Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2003
Культурная мозаика и этническая политика в России
Валерий Александрович Тишков родился в 1941 году в Свердловской области. Доктор исторических наук. Директор Института этнологии и антропологии РАН. В 1992 году был министром по делам национальностей правительства РФ. Автор более 20 книг по проблемам этничности, миграции, национализма и конфликтов.
Понимание этнического
В моем очерке содержится ревизия теоретической догмы и общественно-политической практики в области так называемого национального вопроса. В поле зрения автора господствующие в российском обществе, включая науку и просвещенную публицистику, ментальные навыки осмысления этнического, построенная на них государственная политика и общественно-политическая жизнь в целом. Мой диагноз ситуации — это почти летальный исход нашей способности понимать сферу этнокультурных различий и их взаимодействия в собственной стране. В отношении этнического фактора мы остаемся интеллектуально беспомощными. А то, что сделали, — напереиздавали и забили книжные полки устаревшими или изначально паранаучными книгами о нации, этносе и этнопсихологии (Н. Бердяев, Г. Шпет, С. Широкогоров, Л. Гумилев и другие) и насочиняли новые, но изложенные старым и беспомощным языком тексты по поводу этноса как демиурга социальной жизни и индивидуальной судьбы. Как и десять-пятнадцать лет назад, раздается все тот же плач по концепции правильной “национальной политики”. Вместе со старым-новым гимном на главном павильоне ВДНХ, некогда посвященном СССР, теперь выбили старую-новую формулу: “Дружба народов — единство России”. Кажется, еще немного усилий воли, денег, человеческого добра — и все встанет на свои места, как когда-то было или как должно быть в “многонациональной России”.
Позволю себе усомниться в этом и выскажу тревожную мысль, что наше осмысление “национальных проблем” за последние годы отошло если не назад, то куда-то далеко в сторону. Наша теория, законы и политические документы остаются такими же саморазрушительными, как они были в СССР. Только тогда в качестве сильнодействующего нейтрализатора безответственных и нереализуемых деклараций насчет “прав наций на самоопределение вплоть до отделения” существовали КГБ, газета “Правда”, армия пропагандистов “интернационализма” и клеймителей “буржуазного национализма”, а также индустрия “национальных литератур” и “культурных декад”.
Сейчас мы живем во времена более ответственных понятий. Если говорим о дружбе народов, то до’лжно предполагать и право на то, чтобы раздружиться. Если в Конституцию записали о “многонациональном народе”, тогда следует забыть о стране как нации, о лидере нации, о здоровье нации, о национальной экономике или национальной идее. Все это может быть только “многонациональным” или “общенациональным”. Один озабоченный смысловой точностью читатель написал в газету “Известия”: “В России не может быть национальной идеи, потому что у нас много наций. Может быть только общенациональная идея как идея, общая для всех наций”. А читательница из Новосибирска так изложила свои мысли в той же газете: “В свое время власть призвала народ искать “национальную идею”… Забыли сообщить одну маленькую деталь: “национальную идею” производить от слова “нация” или “национальность”? Но здесь народ сообразил сам, поскольку понятия “нация” у нас никогда не существовало, СССР был всегда “многонациональным государством”. Ну вот кое-кто и откликнулся на призыв властей и провозгласил “Россия — для русских!”, и начал проводить национальную идею в жизнь… Именно этим мы и отличаемся от других народов. Я неплохо знаю Францию, там все граждане — французы и составляют “НАЦИЮ ФРАНЦУЗОВ”. Отсюда — национальной является любая идея, служащая процветанию СТРАНЫ… Так что, по-моему, надо четко сформулировать сначала, хотим ли мы создать у себя “НАЦИЮ” вместо суммы “национальностей”, тогда и объединяющую идею легче будет найти”.
Этими двумя читательскими письмами обозначилась суть фундаментального противоречия, точнее — двусмыслия. Что называть нацией в России: этническую общность или согражданство россиян? Или и то, и другое, только в общероссийском контексте употреблять слово “общенациональный(ая)”, то есть иметь в виду наличие некой “общенации”. Казалось бы, это двусмыслие чисто языковое. И многие люди понимают, что в наше время никто ничего формировать и строить, сближать и сливать не собирается. Россия есть состоявшееся государство. Ее этническое многообразие существовало до объявления “социалистических наций и народностей”, и оно будет существовать после них. Как оно существует во всем мире, ибо человечество становится более единым, но этнически не менее многообразным.
Сохранение многообразия, в том числе и культурно-языкового, — это условие человеческой эволюции. Не может быть поле только из одинаковых растений и лес из одинаковых деревьев. Не может быть человечества и его отдельных сообществ, в которых люди были бы во всем похожи друг на друга: говорили на одном языке, жили в одинаковых жилищах, одинаково одевались и питались, одним богам поклонялись и одинаковые праздновали праздники. Таким человечество никогда не было и никогда не будет. Даже культурно единообразных стран не существует, разве что только в островной изоляции. Вопрос в том, какое значение каждое отдельное общество придает этому многообразию и какое выстраивается к нему отношение, в том числе и со стороны государства.
Речь здесь идет не о том, чтобы “расчленить” или “упразднить” нации и “создать” новую российскую нацию, а о том, как найти более адекватные смыслы и как совершать более адекватные политические действия. Ибо смутный язык порождает смутную политику. Что можно сделать? Какие новации возможны в условиях сложных российских трансформаций и их неадекватного восприятия значительной частью населения? Далеко не все зависит от науки, однако гораздо больше, чем многие полагают.
Я предлагаю не научный трактат, а размышления на основе моих исследований и наблюдений. Собственно говоря, “включенное наблюдение” и есть основа этнографического анализа. Этнологи редко проводят формальные опросы или занимаются макроанализом, как это делают социологи, экономисты или демографы. Но их выводы могут обладать не меньшей объяснительной силой.
Этническое многообразие в мировом контексте
В последние десятилетия ХХ века многоэтничные государства стали ареной грандиозных политических потрясений и масштабного насилия. Этническое многообразие из статистической реальности и этнографической музейности все больше становится исследовательским полем социально-культурной антропологии, и прежде всего для лучшего понимания законов жизни общества, организации государственности и управления в сложных сообществах, предотвращения и разрешения конфликтов. Этнический фактор — от митинговой риторики до текстов законов и международных деклараций — зримо присутствует в современной политике.
Впервые вопрос об этническом многообразии возникает в мировой политике после Первой мировой войны, когда страны-победители сформулировали доктрину самоопределения на этнокультурной основе как механизм упразднения имперских государств Австро-Венгрии, Оттоманской Турции, имперской Германии и царской России. Расплывчатая формула “национального самоопределения” постепенно стала утверждаться в качестве международной нормы государствообразования. За ней стояло представление, что общество должно быть культурно гомогенным, а государство — это собственность некоего этнически определяемого народа (венгры, сербы, албанцы, хорваты, поляки и т.п.) и, конечно, говорить он должен на одном языке и, по возможности, иметь одну религию. Вполне естественно, что здесь же, в Европе, одновременно возникает проблема “национальных меньшинств” и необходимость защиты их прав из-за несоответствия доктрины “национального самоопределения” в этническом смысле и создаваемых “национальных государств”, которые все равно всегда оказывались многоэтничными.
Для большинства населения мира дебаты и ползание по физической карте Европы тогдашних лидеров держав-победительниц Клемансо, Вильсона и Ллойд-Джорджа с целью нарисовать “справедливые границы” для “национальных государств” Центральной и Юго-Восточной Европы ровным счетом ничего не значили. Подавляющая часть этнокультурного многообразия мира, то есть большинство народов Азии, Африки, Океании и Карибского бассейна, находилась в орбите колониальных административных образований, где этничность, раса и религия пребывали в причудливых сочетаниях и взаимодействиях и использовались как подспорье для более эффективного управления.
