Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2003
Одиссей Александрович Шаблахов родился в 1984 году в Москве. Жил в подмосковном Подольске. В 2001 году поступил в Литературный институт, сейчас — студент второго курса (семинар Олеси Николаевой). Стихи никогда не печатал. Живет в Москве.
* * * Незаметно тени пали на увядшие страницы, снились лаковые шпалы, в небе тающие птицы, и река, неосторожно цвет принявшая унылых и железных и дорожных перелётов жесткокрылых, и в пустой железной дроби, отдающейся и звучной, снился гордый и высокий, сам с собою неразлучный, но размытый сизой ранью, раздражённый силой эха — человек за тонкой гранью с отраженьем человека. * * * Седую изморозь стекла на свет ладонью обреки, — и ты увидишь берега и потаённый сон реки: она, как ты, чего-то ждёт, а время льётся из-под ног: и позабыт далёкий год и незабытый — так далёк. Всё в настоящем: бел и прост, как обещанье золотых к стеклу приблизившихся звёзд — забытый мир, печальный стих. И меднолицый человек развеял видимость мечты: как лес, он провалился в снег, пытаясь выдумать следы. * * * Мы пересекаем меркнущее пространство, мы перетекаем в редкостное постоянство, говорим, не привыкая к боли, в голосе, как будто в горле. И когда фальшивая пластинка шепелявит, — хочется, чтоб стихло всё вокруг — под тонкою иглою мирооси, чуждое покою, — мы тогда становимся слышнее или расползается кашне и страх остаться вовсе бессловесным, продолжая вглядываться в бездны. * * * Я одного себя не понимаю и одного себя не принимаю и сравниваю жизнь с размытым сном. И, бросив бегать по коврам дворцовым, стою наедине с почти свинцовым, большим, запотевающим окном. А за окном — столба косая свая и облаков нетающая стая, и тёмный угол — сумасшедший дом, и старых стен неровное начало, и ржавых крыш худое покрывало... Здесь всё идёт известным чередом. Рассвет, сквозь утренний туман бледнея, рождает день, а я стою, не смея чуть потревожить эту пелену... * * * Бескрайние степи, изведанность дня, не в лапах созвездий погибель моя, — январские звёзды дичатся друг друга, боясь совпадений в себе, как огня. Осколочность жизни, изорванный стяг, сожжённые письма в вороньих когтях, — кто ищет, кто ждёт, как январская вьюга, — в неясных молитвах, в ворованных снах. Быть может, и ты поседеешь, молясь у тяжкого трона за тяжкую власть. Прекрасные звёзды не дарят поклоны, — цепляются в кроны, боятся упасть. * * * В остатки чая влить кагор. Мороз крепчает, и шатёр гудит, покуда наверху открыта дверь: «не лгу, не лгу...». Там загорается свеча — под самым куполом, точа холодный воск на тихий пол, под коим ровно дышит холм. И голубь бьётся о слюду, что не решаюсь, не иду к верёвке наверх в стременах, и что в двери стоит монах. * * * Розовую церковь окрылить на Нерли, Вознесенье белое стеречь до зари. Сонно созерцает купола медь орла, циферблат нахохлился, и спит Тамерлан. * * * Званый гость, что ты видишь в нашей волости Китеж? Нашей улицы узкий крик — недостроенный восьмерик. По дощатые мостовые убралася в леса Россия, да на белые камена переложены имена. Званый гость, со своей наукой наших девок в лесу аукай, поищи — посвищи, поплещи по лещи — может, выловишь — ан, чего выловишь — нам. Званый гость, вот какая штука, что ни ставим, выходит шутка: расползается что — куда... Научи, дай охоту к делу, нынче люд выдался умелый да нелютые холода. * * * Я выверял по древним образцам, я ковырял глазами в изразцах, я по иконам свету повторял, что сей народ не вышел на моря лишь потому, что вышел к небесам — ни ярмарки, ни колеса, ни шутовства, но странную тоску увидел я в небесном берегу. Косых пропорций снился им старик, беззубо морщась, он смеялся, — стык камней разверстой бездной называл и в известь обязательно плевал, и потирал ладошкою ладонь, что мастерства былого-де не тронь, и что с последним, кто ушёл в полон, колоколов забыт высокий звон. * * * Жди покоя, лишающего бессонницы зверя, выходящего поохотиться, ступающего мягче хвои по земле, носящей живое. Жди бури, срывающей цепи с юродивого, уносящего лепет в ладанке, сияющей яро среди бессолнечного угара. Разведай все дороги, все тропы, узнай всё, что было, могло бы... И что есть, и что это не прелесть, и что лес обратил свой слух в шелест. * * * Листья — летошь. Быть может, истина — небо, стёсанное до иссиня, ночь, протёртая в новолуния, заключённая ими уния. Коридорное эхо уличных пыльных клёнов, цирюлен, булочных, телефонов, даря неслышное, непонятное миру, лишнее — проходящим влюблённо под руку, говоримое молча отроку удивлённому. Льном проросшее. Утолённое, словно прошлое?.. * * * В тёмном небе луна, тонкий свет над землёй раскатав, словно в белый рукав прячет окна уснувших застав, слепо ищет монокль синий лес, обернув озерцо, и бредёт пешеход, до утра потерявший лицо... * * * Вечерний час. Пустынен город. Безветрие и смутный гул, — как будто камень, чуя молот, в стальную клеть себя замкнул. Подсвеченные предзакатным июньским солнцем, облака — возвышенны невероятно, и только им одним понятна в них затаённая тоска. В пыли — остывшее дыханье, сон улиц и покой листвы, под небом тусклым и бескрайним и отрешённым от земли. День позабыт как светлый призрак, бессмыслен каждый шаг и звук, лишь взгляд всё так же ищет жизни, да сердце, словно механизм, — всё так же исторгает стук. * * * Удаляюсь за тенью своей, на суровом асфальте рисуясь, — в мягкий свет неживых фонарей, в злую тьму потревоженных улиц, и не чувствую ночи оков, созерцанию ночи вверяясь, и теряю неровность шагов, неокрепшей земли не касаясь. В сладком ужасе вольных огней и дождя, что ещё кровоточит, я неузнанным в сонме теней остаюсь под зонтом цвета ночи, и в блестящей тоске бытия — мимолётной, неостановимой, я вдыхаю прохладу дождя и бессилье осеннего дыма. * * * Осколком чаши иль пером, иглой цыганской, над настоящим, над игрой, лубочной сказкой, зашедший в дебри, потерявший звёзды конюх ночного воздуха, свечного дыма понюх, — ты заведёшь, и заведёшь глаза устало, в чужое стойло на овёс, на хлеб и сало, не разбирая, обменяешь на поводья с убитого хозяина лохмотья. В смазном замке ключом знакомой кузни сработав, вырвешься на волю, узник, войдя по узость, тонкость перехвата в живот очнувшегося брата, и сам сомкнёшь, сведя хомут железный концами — очи, засветив мильоны лезвий, и станешь, вспоминая век воробий, рябою незапятнанною робой. * * * Сегодня дороги пустынны, Сегодня над степью закат. Продали за пятиалтынный и силой забрали назад... Отняли последнее, черти! Но кто они? Не было лиц. И разве бывает у смерти обличье красавиц и птиц?