Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2003
Мосты через пропасть
Критика русского зарубежья: В 2 ч. / Сост., прим. О.А. Коростелёв, Н.Г. Мельников. Подгот. текста, предисл., преамбулы — О.А. Коростелев. — М.: Олимп; АСТ; серия “Библиотека русской критики”, 2002. — 471+462 с. Тираж 5000 экз.
Недавно вышедший в Москве двухтомник представляется удачей составителей, и вот почему. До конца 80-х годов в России мало знали о литературе русской эмиграции и совсем не знали критики. Между тем это значительный пласт русской культуры ХХ века, и только теперь, по окончании века, нам удается совместить две половинки единого целого и восстановить в полном объеме истинное лицо современной русской литературы. Сделано это как раз вовремя: сейчас все в мире стремительно меняется, и еще не поздно собрать по крупицам осколки и фрагменты уходящей культуры и ее носителей. Ведь культура — это прежде всего память и традиции, а их надо беречь.
Во вступительной статье указана главная цель издания — познакомить читателя с “едва ли не самым ценным вкладом зарубежных писателей в общую сокровищницу русской литературы” — критикой, эссеистикой, т. е. нехудожественными формами. Дан краткий анализ литературных школ русской эмиграции, а также указаны основные эмигрантские издания. “Скит поэтов”, “Кочевье”, “Парижская нота” — издания, выпускаемые литературными объединениями 30-х годов; позже, во время войны, они распались, многие их участники уехали в США и основали там новые издания — в частности “Новый журнал”, — традиция не прерывалась. Об этом и многом другом рассказано в подробных примечаниях, значительно дополняющих издание.
Подбор материала в хронологическом порядке наглядно демонстрирует смену поколений русской эмиграции, а главное — изменение отношения к советской литературе и ее представителям. Писатели старшего поколения Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус утверждают: “Русская современная литература в лице главных ее писателей из России выплеснута в Европу. Здесь ее и надо искать”. Зачастую позиция “стариков”-эмигрантов вызывает желание спорить — непривычен для нас их взгляд не только на миссию эмигрантской литературы — тут им, как говорится, виднее, — но и на роль советских писателей, особенно “основоположников” — Горького и Маяковского, которым сталинские похвалы существенно повредили в глазах потомков. Но ведь это фигуры не одномерные, а, напротив, крупные, даже трагические: теперь, задним числом, мы можем это понять. Между тем Гиппиус так пишет о Горьком: “…Может быть, даже “изъятелем-то, да и проповедником разрушения, помощником разрушителей стал он благодаря роковой своей страсти. Любовь к “культуре” при полной к ней неспособности (подчеркнуто автором) — недуг, выедающий, сжигающий не только талант писательский, но и душу человеческую”.
Вообще, критика Зинаиды Гиппиус откровенно пристрастна. Она любовно относится к писателям-эмигрантам, отмечая сильные стороны их творчества. В этом списке Арцыбашев, Бунин, Мережковский, Куприн, Ремизов, Зайцев, Шмелев, Алданов. Разбирает она и тему жертвенности и святости — на примерах стихов Волошина, очерков Зайцева и книг Ропшина (Савинкова). Эти идеи Антон Крайний (псевдоним З. Гиппиус) называет мазохизмом. Что ж, можно назвать и так. К ним в таком случае можно отнести и Андрея Платонова, и “Белую гвардию”, и рассказы Бабеля, и много других произведений советских авторов. Главный порок советских литераторов по Крайнему — тот, что они утеряли чувство прекрасного. “Они видели жизнь, как она есть в России, под большевиками. Другой не видели. Сравнивать не с чем. Видели безобразие. Но не знают, что это безобразие, потому что не видели красивого”. Если возражать по существу — тогдашняя послереволюционная Россия, хоть и “кровью умытая”, была любима писателями, которые чувствовали свою сопричастность событиям, пусть трагическим и кошмарным. Ю.И. Айхенвальд, анализируя появившуюся в эмиграции “Белую гвардию” Булгакова, утверждает: “Главное действующее лицо “Дней” (Турбиных) — история, русская история, недавняя, еще не остывшая, такая, к которой больно притрагиваться. Болью, телесной и душевной, так же насыщены страницы Булгакова, как и та действительность, которой они посвящены… К чести автора, на своих белых героев он, подданный красной власти, сумел посмотреть открытыми и непредвзятыми глазами, сумел увидеть в них просто людей и осветил их не от себя, а из их собственной глубины”.