В ряде крупных государств и колониальных образований зарождался собственный национализм, подвергающий сомнению существующий порядок, как, например, общеиндийский национализм и его местные этнические варианты или финский, украинский и польский национализм в царской России, прибалтийский и грузинский национализм в СССР, баскский и каталонский национализм в Испании.
Радикальное изменение глобальной политической географии после Второй мировой войны изменило общую обстановку вокруг вопроса об этническом разнообразии. Появился феномен “этнических чисток”, или насильственных перемещений населения по этническому признаку, ради достижения культурной гомогенности политически очерченных территорий или установления так называемых справедливых границ. Наиболее масштабные исторические эксперименты с этническим национализмом имели место в Восточной Европе, Индии и на бывшей территории Палестины. В “социалистическом лагере” этнический национализм был официально конституирован в виде “права наций на самоопределение вплоть до отделения”, но при этом находился под жестким тоталитарным правлением, не позволявшим какой-либо реализации этого отростка социалистической утопии.
Дебаты о правах национальных меньшинств сникли в условиях послевоенного мира, занятого экономическим восстановлением и перевариванием политических итогов войны в замкнутых пространствах государств и блоков-коалиций. Самоопределение оставили только для колониальных народов, а территориальную целостность государств сделали высшим принципом. Статья шестая Декларации ООН о предоставлении независимости колониальным странам и народам четко устанавливала, что “какая-либо попытка с целью частичного или полного нарушения национального единства и территориальной целостности страны несовместима с целями и принципами Хартии ООН”. Отметим, что под “национальным единством” понималось гражданское единство многоэтничного населения государств, то есть “национальное единство” “многонационального народа”, если попытаться применить эту формулу к России. А под термином “народ” международное право всегда имело в виду территориальное сообщество, а не этническую общность.
Огосударствление политической карты мира в период деколонизации и обустройства новой глобальной единицы деления мира — “национального государства” — потребовало сконструировать миф о национальной консолидации или национальном единстве как обязательной характеристике современного государства. А возникшие новые государства занялись “нациестроительством”. Несмотря на трудности организации сложных сообществ, их большое политическое разнообразие, а также вспыхивающие открытые конфликты, этот глобальный проект в целом осуществлялся успешно. Проблемы межобщинных трений и этнорасовое недовольство воспринимались как трудности переходного периода на пути национальной интеграции. Культурно отличающиеся от доминирующей “нормы” части населения, особенно иммигрантские группы, рассматривались как “переходные группы”, которые должны были влиться в существующее “национальное ядро”. В моде была политика интеграции: в США из чиканос, итальянцев и индейцев делали американцев, в Индонезии из яванцев, китайцев, голландцев — индонезийцев, в Пакистане из дюжины разных этнических групп — пакистанцев, в Нигерии из сотни племенных образований формировали нигерийскую идентичность, в Индии из сотен этнических, кастовых, религиозных групп формировалось представление об индийской нации.
Биполярное деление мира времен холодной войны способствовало стабильности государственных единиц, не оставляя особых ресурсов и общественного пространства для дебатов по поводу внутригосударственной гетерогенности и культурного партикуляризма. Последний жестоко эксплуатировался только в геополитическом соперничестве, но никогда не признавался в качестве самодовлеющего фактора мировой и государственной политики. Так было, например, с внутренними войнами и вооруженными выступлениями в китайском Тибете, в Кашмире, во многих странах Африки, которые поддерживались супердержавами США и СССР.
Последняя четверть двадцатого века вместе с экономическими достижениями, ослаблением глобального противостояния, либерализацией многих политических режимов, усилением мировых миграционных потоков снизила одержимость “нациестроительством”. В культурном смысле обнаружилась тщетность самого этого проекта. Вместе с гомогенностью и ассимиляцией сохранялись языковые и другие культурные различия, а некоторые, казалось бы этнически однородные нации, стали гораздо более сложными по составу из-за приема в свои ряды новожителей-мигрантов. По мере улучшения социальных условий жизни культурные различия приобретали все большее значение для отдельных людей и для малых сообществ. В состоятельных странах общественные движения за гражданские права стали включать в себя борьбу против расовой, религиозной и этнической дискриминации, за устранение исторически сложившегося неравенства отдельных групп населения и регионов их преимущественного проживания. В более бедных странах групповые коалиции на основе родоплеменного деления, религии, касты и т.п. стали использоваться как основа для борьбы за власть и за доступ к ограниченным ресурсам, как средство изменить характер государственных режимов или изменить сами государства путем автономизации или раздела (сецессии).
Противоречивый триумф этнического национализма в одном случае нашел свое выражение в распаде трех многоэтничных федераций по принципу “этнонаций” — Югославии, СССР и Чехословакии, в другом — в объединении двух германских государств. Внезапное появление двадцати новых государств с невнятной доктриной этнического самоопределения вызвало серию открытых этнических конфликтов и войн, многие из которых продолжаются до сих пор. Дробление государств с целью политического оформления этнической однородности, как и столетие назад, оказалось трудно реализуемой стратегией, ибо ее логика требовала упразднения системы современных государств. Вместо ООН как объединения многоэтничных наций-государств, некоторым известным политическим теоретикам и общественным лидерам стало мечтаться о создании системы некоей “организации объединенных этнонаций” — очередной утопии, но уже ХХI века. В нашей стране такая утопия воплотилась в конституционном проекте академика Андрея Сахарова о создании “Соединенных государств Европы и Азии” на основе 53 так называемых национально-государственных образований в рамках СССР и в мечтах Галины Старовойтовой о приведении государственных границ африканских стран в соответствие с этническими территориями.
Опасная эскалация конфликтов и насилия на этнической и религиозной основе, особенно войны в Боснии, Либерии, Сомали, Афганистане, Шри Ланке, Грузии, Азербайджане, Таджикистане, России, принесли глобальную озабоченность по поводу этнического самоопределения и разрушительной политизации проблемы национальных меньшинств. Наиболее востребованным оказался опыт управления многоэтничностью в рамках одного государства к общей пользе представителей больших и малых групп. Все большее число экспертов и политиков стало приходить к выводу, что не только для их собственных стран, но и для всего остального мира более универсальным рецептом является не политика деления государств или перемещения населения для достижения “национальной однородности”, а улучшение социально-культурных условий жизни и системы управления многоэтничными сообществами.
Одним из основополагающих принципов здесь является признание культурного разнообразия современных политических образований и невозможность совпадения этнокультурных и государственно-административных границ. Другим принципом внутреннего самоопределения является более широкое участие в общественно-политическом процессе представителей разных культур и религий без создания этнорасовых и кастово-племенных перегородок или заповедников, включая “собственные этнические территории” и т.п. Третий важный момент — осознание того, что меньшинства, в том числе диаспорные группы, спонсируемые внешними манипуляторами, могут стать источниками насилия и даже масштабного террора, особенно когда терроризм использует идеологические и психологические формы обработки своих рекрутов.
Доктрина мультикультурализма
В свете новых проблем представляет интерес доктрина и практика так называемого мультикультурализма (многокультурности), которые могут довершить прорыв в подходе к “национальному вопросу”.
