Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2003
Избыточное зрение
Татьяна Риздвенко. Для Рождества, для букваря. — М.: ОГИ, 2002. — 60 с.
Стихи, собранные в трех циклах книги, связаны не столько тематически, сколько единым внутренним состоянием — избыточности. Состоянием, когда авторская способность видеть превышает человеческую способность пережить, вместить увиденное. Эта несоразмерность формирует некий зазор между действительностью и творческим ее воплощением, в котором существование болезненно светло, и боль разрешается не гармонией, а противопоставлением силы поэтического образа реальной (обычно негативной) бытовой картинке, послужившей посылом.
Избыточным зрением бог наказал.
Вижу насквозь Ярославский вокзал:
везут бомжовую королеву.
Без ног, зато в бараньем боа.
По праву сторону и по леву
воздыхателей два.
Вижу плевок серебряный, знаю чей.
Вижу в Лосе ядовитый ручей,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
распускаю зренье мое, как масло,
чтоб грело чисто и медленно гасло.
Зрение как наказание. Зрение как поручение. Острое, ироничное, болезненное, порой циничное. Но всегда — вглубь, всегда с двойным эффектом: внешней пассивности и внутренней активности, мукой сопереживания. Такое зрение приобретает уже метафизический характер, превращается в прозрение.
В образе лирической героини происходит сложное сращение жесткости и женственности, ей постоянно приходится приноравливать свою душевную избыточность к той “жиденькой нежности”, больше которой не способны дать обычные люди.
Бледный, простроченный как одеяло
муж мой, которого трижды теряла.
Или четырежды. И, тем не менее,
теплый, лоскутный,
живой тем не менее.
В общем, четырежды мы разлучались,
робко четырежды в койке
встречались
и осторожничали с битым фарфором
тела, запаса так мало в котором.
…Все, что болит,
изолентой подвяжем,
смажем, подуем и около ляжем.
И обовьемся объятьем невидным,
марлевым, йодным, скупым,
инвалидным.
Челюсть, пришитая черною ниткой,
мой незначительный вклад
в натюрморт.
Тело у тела с опаской берет
радость любви, бальзамической,
жидкой.
Автор не пытается смягчить или как-то облагородить действительность, скорее, наоборот, — здесь происходит нагнетание и обострение негативного видения. И так — почти во всех стихотворениях книги. Порой это приводит к эстетизации темных сторон жизни, как, например, в строках: “…Закатный луч на золотой коронке / злодея, целовавшего Христа” или “Вижу плевок серебряный”, — и тогда возникает какая-то брезгливая красивость, красота, находящаяся в стадии уродства; но чаще все-таки этическая доминанта берет верх над эстетической, и происходит творческое преодоление первичной реальности.
Для поэтического зрения Татьяны Риздвенко нет важного и неважного. Эти понятия обусловлены лишь способностью глаза подмечать незаметное, схватывать неуловимое. Все, что замечено, — важно. Неважное — то, что еще пока недоступно пониманию. И поэтому для автора нет вещей, недостойных поэзии. “Простая музыка чужого живота” может звучать наравне с лирой, грязная бомжиха величаться “королевой”, а оспа — “крапчатой красотой”. Высокое и низкое существуют на равных. Смешение бытийных пластов соответственно влечет за собой и смешение языковых пластов.
Огонь в ночи, в помойном баке,
у Курской станции метро…
Как сразу сделалось светло,
тепло и празднично в клоаке…
Происходит резкое сужение пространства, и одна запятая моментально переносит “огонь в ночи” в “помойный бак”, становится “празднично в клоаке”. Конечно, здесь ирония. Но и “прием” — преднамеренный, нет ли — совмещения несовместимого, спайка метафизически разъятого, духовно непримиримого. И эффект — особая пронзительность, болезненная резкость, рельефность изображаемого. Связывает эти строки воедино интонация, довольно сдержанная, порой даже усталая, без надрыва и торопливости.
Татьяне Риздвенко вообще свойственна такая интонация, богатство которой придает изменчивость ритма. Интонационные сбои, паузы, скачки часто выводят эти стихи из силлабо-тоники и увлекают к дольнику и далее — к акцентному стиху, по пути большей ритмической свободы.
Поэтический словарь автора весьма разнообразен. Устаревшие чертог и уста запросто уживаются с такими словечками, как трахнет и отвяньте, проскальзывает, хоть и нечасто, ненормативная лексика, без которой, думается, поэтический мир Риздвенко не оскудел бы.
В сложных отношениях находится автор со временем. Сквозная тема этой книги — тема исчезновения себя во времени и времени в себе. Попытка найти зазор между вчера и завтра. Но состояние разлученности со временем предполагает и отказ от всего привычного в жизни, от самой жизни.
…И только бы не думать о вчера
и завтра, и в гремучую воронку
со смехом усвистеть, теряя все —
ключи, бумажник, хрящик, перепонку.
А если без смеха, то все не так просто, и хочется не исчезнуть во времени, а остановить его, остановиться самой.
Как суета сознание сужает,
и шелковое время разжижает,
и времечко сливается в воронку
немного, потихоньку, навсегда.
И я, очнувшись, говорю: КУДА? —
ему вдогонку.
Настоящее непрочно и невнятно. И абсурдно настолько, что можно делать такие прогнозы, как: “Сегодня ночью, что-то где-то в три, / абсурдность бытия достигнет пика”. А раз так, надо с детства привыкать к этому и учиться принимать чудесное за повседневное:
…Не дрейфь, дитя: придет привычка
в усердьи будничном и трезвом
зимы божественную манку
переводить на куличи.
Бытовому — вязкому, муторному и запутанному — противопоставлена “теплая словесность”, сфера, где лира “звенит о пустяках <…> тяжелой, но прекрасной ношей”. Пусть даже и о пустяках. Воплощение любого события в слове для автора — путь разрешения от надуманной сложности и тупиковости бытия. Язык связывает воедино бессознательные моменты-видения и моменты-осмысления. Но у Татьяны Риздвенко образы возникают в самом процессе перехода видения в осознание, и потому сюжетное движение стиха как бы невзначай прерывается и захлестывается потоком сознания и всевозможными отступлениями от темы. Внешнее и внутреннее зрение срабатывают одновременно, что позволяет видеть изображенное автором и снаружи, и изнутри, и, кроме этого, еще следить за рефлексией автора.
…Я вижу — два физические тела
переплелись в телесном макраме
по-братски, по-сиамски, оголтело.
А я смотрю и думаю в уме:
зачем мне это двойственное
братство,
смешение кровей, полуродство?
Посмотришь — райство,
приглядишься — адство…
Вообще в стихах Риздвенко никогда нет темы-доминанты, это всегда тематическое многоголосье, где все темы важны, и связаны между собой они могут быть только на ассоциативном уровне, впрочем, почти всегда доступном пониманию. Такая свобода внутри стиха создает напряженное и динамичное смысловое пространство, постоянно готовое к расширению. Картинка, схваченная глазом, не заключается в один образный ряд, а интерпретируется по-разному, сущность увиденного раскрывается только путем сопоставления нескольких образных рядов. Иногда они могут тянуться из стихотворения в стихотворение, видоизменяясь в зависимости от заданного автором настроения. Образ “жизни в обратную сторону” варьируется, например, на протяжении всей книги. Возможно, таким способом автор пытается разложить существование на его составляющие, нащупать их изначальную ясность и простоту.
…Развесить по веткам
свои манатки.
Рассказать тебе, Лена,
простую жизнь
в обратном порядке.
Анастасия Ермакова