Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2003
* * * Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин. Как всё не просто, Господи, трудно-то как! Вот и скитаемся где-то, вот и скорбим. Суд на земле, а адвокат в облаках. В Иерусалиме по вирусологии был конгресс. Те же проблемы, только другим языком. Где дефицит иммунитета пролез — всюду ущерб и всюду нарушен закон. Где моя alma mater? — В Алма-Ате. Эвакуация, знаешь, сума да тюрьма. Я по большому секрету скажу тебе: подозреваю, что теорема Ферма не верна. Если бы это открылось — всему конец. Что мы умеем? — только молоть языком. Всюду проблемы. Какой-то зыбкий контекст, где узелок ты вяжешь за узелком. Вряд ли тебе это важно. И ты права. Вон вернисажи, тусовки — весело как! Есть у художника, скажешь, своя тропа? Всё не так просто, Господи, если бы так! * * * Старый сарай запирается поздно на ржавый болт. Долго потом озаряют грозы кайму болот. Пусть нам приснятся лесные страхи — пронзим, возьмём. Кончим, Киясов, бутылку «старки», заснём, заснём. Вздрагивают сухие вспышки в воде озёр. На горизонте мелькают крыши каких-то сёл. Издали лают цепные зарницы немым огнём. Пусть что угодно теперь приснится — заснём, заснём. В чёрных кустах за огородами шелест цикад. В точке за ближними небосводами трепет Циклад. Да ещё вздрагивают средь ночи слепым огнём с гроздьями клюквы сухие кочки — мы спим и рвём. * * * Налетела тучка на Киклады, затуманила их дальний танец. Повторяющиеся сигналы, потерявшиеся над лугами, всё мигали, по волнам скитаясь. Всё равно никто б их не увидел, даже если б не было и тучки. — Ученик, учёный и учитель влипли в свои пухлые подушки. В знаниях засели теоремы, в них заснули залежи застоя. На горизонтальные деревни ночь, как душный обморок сирени, наползает густо слой за слоем. * * * Медленно грузная цепь облаков тянется в небо из-за сарая — стадо коров, запряжённых зарёю, стадо коров, ой ты стадо коров! С длинным бичом позади возникая, едет бельё полоскать Навсикая. Сотня голов, ой, две сотни рогов, ваша пастушка состарилась с вами, ваша старушка поссорилась с нами. Тяжко бредут, свесив полное вымя, дождик цедя на просторы лугов. Был ей жених, да давно был таков. Что я, дурак, обо всём этом знаю? * * * Посмотри, возлюбленная, на цепких птиц, оцени их воздушно-рептильный тип, объясни их щебет и писк. Ветерок ветвей, зыбкий свет листвы, — ты представь, что там обитаешь ты в суете всеобщей весны. На путях опасностей и забот зашифрован каждый мгновенный полёт и понятен — наоборот. Ты представь, что нет никаких обид — только диспозиция мелких битв, только птицы — их взгляд и вид. * * * В травостое скрежет стригущих стрекоз подсекает мысли мерцание. Тянется святое бесстыдство цветов, выставив цветное бесстрастие, — выставив бесчувственный аромат в инородный мир вожделений, как сокрытый в капсуле астронавт в не антропоморфной вселенной... Вот и ты безгрешен, поэт. Вот и ты, тайный безучастный участник, в роскоши звучаний остался святым при своих безмолвных задачах. * * * Много книжек читал я в родной стороне: много букв, много слов, много мнений. Ничего не унёс я в своей котоме’, уходя в непогоду и темень. В это утро упрёков, утрат и тревог, в пустоту бесполезных терзаний лезут пятна рябин и бригады грибов, сопрягаясь в багряный гербарий. Приблизительно так. Приблизительно всё. По просёлку трясётся автобус. Сквозь рассветную мглу на опушки лесов тупо смотрит проезжий оболтус. Много книг и брошюр он в родной Костроме прочитал и забыл без последствий. Ничего не случилось в его голове. Только дождик да ветер осенний торопливо стучится в слепое окно, как сосед бьёт в окошко слепое, — знать, машина пришла, знать, открыли сельпо, как сказал бы Гандлевский-Запоев. Неужели опять обретать атрибут, утеряв предикат пререканий?.. В поле ветер метёт ярлычки мёртвых букв, составляя последний гербарий. * * * Я смотрю на небо — там теорема Пенроуза. От ночного чуть ветерка шелестит берёза, выделяясь узорчатым силуэтом на бледном фоне. Не стемнело ещё, да и вряд ли совсем стемнеет. Тем не менее, кроме тьмы, как будто и тем нет для раздумий и наблюдений в летнем поле. Гравитация плюс квантовые эффекты, две или три константы (среди них — скорость света), — «всё премудростью сотворил», повсюду логика... Выделяясь на гладком фоне лёгким трепетом, куст сирени робко противится её требованиям... Но смотрю на небо — а там теорема Хокинга. * * * В тени у ручья очнувшись, мысль несмело оглядывается. Кругом медовая белая сныть, в ней сны останавливаются. В ней осы висят на волне, волне. Высовываясь не вполне (вполне), улитка блестит на листе (стебле), но идёт к тебе... Но идёт — и тянется следом слизь — мерцающая серебряным светом нить. Одну себя только видит сныть в неподвижной грёзе. Только трепет и пар любви (любви). И лучи, и тени легли в углы. В переполненном воздухе цветы белы, как в медовом озере. * * * Ни молока, ни мёда в пустыне Вади-Кельт. Так далеко от дома беглец находит