Что есть многокультурность в ее современном философско-антропологическом смысле, какая произошла эволюция данного понятия и основанной на нем политики и возможен ли мультикультурализм в России? Тем более что сам термин и его варианты (например, “поликультурность” и “полиэтничность”) уже употребляются в отечественном научном языке и в общественной практике. Один из авторитетных словарей по социологии дает следующее определение: “Мультикультурализм есть признание и утверждение культурного плюрализма в качестве характеристики многих обществ. Мультикультурализм приветствует и стремится защищать культурное разнообразие, как, например, языки меньшинств, и в то же самое время обращает внимание на часто неравные отношения меньшинства с доминирующими культурами”.
Эта достаточно упрощенная формулировка требует дополнительного осмысления. Можно выделить три разных уровня или сферы применения понятия многокультурности. Существует уровень демографического или описательного использования, когда этим словом просто определяются общества, имеющие сложный этнический состав. Последние часто называются полиэтничными или мультикультурными (в отечественном варианте — “многонациональными”). Есть идеологическая или нормативная сфера, где определяются понятия и установки многокультурности, помимо признания существования культурно сложного сообщества, прежде всего государства. Наконец, можно выделить сферу программатики и политики, через которые идеология и желаемая нормативность претворяются в целенаправленное коллективное действие.
Иными словами, многокультурность — это не просто процедура эмпирического установления и признания наличия культурных различий у разных групп населения в том или ином обществе или государстве, хотя последнее также имеет свой смысл, как бы это ни казалось странным для россиян. Ибо существует много государств (в прошлом их было еще больше), где сам факт полиэтничности не признается и официально отвергается как несовместимый с доктриной нации-государства и с задачей обеспечения национального единства.
Многокультурность может воплощаться в правовые нормы, отражаться в характере общественных институтов и в повседневной жизни людей. Главное — она должна обеспечивать поддержку культурной специфики и ее сочетание с возможностью индивидуумов и групп полноправно участвовать во всех сферах общественной жизни от экономики до политики и культуры.
Несмотря на большое количество литературы, посвященной мультикультурализму, и активные дебаты, существует проблема восприятия и готовности серьезно обсуждать связанные с ним вопросы. Довольно часто противники многокультурности просто отмахиваются от нее, считая надуманной проблемой. Французский социолог Мишель Вьевиорка подтвердил такую позицию ссылкой на поведение части французских интеллектуалов, которые, чтобы не обсуждать данный вопрос применительно к Франции, просто добавляют к слову “мультикультурализм” определение “американский” и тем самым дискредитируют саму идею как абсолютно для них чуждую.
Реакция отторжения и трудного восприятия мультикультурализма наблюдается и в постсоветском пространстве, где “многонациональность” конституирована, тиражируется в лозунгах и в печатных текстах, распевается в песнях, произносится в застольных тостах. Идее многокультурности здесь места нет, ибо она грозит нарушить официально предписанный и ставший привычным порядок вещей. Если во Франции многокультурность как бы угрожает давней идее единой французской нации, то в России доктрина многих культур может восприниматься как угроза замещения наций в их этническом смысле.
Татарин, русский или осетин не могут быть кем-то еще, и культурная сложность, например, русский еврей или башкиро-татарин, однозначно видится как аномалия. Среди российских этнологов, психологов и социологов даже существует направление, которое изучает этот феномен как “маргинальность”. В то же самое время в России сам факт множественности культур в виде отличительных по целому параметру признаков настолько признан, а правовые нормы, государственные институты и общественные усилия по утверждению групповой отличительности настолько масштабны, что найти новую нишу для многокультурности непросто. Многим представляется, что все это уже было или есть. Отчасти это действительно так, но только отчасти.
Возможен ли мультикультурализм в России?
Этнокультурный облик нашей страны отличается большим разнообразием. Оно обусловлено обширностью территории, природными различиями, характером формирования государства и его политикой в отношении культурно разнородного населения. Этническая пестрота Поволжья и Северного Кавказа, а также Сибири и Севера существует уже веками. Поэтому многокультурность как демографический факт была присуща российскому государству с момента его возникновения, однако не всегда осознавалась. Российская империя, СССР и Российская Федерация никогда не брали на вооружение доктрину гражданского нациестроительства. Общая идентичность жителей страны обеспечивалась подданством царю, православием, а затем советским патриотизмом, а также общей исторической памятью и русским языком.
Вопрос о признании самого факта культурно сложного населения в России не возникал, как это было, например, в послевоенных Германии или Франции. В СССР “многонациональность” и “дружба народов” были своего рода визитными карточками страны, а в реальной политике советского времени “национальная форма социалистической культуры” была в частичном смысле той же самой политикой мультикультурализма.
При всех издержках и даже преступлениях, имевших место в советской политике в отношении меньшинств, этническое разнообразие признавалось и поощрялось, причем не только в сугубо культурных областях (искусство, литература, наука, образование), но и в социально-экономической и политической сферах. В СССР как нигде в мире осуществлялось интенсивное культурное производство. Это было связано с тем, что существовавший строй, не способный обеспечить преимущества в хозяйственном обустройстве людей, тратил огромные материальные и пропагандистские усилия на развитие культуры и образования. Несмотря на жесткий идеологический контроль, излишнюю поддержку престижной профессиональной культуры за счет пренебрежения культурой массовой, спонсирование культурно-этнической мозаики в ущерб общегражданским ценностям, нельзя отрицать огромные достижения, которые во многом сохранились и сегодня. Нет такого региона в мире, где бы в течение XX века, как это было в Советском Союзе, фактически сохранилась вся культурная мозаика огромного государства. В других регионах мира за это время исчезли сотни малых культур. И это касается не только стран Азии, Африки и Латинской Америки, но и Европы, где вполне достаточно средств для поддержки культурного многообразия.
Вместе с тем Россия не является уникальным регионом с точки зрения этнокультурного многообразия, как это нам представляется в силу нашего незнания остального мира. Другое дело, что в России существует своя особенность, связанная с чрезмерной значимостью этнокультурного фактора. В нашей стране этнокультурному фактору придавалось особое значение — от паспортной записи до государственно-административного устройства. Плохо это или хорошо — особый вопрос. Однако понимание того, как соотносится культурная партикулярность с гражданским обществом, с государством и с задачами управления — это важная проблема, решению которой поможет осмысление мирового опыта мультикультурализма.
Впервые политика мультикультурализма начала проводиться в 70-е годы ХХ столетия в Канаде с целью избежать раскола нации на две общности — англофонов и франкофонов. Она помогла смягчить поляризацию канадского общества по этнорелигиозному принципу. Вслед за Канадой такую же политику стала проводить Австралия, чтобы уйти от расистского образа “белой страны”. Красочное представление с участием австралийских аборигенов на открытии Олимпийских игр в Сиднее стало новой визитной карточкой многокультурной Австралии.
Однако в России мультикультурализм в его канадско-австралийском понимании может привести к дальнейшему, и без того излишнему, делению населения на группы. Не стоит забывать, что за последние десять-пятнадцать лет наука сделала важные шаги в понимании того, что такое культура и какова ее роль в человеческой эволюции. Понимание культуры как сложного феномена, то есть представление об отсутствии жесткой культурной нормы, а также жестких культурных комплексов — это одна из важных теоретических новаций, с точки зрения которой нужно смотреть на нашу собственную действительность.
Порой мы слишком одержимы восстановлением некоей утраченной идеальной культурной нормы, которая на самом деле никогда не существовала, или же пытаемся установить культурные различия на групповом уровне, игнорируя, презирая и отвергая гораздо более значительные схожести. Так в рамках в общем-то единой российской не только гражданской, но и, конечно, социально-культурной общности появляются сконструированные образы гордых дикарей или бандитов-террористов, заслоняющие целые этнические группы, как, например, чеченцев, схожесть которых с другими народами Северного Кавказа, да и с остальным населением нашей страны, гораздо больше, чем различие. То, что можно назвать этнографическим романтизмом, содержит в своей глубине патерналистский смысл, а по сути дела — своего рода культурный фундаментализм.
