я что-то давно не слышал, орудия и трофеи мировоззренческих дискуссий сданы в музеи боевой славы, да и само словосочетание литературный процесс стало выходить из повседневного употребления…
6
И это грустно. Потому что единственное, другим не присущее знание, которым мы располагаем, — это знание контекста. Единственная сфера, в которой мы являемся незаменимыми специалистами, — это сфера особенного (подзабывших о диалектике частного, особенного и общего отсылаю к вузовским учебникам и словарям). А единственным материалом для наших сколь угодно прагматических, сколь угодно возвышенных рассуждений были и остаются книги, которые мы сейчас читаем или надеемся прочесть — в кратко- и долгосрочной перспективе.
Можно, разумеется, утешиться тем, что квалификацию, как и талант, не пропьешь. Потенциал старых (да и молодых) мастеров по-прежнему на высоте1, поэтому стоит, мол, измениться социокультурной ситуации и возникнуть спросу на глубокий, высокий, широкий, какой там еще разговор о литературе, как к мечам рванутся наши руки и…
Верю.
А пока вижу то, что покойный Игорь Дедков (его дневники продолжают печататься в «Новом мире») применительно совсем к другой ситуации назвал простаиванием мысли.
И думаю: неужели мы просим слова: граждане, послушайте меня, — лишь затем, чтобы поведать urbi et orbi о вручении той или иной премии или, по классиче-ской формуле, сказать: книжица сия вышла, значит, сидит же где-нибудь и читатель ея?..
Неужели действительно только за этим?
1 Я действительно так думаю, поэтому намерен в недальнем будущем разместить в «Знамени» серию очерков о тех, кто и сегодня своею практикой доказывает старую истину: критика — это критики. А все, что вы только что прочли, прошу рассматривать как не по чину разросшуюся преамбулу к этому циклу.