бейт. Как буквы в свитках, мнимы тут молоко и мёд, — струится над камнями лишь облако имён. И бесы дуют зноем настолько мимо чувств, насколько преподобен был житель здешних кущ на дне глубоких трещин, где узкий водопад меж скалами подвешен, — был житель прост и свят. Он рад, что ты покинул свою страну, беглец. Ты, как бесстрастный гимел, корабль безводных мест, тропою каменистой плывёшь — уже не мёртв — а он навстречу с миской: там молоко и мёд. Отрывки из патериков 1. Лойола Жил рыцарь — бедный, молодой по имени Игнат. Был с детства беден головой, но сердцем был богат. Когда в Наварру ворвались французские войска, испанцы с ними так дрались, как будто там Москва. Игнат сражался за троих, но галльское ядро упало рядом, раздробив воителю бедро. В страну видений и молитв ушёл герой-Игнат, — душой и телом инвалид, но волею — гигант. 2. Де Шарден Сидит Тейяр-иезуит в дипломатическом посёлке. Вдали летают бомб осколки, Пекин за шторами снуёт. Обломками палеолит наполнил ящики посольства, в блокаде каменно безмолвствуя, пока воюет самолёт и падает Экзюпери, дымя хвостом на горизонте. 3. Св. Афанасий (Сахаров) Сидит владыка на троне власти, плетёт из лыка всей зоне лапти. Христа прославьте. А прежде, было, таскал и брёвна, копал могилы, возил и говны с молитвой умной. Его улыбка цингой побита. Подмёл владыка. В бараке чисто. Поёт у печки кондак крещенский. В цинко’вом кубе льда тает глыба. Поёт и крутит крестом владыка святую льдину. * * * Я был так бледен, что рассвет мне был не виден. Внутри меня происходил какой-то ливень. Да и снаружи повсюду лужи, и даже шахматы намокли на столе. Придя из сада, Вы с досадою спросили: «Зачем, мон шер, вы наблевали в монплезире?» — — Ну, я немного... Да что такого? Зато я скромно вёл себя в монастыре. Я был так скромен, что ко мне был благосклонен отец наместник — и беседы удостоил. Он лечит души от лютой стужи, и даже шахматы растаяли во мне. А Вы приходите из сада на рассвете, где под дождём катались на велосипеде, и мне укоры — опять уколы — всё повторяется, как в бесконечном сне! Я выпил, да, но из реальности не выпал. Я должен сделать наконец какой-то выбор. Моя свобода на всё готова, и даже шахматы не властны надо мной. Я не заложник дальнобойных комбинаций и безнадёжных добровольных облигаций. Спасая душу, я всё разрушу, и Вы всю жизнь останетесь тому виной. Сегодня пятница, и я ещё не спятил. Я кое-что от Вас определённо спрятал. Моя погода на всё похожа: сегодня пятница шестое февраля. Упругий снег. Мороз и солнце. День последний. И даже шахматы стреляют, как поленья в моём камине, и нам отныне придётся снова жить, короче говоря. * * * Ты здесь, моя богобоязнь. Куда мне от тебя? Творю свой жест, несу свой ямб, смиряясь и терпя. Заслуга клоуна мала: смеётся, весь в говне. Но что поделаешь? — луна опять стоит в окне. * * * Запылало — потухло. Появилось — исчезло. Возопило — затихло. Возомнило — смирилось. Иллюзорно — реально. Справедливо — бесчестно. В диссиденте лояльность. В обскуранте терпимость. Только старая яблоня заскрипела от ветра. Налетел слабый дождик на увядшие клумбы. Только ночь, только лампа. Только рюмка портвейна. Только печка — и что ещё? — Только звуки и буквы. * * * Мальчик, забудь суеверья и страхи, выплюнь знаки культур. Станешь простым сталкером свалки — сгинут и жрец, и колдун. Пред пожирающим истуканом смело гляди пастухом. Ржавый будильник держи чемоданом, будку держи сундуком. Кончен тяжёлый парад парадоксов, гаснет последний контраст: яркие россыпи пёстрых отбросов в бледном мерцании царств. * * * Странно ехать подшофе в грузовой машине. Страшно ехать по шоссе в грозовую ночь. По обочинам бегут случаи из жизни: Ратца, Чагодица, Кихть, Воя, Вондожь, Вочь. Ни таланта, ни ума, — Ёмба, Индоманка. Пельшма, Андога, Мегра, — из последних сил! Я убогий инвалид, житель интерната. Я боюсь твоих молитв, преподобный Нил. Где-то блещет в тростнике мелкий Мареотис. Вон пещеры и скиты в скалах и песках. Вкруг оазиса сидит скорченный народец — тут в склерозе и в тоске дух его иссяк. Лесопилка в лопухах, тёса серый штабель. Чья-то банька заросла выше двери в сныть. Удит рыбу на мостках житель-нестяжатель. Ковжа, Колонга, Кулай, Шола, Юза, Сить. Пала молния в скирду посредине луга. Шумный ливень пал стеной, зарево залил. Малахольные в скиту плачут от испуга. Пожалей их, успокой, преподобный Нил. * * * От меня не осталось секретов в твоей жизни, моей и чужой. Угости же теперь сигаретой, выпьем водки, читатель родной! Что тебе рассказать? — Погадаю. Покажи молодую ладонь. Да, не очень она молодая. Так что думай, читатель родной. Не хотелось бы обескуражить. Ты уверен в себе? — Так изволь: Вижу слабость твою, вижу тяжесть, вижу хаос, читатель родной. Эта тяжесть, что копится в звёздах, равновесные строит миры. Эта слабость, пролитая в космос, вечно движет загадку игры. Этот хаос — фрактал безмасштабный, беспонтовый фигляр площадной. Он же наш и палач беспощадный. Всё так просто, читатель родной.