Известно, что степень адаптации человека, человеческих сообществ к культурным инновациям велика. Распространенная трактовка исторического опыта российской культуры (“что немцу хорошо, то русскому — смерть”) расходится с более тонким подходом: современный человек постоянно изобретает традиции и способен жить во многих культурах. Однако культурный релятивизм себя не изжил, и, самое печальное, он имеет жесткие политические проекции. В этой связи в России часто ощущается некая абсолютизация культуры: мало культуры быть не может, ее может быть только много, и чем больше, тем лучше. Абсолютизация культуры как некоей панацеи — серьезная теоретическая и общественно-политическая проблема. Это проблема рационального культурного воспроизводства и сбалансированного культурного развития. Невозможно в принципе осуществить некрасовскую мечту: “Когда мужик не Блюхера и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет”. Так же невозможно навязывать людям весь современный жизненный репертуар в исполнении малых (“национальных”) языков. Как бы жестко это ни звучало, но для каждого жителя страны важнее свободно и без акцента говорить на русском языке, чем свободно владеть “родным языком” и только им. Для науки и для общественных активистов важно сохранять и развивать все языки, даже самых малочисленных народов. Но для каждого отдельного человека его рациональная жизненная стратегия заключается в другом, и этот интерес нужно уважать. Мультикультурализм помогает малым культурам, добавляя им возможностей в сравнении с доминирующей в обществе культурой. Но при ограниченных ресурсах и при этноцентристском управлении на уровне отдельных регионов и общин именно доминирующая культура, столь важная для социальной конкуренции, может быть принесена в жертву местной культурной специфике. Такое, к сожалению, происходит в ряде наших республик.
Существует проблема культуры и конфликта. Культурный аргумент нередко становится основным в производстве насилия. С опорой на культурные аргументы рождаются ксенофобия, нетерпимость и, в конечном итоге, открытое физическое насилие. Мы заблуждаемся, когда думаем, что есть какие-то традиционные культурные механизмы или миротворчество, которое в нас дремлет и которое в нужный момент можно использовать для преодоления конфликтов. Мы заблуждаемся, когда думаем, что так называемые приниженные меньшинства — это всегда страдающие от господствующего большинства группы, лишенные возможности удовлетворения базовых культурных потребностей.
На самом деле меньшинства становятся инициаторами насилия как раз через культурные аргументы, через то, что они должны сохранить, возродить или защитить свою культуру. Но при этом информация о возможных путях достижения этого крайне сужена и основана лишь на радикальном отторжении существующего порядка вещей и на революционаризме. По этой причине меньшинства (точнее — их лидеры и активисты) стали инициаторами насилия или конфликтов, которые в последнее время произошли на территории бывшего Советского Союза и в других регионах мира.
Говоря о культурном аргументе, я имею в виду не только этнические, языковые, но и религиозные, и прочие различия. В этом аспекте мультикультурализм дает только умеренные по своему воздействию инструменты политики. Он может снижать напряженность, но не решает саму проблему насилия и обеспечения безопасности общества и государства.
Об этноцентризме и противоядии
Итак, я предлагаю более научное и политически более рациональное определение российского общества как многоэтничного или многокультурного вместо политически и эмоционально нагруженной формулы “многонациональность”. Хотя последняя формула закреплена в тексте Конституции и представляет собой один из молельных образов для многих специалистов и политиков, утверждение современного подхода здесь более важно, чем умственная инерция и оглядки доморощенной политкорректности. “Как же можно отказываться от термина “многонациональность”, если мы в республиках проводим свои исследования, а это можно сделать только при хороших отношениях?” — услышал я однажды от одного из своих коллег. Однако мой опыт подсказывает, что комплиментарность со стороны ученых в отношении этнонационализма и домашнего клише “многонациональности” ничего не прибавляет ни в человеческих отношениях, ни в научных объяснениях.
И в политике ставка на этнонационализм имеет серьезные ограничители. Хотя конкретная ситуация — электоральная поддержка, договоренности и стабильность в отношениях центра и периферии, консолидация против “врагов нации” и т.п. — иногда делает необходимым обращение к этнической солидарности, а противников такой политики принуждают к сдержанности и даже к поощрению трудно приемлемого для них курса. Один из крупных федеральных политиков мне сказал: “Слишком много сейчас на Шаймиева всего свалилось — и приведение в соответствие с федеральной нормой республиканских конституции и законов, и тормоз на смену кириллицы на латиницу, и выделение в ходе переписи новых этногрупп из татар. В чем-то, наверное, нужно уступить и решать вопрос политически”. Примерно тот же вариант, но только с более широким воздействием и с трудными последствиями заключался и в заявлении Б.Н. Ельцина о раздаче неограниченного суверенитета российским республикам.
В политической риторике и в сиюминутной стратегии этнонационализм не всегда проявляет свою неприглядность и разрушительный потенциал. Он может выглядеть привлекательным и даже смыкаться с риторикой и ценностями, которые исповедуют приверженцы демократии, поборники прав человека, борцы против колониализма и противники дискриминации. Но при более внимательном взгляде и в более отдаленной перспективе этнонационализм бесплоден и даже опасен.
Возможно, нынешние татарстанские и дагестанские власти укрепят свои позиции тем, что не признают малые этнические сообщества в ходе переписи населения 2002 года. Как запальчиво объявил один из татарстанских ученых Д. Исхаков, “нам удалось отстоять единство татарской нации”, имея в виду предпереписную кампанию под призывом: “запишись татарином”. Более скрыто, но в том же направлении действовали власти и научный истеблишмент Дагестана, убедив федеральное правительство и Госкомстат России, что в республике только 14 “официальных народов” и только по этому списку нужно считать этнический состав населения.
Но как поведут себя в не очень далеком будущем те же кряшены в Татарстане или андийцы и дидойцы в Дагестане, если уже сейчас идет поток письменных обращений и жалоб? Письмо дидойцев в адрес президента Путина содержит несколько тысяч подписей! Искусственно сконструированные в свое время алтайцы также распадаются на более мелкие группы, чтобы стать субъектами нового федерального закона о государственной поддержке коренных малочисленных народов. На горизонте — крупные дрязги и серьезные конфликты по поводу того, кто есть народ и сколько народов живет в России. Решать эти вопросы в рамках старых подходов невозможно.
Все те, кто писал восторженные или невосторженные книги и статьи, сочинял платформы и концепции по поводу “национальных движений”, “национального возрождения”, “национальных интересов народов”, “межнациональных отношений” в СССР и в постсоветских государствах в последние 10—15 лет, сегодня смущены нулевыми результатами своих усилий, как и их коллеги, писавшие в еще более ранние времена о социалистическом интернационализме и сближении советских наций. Этничность (этнонация как социально-исторический организм) уже поспособствовала свершившимся тектоническим общественно-политическим переменам, многие из которых оказались разрушительными и потребовали заплатить неадекватную цену. Многонациональность как политический лозунг и как форма государственного устройства оказалась изначально тяготеющей к разделительности и к исключению, а не к интегративности и к признанию.
Такой подход не безобиден и не может быть сведен к невинному научному многоголосию. Он порождает не просто неэффективную и конфликтную политику. Он своим языком и представлениями утверждает в головах людей деструктивные установки, оправдывает дискриминацию и насилие. Мы пока об этом говорили и писали крайне мало, а действовали еще меньше. Наука должна обратиться к некоторым корням данных явлений, причем не только к социальной реальности, но и к тому, что называется ментальным представлением, выражаемым языком науки и политики. Когда Ролан Барт сказал, что “язык — это фашизм”, он имел в виду именно предписывающие и мобилизующие функции слов. При всем эпатажном звучании этой метафоры, нельзя не видеть, что в языке существует определенный смысл, который содержит в себе репрессивную практику, несет скрытую дискриминацию и даже насилие.
Предлагаемое мною вместо многонациональности понятие культурной мозаики заключает в себе феномен культурно сложного населения страны, имея в виду существование не только большого числа этнических общностей, но и наличие множества и множественных идентичностей на групповом и на личностном уровнях. В это же понятие я включаю культурное производство и культурное взаимодействие трех субстанций: этнокультуры, общероссийской культуры на основе русского языка и масс-культурного потока.
Культурные различия часто устанавливаются и провозглашаются либо в политических целях, либо для усиления академической внушительности — чтобы открыть и исследовать культурный пласт, родовую структуру или новый этнос. Некоторым ученым это кажется более значимым, чем показать, что между россиянами — армянами, евреями, татарами, русскими, украинцами, чеченцами и т.п. схожести на порядок больше, чем различий. Мое личное общение и мои наблюдения за участниками международной конференции “Великий Волжский путь”, которая проходила в несколько этапов на борту теплохода летом 2001 и 2002 годов, показали, что от одежды и жизненного распорядка до стиля бесед и поведения за столом собственно этнические различия между татарами и русскими фактически отсутствовали. Различия были заметны между возрастными группами, между представителями академической и чиновничье-предпринимательской среды, между светским (неверующим) большинством и теми немногими, кто соблюдает исламскую традицию, включая обаятельного и умного муфтия Татарстана Хазрата Исхакова.
Если говорить о современности, то едва ли кто-то сможет описать “межнациональные отношения” на примере депутатского корпуса, работников академического института или промышленной корпорации, студенческого коллектива, городского сообщества или сотрудников администрации, покупателей и продавцов оптового рынка, участников чеченской войны, наконец, читателей библиотеки. Однако именно в читальных залах могут сочиняться абстракции на тему отношений между нациями с демонстрацией цифр и даже психосемантических полей, якобы отличающих один этнос от другого.
Психологизация этноса стала одной из фирменных фишек неофитов в сфере этнических интерпретаций. Разброс установок и восприятия, обусловленый бомбежками и человеческими травмами, показом жертв или газетными страстями, некоторые ученые, политики и журналисты навязчиво объясняют категориями фундаментальных ментальных различий и “национальных характеров” разных “этносов”. В конечном итоге, этот своего рода этнофашизм транслируется в кинообразы, литературные произведения и в тексты эстрадной попсы. Скинхеды — это лишь арьергард неадекватного восприятия этнического.
Зеркальным ответом на проявления конфликтного этнического поведения становится та же самая эссенциалистская формула “дружбы народов”, через которую старая наука и нынешняя власть пытаются преодолеть “обострение межнациональных отношений”. Создаются “ассамблеи народов России”, собираются “всемирный конгресс татар” или “съезд народов Чечни”, по случаю приезда президента Путина в республику вывешиваются на дорогах лозунги “Россия и Башкирия — дружба навеки”. Некоторым романтическим политикам мечтается возродить утраченную “вековую дружбу народов”. Однако суть проблемы в гораздо более глубоких заблуждениях российского подхода и его многочисленных авторов. Само представление “о мире, состоящем из этносов, а не из государств” (здесь обычно ссылаются на ученого и политика из Татарстана Рафаэля Хакимова), несостоятельно: если есть “народы России” или “народы Чечни”, тогда где здесь место народу России или народу Чечни? Если желательна “дружба народов”, тогда почему не воспользоваться возможностью раздружиться. Если можно “любить народ”, тогда почему нельзя его ненавидеть?
В том и состоит смысл выстраивания мифических коллективов по этническим параметрам, чтобы обрести дополнительный аргумент и реальное преимущество в тех сообществах, которые более значимы и действительно более фундаментальны — от местных и республиканских до общегосударственных. Ссылка на мнение “мировых татар” или на татарскую древность и величие необходимы, чтобы реализовать вполне утилитарные стратегии в рамках политического (государственного) образования, будь это страна или республика. Казалось бы, не от этноса индивид получает должность и пенсию, не по законам этноса, а по законам государства оформляет все важнейшие акты и собственность, не этнос, а государство защищает от бандита или посылает преступника в тюрьму. Ссылка на этническую субстанцию нужна, как правило, для усиления аргументов с целью достижения желаемого результата.
Но сама по себе эта ссылка только в своей малой части реалистична. Редко кто ложится спать и встает утром с мыслью о своей национальности или о своей нации. И только для очень малой части людей она значима: труднее поступить в республиканский вуз из-за “неправильной” национальности, не дали гражданство или не позволили избираться на должность из-за незнания языка и т.п. В реальной повседневности этнический аргумент (“мы — древнее”, “мы — другие”, “нас убивали” и т.п.) спекулятивен и его мифологичность легко обнаруживается. Это, кстати, хорошо чувствует рядовой обыватель, когда укоряет в неприличности соседа по улице или по лестничной клетке, если он пытается “качать права” или унижать другого из-за этнической принадлежности. Это не менее чутко воспринимают и коллеги, если вдруг один ученый будет претендовать на научный грант или на отстаивание своей правоты по той же самой причине. Однако то, что неприлично на уровне человеческой повседневности, более чем приемлемо на уровне академических теорий, концепций “государственной национальной политики”, думских или теле- и газетных дебатов.
Хотя этнос или “родовую общину” в суд не приведешь и денежную компенсацию выплачивают не “депортированному народу”, а только конкретному человеку, но закон про этнос и про его реабилитацию, про родовую общину и родовые угодья (в угодьях — вот где ключевой момент!) принять все равно, оказывается, можно, как и выделить деньги на государственную программу развития культуры части граждан, этническая идентичность которых связана с той или иной языковой группировкой. Языковые классификации и группировки вполне годятся для научной конференции лингвистов и историков, но никак не для программ государственной поддержки “народов”. Тем не менее, все это происходит в России: принята программа по угро-финским народам, обсуждается по российским немцам, сочинена по тюркским народам, обсуждается по славянским. Остались палеоазиатские, андо-цезские, иранские и еще с десяток “семейных народов”.
Казалось бы научная несостоятельность и политическая разрушительность этноцентризма более чем очевидны. Уже кровью заплачено за национальное (в смысле этническом) “возрождение” или “самоопределение”, и государственную поддержку не удается дать одному и не дать другому, потому что он не “угро-финн” или не “тюркоязычный”, но все равно число людей, пишущих и рассуждающих про этносы, не уменьшается. В книжных магазинах полки ломятся от работ Л.Н. Гумилева про этносы и этногенез, и книги эти будут выходить, пока… Пока что? Пока есть интерес и потребность знать про то, что сидит глубоко в человеке на подсознательном уровне, можно ожидать обычный ответ. И этот ответ будет ошибкой. Книги Гумилева и им подобные “про это” будут продаваться до тех пор, пока сначала ученые, а затем и популяризаторы не напишут другие книги с другой интерпретацией и не покажут несостоятельность предыдущих “гениальных теорий этноса”.
Не только во внешнем мире, но и в нашей собственной стране многонациональность, понимаемая как “много наций”, а межнациональные отношения, трактуемые как межгрупповые взаимодействия, все больше утрачивают свой смысл. Эти понятия не способны охватить сложность изучаемых явлений, а самое главное — они противоречат тенденциям, и тем более — перспективам развития России. Главный порок доминирующих подходов состоит не просто в этноцентризме, но и в порожденных им идеологии и методологии группизма, когда через разные академические и бюрократические процедуры (от социологического вопросника до программы переписи) осуществляется изначальное четкое разделение населения по группам. Эти сконструированные группы на основе доступного или в данный момент известного культурного материала и под воздействием текущих политических факторов наполняются дополнительным значением через текст закона, бюджетную строку, государственную программу. Через митинговую декларацию, массмедийные интерпретации они как бы возвращаются назад обществу, овладевая его сознанием, и тем самым становятся жесткой реальностью.
Злоключения переписи населения
О том, что непереводимая ни на какие языки российская “многонациональность” терпит крах, свидетельствует проведенная в конце 2002 года перепись населения. Больше всего проблем возникло по поводу так называемого списка народов или национальностей. На этом сюжете мне хотелось бы остановиться особо, учитывая его актуальность. Групповая принадлежность в нашем авторитарном обществе всегда имела исключительный смысл, ибо пиво продавали только членам профсоюза, а беспартийным нельзя было поехать за рубеж или занять руководящую должность. С записью “из рабочих и крестьян” легче было поступить в институт, получить орден или перейти в еще более престижную категорию единственной партии. Человек не мог быть вне идеологически сконструированной группы и именно поэтому он был несвободен.
Огромный смысл имела также оформленная государством принадлежность к той или иной этнической общности, особенно к доминирующей и престижной (прежде всего — русские), имеющей “свою государственность” и “свою этническую территорию”. Значимость этой принадлежности еще более возросла в последние годы на фоне краха других форм социальных коалиций людей, таких, как советский народ, рабочий класс, комсомол, интеллигенция и прочие. Роль этнической принадлежности и основанной на ней солидарности возросла в условиях политической либерализации и появления рынка идентичностей, когда интерес к партикулярным культурным различиям и обращение к групповым связям могли обеспечить многие преимущества, включая доступ к власти, особенно на региональном уровне, льготную приватизацию и дополнительную конкурентность, а иногда — просто более надежную систему общения или получение государственных субсидий. Мягче (пока без госсубсидий), но в том же плане начал использоваться и закон о национально-культурной автономии, а также международно-правовые нормы в отношении национальных меньшинств. Кстати, доктрина и политика национальных меньшинств родились вместе с понятием многонациональности в начале ХХ века. Оба эти концепта с большим трудом перекочевывают в ХХI век, который вполне может оказаться веком большинств, у которых тоже есть свои “базовые потребности”, права и озабоченности.
Если говорить о России, то возросший интерес к этническому, к малым культурным сообществам отражает и более общий процесс реакции на нивелировку культурного арсенала той или иной общности под воздействием глобализации и ассимилиции со стороны более мощных культурных систем. Этот процесс также направлен на исправление прошлой несправедливости, связанной с политикой репрессий и непризнания целого ряда этнических групп. Но опять же не допущенная несправедливость, а именно факторы современного рационального или иррационального коллективного или индивидуального расчета (поведения) определяют нынешнюю динамику этнической ситуации в России. В равной мере и этнические конфликты происходят по поводу современных проблем между современными участниками социального пространства и во имя современных целей и устремлений.
Имидж родовой исключительности той или иной группы уже домысливается, а ссылка на историческую глубину происходящих коллизий есть один из механизмов усиления современной аргументации. “Мы много узнали от чеченцев за эти дни: о том, как их депортировали в скотных вагонах и как половина населения погибла в депортации. Всего этого об их жизни мы не знали”, — рассказывал на радиостанции “Эхо Москвы” продюсер мюзикла “Норд-Ост” Георгий Васильев, после пережитой драмы пребывания в заложниках. Не только террористы, но даже их отцы уже родились после возвращения из мест депортации, то есть сами эти чеченцы ее не испытали, как и я не провел четыре года в немецком плену, — это был мой отец. Но ссылка на историю народа тут необходима, чтобы оправдать свои действия и загнать противника в клетку стокгольмского синдрома (сочувствие жертвы к террористу).
С разными целями наука и политика создают групповые категории и делят на них население страны. Сама основополагающая категория — “население страны” создается именно переписью как наиболее точной и легитимной процедурой всеобщего подсчета. Государство и проводит перепись, чтобы стать в полном смысле государством. Без легитимно установленного факта наличия населения нет и государства. Но на этом переписная процедура не заканчивается. Население делится на разные группы, причем не только по половому, возрастному и социальному статусу, но и по этносу. Не будь первой советской переписи 1926 года, не родился бы и список наций и народностей, ибо до этого принцип группирования населения по культурному признаку строился на языке и религии. Этническую структуру страны по более ранней переписи 1897 года реконструировали уже позднейшие интерпретаторы. С тех пор “нации и народности” стали не просто отражением существующей в стране этнической мозаики, но гораздо большим — они стали основой государственно-административного устройства и других форм институализации этнического в жестких формах кровного происхождения и обязательного исключительного (только по одному из родителей) выбора. Наука в этом эксперименте этнической процессуальности играла, вместе с политикой, ключевую роль. “Я родила на свет сотни тысяч узбеков” — шутливо, но очень точно высказалась известный этнограф, специалист по Средней Азии Елена Пещерева, принимавшая участие в выработке подходов к переписи населения 1926 года в этом регионе, когда разные по самосознанию группы были объединены в узбекскую нацию. Так введенный в общественную практику тот или иной принцип обретает собственную логику существования, ибо в него вкладываются интересы, ресурсы и эмоции многих людей.
Еще задолго до прошлогодней переписи населения мне представлялось, что встречный список народов России, построенный по принципу одномерной (только однопорядковые группы без подгрупп) и взаимоисключающей идентичности (или русский, или татарин; или еврей, или русский) будет работать с большим трудом в условиях общественной либерализации, как и сам принцип отбора в список только признанных наукой или государством групп по набору четких критериев: язык, территория проживания, самоназвание и другие. Если посмотреть перечень основных национальностей в предыдущих переписях, то их примечательная особенность в том, что они не совпадали не только по численности, но и по содержанию. Это свидетельствует о подвижности процессов идентификации под влиянием миграции, ассимиляции и реконфигурации групп, смены по разным причинам названий и других воздействий.
Трудно сегодня сказать, сколько возможностей рождения “новых этносов” таит в себе культурная мозаика России и прибывающее в нее население. Многое зависит от того, что некоторые специалисты называют этническими процессами, своего рода объективными явлениями современного культурогенеза или этногенеза (ясно, из ничего и сразу народ, а тем более крупная общность появиться не могут). Но не меньше зависит и от того, что я называю этнической процессуальностью (по каким критериям, кого и как считать).
Если перепись 2002 года выйдет на численность 170—190 этнических групп, примерно как после переписи 1926 года, то это совсем не означает, что произойдет восстановление той самой, наиболее полной, этнической структуры населения, которая была 76 лет тому назад и которая, пребывая в подавленном состоянии, смогла сохраниться и заявить о себе в новой демократической России.
Следуя академической инерции и опыту прошлых переписей, Институт этнологии и антропологии РАН принял предложение Госкомстата России и составил список из примерно 800 возможных этнических самоназваний, а также примерный список основных национальностей России. Такие списки были необходимы, ибо невозможно, зафиксировав по самоидентификации весь набор встречающихся групповых самоназваний, их местные и языковые варианты, обработать этот материал и обнародовать его как “Перечень основных национальностей Российской Федерации”.
Открытый вопрос об этнической принадлежности с последующим использованием списка — более либеральный вариант, чем переписная практика некоторых государств (например, США), где перечисляется несколько групп в самом листе (закрытый список), куда должны занести себя жители страны. Американский вариант фиксации этнорасовых категорий позволяет избежать методологического и политического коллапса только благодаря возможности давать множественный ответ даже на вопрос о расе. В итоге перепись 2000 года выявила, что в США проживают 126 “наций и народностей”, но там они называются по-другому и обсуждение этой стороны общественной жизни идет в другом ключе — как расовые, социальные и этнические проблемы внутри американской нации, культурная гетерогенность которой всегда существовала и со временем только возрастает, а не уменьшается.
Аналогичная ситуация и в других странах, где политики и государство желают знать этнический состав, точнее — разбить население на группы по этнокультурному самосознанию, а не по религиозному или языковому принципу. Но и в этом случае такая процедура возможна, только если само население способно понять суть задаваемого вопроса, ибо в большинстве стран мира люди просто могут не понять, о чем их спрашивают. Это постсоветским людям кажется, что человек не может быть без национальности и каждый должен знать ее от рождения. На вопрос журналиста Дмитрия Воеводина, который неистово ищет по стране “исчезающие народы”, какая у тебя национальность, мальчик в карельском селе ответил: “Я — ленинградец”. “Ты — русский” — поправил рядом стоящий отец. Так под телекамерой еще один россиянин был обучен национальности.
На основе полевых и других материалов, включая многочисленные жалобы после предыдущих переписей, мы внесли в список этнических категорий учета населения два-три десятка новых групп. Их представители до этого причислялись к другим культурно близким группам, но в последние годы смогли самоорганизоваться и заявить о себе, в том числе и политически, например, в форме создания национально-культурных автономий (кряшены, нагайбаки, сибирские татары, коми-ижемцы и другие).
Политика признания в этой сфере всегда более конструктивна, чем политика отрицания, хотя понятно, что каждая новая группа (если это не новая иммигрантская группа, как, например, прибывшие в СССР испанцы в 1930-е годы или кубинцы в 1970—1989-е годы) появляется не извне, а выделяется из той или иной общности, куда она причислялась до того. А это значит, что какая-то группа должна отдать часть своих членов другой, на что одни реагируют спокойно (например, удмурты в отношении выделившихся бессермян), а другие негативно и даже истерично (например, татары в отношении кряшен и нагайбаков).
Я являюсь стойким приверженцем признания, но и не менее стойким противником неоправданного расширения списка народов России, ибо увеличение этнической номенклатуры в нынешних российских условиях усложняет политику и управление в данной сфере. Так, первый вариант, подготовленный в Институте этнологии, включающий 191 название, мною было предложено сократить примерно на 30 названий за счет, главным образом, ставших совсем немногочисленными групп иностранцев (от австрийцев и англичан до французов и японцев), которые по переписи 1989 года входили в список 128 основных народов России. А также за счет недостаточно оправданного (главное — преждевременного) выделения ряда групп, культурно-языковую отличительность которых в последние годы установили ученые в результате этнографических и лингвистических исследований, но которые сами о себе политически не заявили и потребности в этом на коллективном уровне не испытывают (например, астраханские татары или тептяри).
Выделение только по научным рекомендациям или по причине наличия этих групп в прошлых переписях является опережающим научным предписанием, которое может стать внешним стимулом для возможного оформления отличительной общности, если даже сегодня она наблюдается по ряду параметров, но не осознается ее представителями (иногда основанием служит вообще набор семейных фотографий, где дед изображен в казачьей черкеске). В конце концов нами был представлен список из 158 названий. Но его судьба стала предметом политической драматизации и давления, а также новых корректировок со стороны Госкомстата, восстановившего, например, вышеупомянутые группы иностранцев, хотя им вполне могло быть отведено достойное место в категории “другие национальности”, чтобы не раздувать список народов России.
Следует понимать, что перепись — это всегда компромисс науки и политики и идеального варианта нет даже и у самой науки. И все же нами был сделан важный шаг в сторону признания возможности множественной идентичности у жителей России, пока только по линии вертикальной групповой иерархии (принцип группа-подгруппа). Теперь у нас появятся не два новых народа эрзя и мокша вместо мордвы (как это случилось во время промежуточной переписи 1994 года) и не два народа дигорцы и иронцы вместо осетин, а мордва-эрзя и мордва-мокша, осетины-иронцы и осетины-дигорцы. Хотя могут быть и просто мордва или осетины, особенно из числа проживающих за пределами республик, когда низовая групповая идентификация не имеет смысла или утрачена. Могут быть и просто эрзя, которые отрицают свою мордовскость и хотят быть записанными отдельно, а не через дефис или “в том числе”.
Есть и более трудные ситуации, когда, например, фактически все кряшены не желают самоназываться как татары-кряшены, но одни из них (особенно на территории Татарстана) согласны войти в подгруппу татар, а другие — нет (особенно в Удмуртии и других регионах). Как здесь быть, сказать сейчас сложно. Хуже всего эту проблему “решать политически” как элемент торга центра и этнической периферии.
Еще более сложен вопрос признания казачества как одной из российских национальностей. Горизонтальная двойная идентичность переписью и наукой пока не признана: здесь только взаимоисключающий принцип — или русский, или казак; или казак, или калмык. В этой ситуации наша позиция — не признавать казаков как отдельную этническую общность. Но агитация со стороны лидеров казачества может дать наличие в первичных материалах переписи большой группы населения, которая назовет себя казаками. Переписывать их в русских или в калмыков по косвенным данным о владении языками по ряду причин не представляется возможным. Видимо, часть мужей, в отличие от большинства их жен, станут новым (старым) народом, но что будет дальше, сказать трудно. Российское общество должно научиться более спокойно воспринимать этническую мозаику, в том числе ее сложность и динамичность, и самое главное — не связывать с этим фундаментальные вопросы организации гражданской жизни и политического управления.
Перспективы этнической динамики в России
В ожидании результатов переписи 2002 года могу сказать, что в ближайшее десятилетие не должно произойти драматических изменений в составе и в пропорциях основных этнических общностей России. Но изменения будут, и некоторые из них свидетельствуют о значимых тенденциях. Я не считаю себя футурологом, однако некоторые перспективы ученый обязан видеть и помогать выстраивать рациональную, а не утопическую и разрушительную управленческую стратегию.
Три важнейших фактора определяют этнический состав населения России: естественное движение населения (смертность/рождаемость), миграции и смена идентичностей. Роль двух последних факторов будет возрастать, первого — снижаться. Но первый фактор сохраняет свою значимость, хотя только по темпам рождаемости и по уровню смертности прогноз в данной сфере делать противопоказано, как и в отношении общей численности населения. И все же, о чем свидетельствует перепись и некоторые другие данные?
Как известно, первые данные об общей численности населения уже посрамили прогнозы о вымирании России, как они посрамят прогнозы о вымирании русских или малочисленных народов Севера и Сибири. Общая численность населения объявлена Госкомстатом в 145,1 миллионов человек. Это на два миллиона больше, чем гласила текущая статистика, и на три миллиона меньше, чем было в 1989 году. Недоучет населения объявлен в 7%. Это много для всеобщей переписи, а в реальности, возможно, еще больше. Но даже если взять самую минимальную цифру незарегистрированных (их называют нелегальными) иммигрантов в три миллиона, которые были очень плохо посчитаны в ходе переписи, тогда наличное население страны будет таким же, как в 1989 году. Будь перепись обязательной, как это делается во всех других странах, и не будь откровенной “мочиловки” переписи со стороны неофитствующей журналистики (чего стоят газетные заголовки “Посчитают сколько нас осталось” и т.п.) и части младополитиков, население России вполне могло бы выйти на численность в 150 миллионов человек. Снижение численности населения по итогам переписи — это прежде всего расплата за нашу некомпетентность и мигрантофобию, а не плата за шоковую терапию или рыночную экономику.
По моим прогнозам, доля русских в России останется на уровне 80-83%, благодаря миграционной составляющей и благодаря сохраняющейся в нашей стране престижности быть русским, когда потомки смешанных браков, хотя и не в прежних объемах, но предпочитают выбирать русскую идентичность. Последний фактор сохранит свою значимость в определении численности русских и на будущее, как, кстати, и для других крупных нерусских народов на территории соответствующих республик. Русские будут пополнять свои ряды и за счет более расширительного (инклюзивного) понимания самой русскости, независимо от звучания фамилии или фенотипа. Сейчас этот процесс слабо просматривается, но скоро наступит время, когда Аману Тулееву не нужно будет жаловаться на то, что он “больше русский, чем многие другие, считающие себя русскими, хотя глядя на мою физиономию, кто в это поверит”.
Страна вернется, должна вернуться к ситуации, которая была в предыдущие эпохи, когда русскими считались все православные или великороссы, малороссы и белорусы. Но вернуться должно не само содержание формулы русскости, а принцип, что русские фамилии могут оканчиваться на “ян” или на “ко”, а внешний облик вообще не имеет отношения к этнической идентификации. Вернется формула Петра Струве: “русский — это тот, кто участвует в культуре”. У А.С. Пушкина были обидные клички за его “эфиопскую внешность”, но только в те времена никому не приходило в голову не считать его русским человеком. Н.В. Гоголь одновременно считался русским и малороссом. Узко этническая нагрузка понятия “русский” пришла в Россию уже после революции 1917 года, когда начали конструироваться социалистические нации, и без русской нации эта номенклатура была бы неполной. Тем не менее, еще в переписи 1926 года, когда в стране впервые поделили население на категории под названием “национальность”, в инструкции переписчикам было предписано уточнять у опрашиваемого, если он называет себя русским, не является ли он малороссом или белорусом.
Сегодня эти три формы идентичности сильно разошлись. Но в самой России миллионы украинцев, белорусов, евреев, армян и многие другие, а также миллионы потомков смешанных семей считают себя, а значит, и являются русскими. Внятно заявлять об этом они пока не научились, будучи обременены бытовой стереотипизацией (“какой он русский с такой фамилией?!”), уродливой процедурой фиксации этнической идентификации в форме вопроса “ваша национальность?” (перепись 2002 года упустила шанс исправить эту формулировку) и этнонационалистическим обществознанием.
На все эти три фактора можно оказать воздействие. Сначала умными и не зашоренными научными трудами, корректными текстами законов и официальных документов. Затем эти мысли подхватит журналистика. А в поголовно грамотном российском обществе и народ уже на следующий день говорит языком газет и телепередач. Хочу подчеркнуть этот свой вывод. Именно расширение понятия русскости, зауженное в недавние времена, и ассимиляция в пользу русских, существующая в стране уже веками, будут основными механизмами, замещающими сравнительно более низкую рождаемость среди культурно доминирующей этнической общности России.
Мне представляется существенным пространственное изменение размещения русских в соотношении с другими группами. Недавняя динамика пространственного движения населения показывает, что число и доля русских и других так называемых нетитульных народов сокращается в большинстве этно-территориальных автономий, особенно в республиках Северного Кавказа. Этот процесс вызван не экономикой и даже не проблемой безопасности (не берем в расчет Чечню), а политикой и морально-психологическим климатом. Квартиры и должности, места в вузах для собственных отпрысков оказываются важнее, чем перспектива стагнации без квалифицированных кадров и обострение внутригрупповых противоречий, которое сглаживалось присутствием русских.
Скорее всего, северокавказцы будут продолжать так себя вести, ибо так же точно ведут себя подмосковные и рязанские братки, громя торговые палатки и разрушая бизнес “неместных” конкурентов. Ситуация может стать еще хуже, если молодых парней из Ингушетии, Дагестана, Кабарды или Адыгеи будут унижать и подвергать насилию в других регионах страны, и в результате они станут воздерживаться от миграции и внешних контактов в собственной стране, ограничивая жизненное пространство “своей” республикой. В результате более высокой рождаемости эти регионы страны окажутся этнически гомогенными, с избытком трудовой силы и с завышенными социальными ожиданиями образованного населения. Уже сейчас многие родители в республиках боятся посылать своих детей учиться в вузы остальной России. Это более чем тревожная тенденция.
Некоторые ученые-демографы говорят о том, что начался эпохальный исторический процесс стягивания этнического ядра, обратного движения русских, сокращения ареала их основного расселения. Это своего рода ответ на пространственную экспансию прошлых столетий. Внешне ситуация действительно выглядит так. Действительно, у нас на Севере 10 миллионов человек, Чукотка и Камчатка перенаселены. Губернатор Роман Абрамович справедливо считает, что Чукотка, потеряв 50% населения, может еще потерять 20% без ущерба для развития и к пользе для среды и для людей. Возвращение русского населения на Дальний Восток также нереально. Вся внутренняя и другая миграция будет тяготеть к Центральному округу, который, по выражению российского демографа Жанны Зайончковской, станет “засасывающей воронкой” для мигрантов.
Однако позволим себе усомниться в фундаментальном значении вывода об обратном “собирании русского этноса”. Во-первых, отъезд людей из арктических и субарктических регионов затрагивает в равной степени все многоэтничное население, кроме аборигенного. В этих регионах пропорционально украинцев не меньше, чем русских. Во-вторых, Сибирь и Дальний Восток, разворачивая индустриальные проекты и другую привлекательную для человека деятельность, еще способны привлечь русское и другое население и гораздо лучше самовоспроизводиться, чем стагнирующие сельские регионы Центра. В-третьих, передвижение в южном (за исключением северокавказских республик) и североевропейском направлениях вполне может продолжаться и его замедление есть отражение общего процесса замедления пространственной миграции в последнее десятилетие.
Естественный прирост населения между двумя переписями произошел в малом числе регионов и среди небольшого числа этнических групп. Только дагестанцы, чеченцы и ингуши, да еще, возможно, две-три группы северокавказских народов имели прирост за счет высокой рождаемости. Возможно, она даже выше, ибо общие данные о численности населения республик ухудшаются отъездом русских: тысяча родившихся ингушей и тысяча уехавших русских дают нулевой рост населения. Более высокая рождаемость среди северокавказцев и некоторых других нерусских народов будет сохраняться, и состав первой десятки самых многочисленных народов изменится под влиянием этого фактора. В середину десятки поднимутся чеченцы, что означает необходимость более внимательного и конструктивного отношения всего российского общества к трагической ситуации в Чечне и противодействия чеченофобии. В первую десятку могут войти аварцы, казахи, узбеки.
Для некоторых других групп (армяне и азербайджанцы) продвижение в первую десятку произойдет за счет недавней иммиграции представителей молодого возраста и выигрыша от этого в сфере рождаемости. В целом будут расти численно и увеличивать свою долю в населении России представители народов так называемой исламской традиции. Первую десятку могут покинуть удмурты, немцы, башкиры, но во второй они останутся. При должной реакции на эти изменения, в том числе и через демобилизацию и разгосударствление этничности, эти тенденции не сулят особых коллизий для российского народа как единого гражданского и социокультурного сообщества. При этом Россия останется многоэтничной нацией или “многонародной нацией”, как ее назвал И.А. Ильин еще в начале прошлого века. Только необходимо научиться выговаривать эту формулу вместо пустословного “многонационального народа”. Вот и вся ревизия, болезненная, может быть, для спецов по “национальному вопросу”, но полезная для всей страны.