Была, конечно, у писателей-эмигрантов своя правда. Они ощущали себя хранителями традиций русской классической литературы, ее продолжателями и представителями. В советской России под указующим перстом чекистов такая литература была, как им представлялось, немыслима: там не было свободы. На Западе была свобода, но не было России: только та, которую увезли с собой в своей памяти эмигранты. И в этом была главная проблема. Проблема существования русской поэзии вне России — одна из основных тем эмигрантской критики. Рецензируя поэтические сборники, Бунин на правах мэтра критикует молодых поэтов; рецензии Бицилли, Цетлина, Степуна, Бема, Ходасевича и других более обстоятельны. Часто те, кто пишет, интереснее тех, о ком они пишут: в критических статьях подчас больше, чем в стихах и прозе рецензируемых авторов, обнаруживается глубина, острота проблем — литературных и, более широко, проблем бытия, взаимосвязи прошлого, настоящего и будущего. Само мироощущение современного человека гораздо ярче отражалось в эмиграции критиками, чем беллетристами. Критика оказалась более значительной, чем поэзия и проза большинства эмигрантов — и, следовательно, литературной эмиграции в целом. Возможно потому, что литературная критика, кроме таланта, требует еще специальных знаний, образования, кругозора, житейского опыта, и — это, пожалуй, главное — критика не эгоцентрична, направлена “от себя” и потому кажется более достоверной.
Формула “над вымыслом слезами обольюсь” по отношению к современному миру, кажется, уже не работает. Вымыслами нас кормили долго, теперь хочется правды. Эмигрантская критика и литература постепенно освобождались от иллюзий (иллюзий по поводу советской России не было с самого начала) — в частности, от иллюзии мессианства, избранничества (“Мы не в изгнании, мы в послании”), единодушно отмечая, что помимо внешних проблем (тяжелое материальное положение и тяжелый физический труд, почти не оставляющий досуга для творчества, малое количество или отсутствие русскоязычных читателей) существуют проблемы внутренние, гораздо более серьезные: ощущение пустоты, бессмысленности существования, отсутствие подлинной жизненной цели. Из поэтов “метрополии” чаще всего критиками вспоминаются Блок, Гумилев — учителя и предшественники поэтов-эмигрантов; а также Пушкин, Лермонтов и особенно Баратынский, близкий им не только в силу традиции, но главным образом по тональности: мотивы тоски и разочарования, сумерек и осени — это общая тема, роднящая с ним Георгия Иванова и молодых эмигрантов. Маяковский и вообще футуристы упоминаются с неодобрением: это разрушители традиций, не способные ни на что позитивное в поэзии (“декольтированная лошадь”, по выражению Ходасевича). Сочувственно пишут об Ахматовой, Пастернаке, Мандельштаме, и здесь мы встречаем интересные и тонкие наблюдения, хотя и не всегда бесспорные. Такова большая статья В. Вейдле “Стихи и проза Пастернака” во втором томе. Правда, разбираются ранние стихи и проза первого периода, без “Доктора Живаго” и последних “простых” афористических стихов. Резюме такое: “Пастернак, создавая свою литературную манеру и стихотворный свой язык, усовершенствовал свою оригинальность, но искалечил свою поэзию… Не будь поэта в Пастернаке, не было бы в нем и литератора, но это не мешает литератору, калеча и насилуя поэта, все же играть в литературе — довольно вредную (?! — А. Б.-Ш.) — самостоятельную роль: вызывать подражания, поверхностные моды, подрывать глубокие традиции. Характернее всего, однако, для современного состояния русской литературы не поэт и не литератор Пастернак, а именно эта распря в нем литератора и поэта и то, что в этой распре успех у современников и даже у него самого имеет литератор, а не поэт. Свидетельствует это, конечно, не о литературном цветении, а о глубоком и, может быть, гибельном переломе. Некоторые строфы в последней книге Пастернака как будто говорят о том, что для него, а то и не только для него, возможны еще освобождение и выход. Но судьбе его мы не можем придавать слишком большого сверхличного значения, да и сама судьба эта еще темна”.
Почему противопоставляются поэт и литератор? Вероятно, автор хотел сказать, что литераторы часто участвуют в политических играх, а поэзия должна быть вне политики — это было кредо эмигрантской литературы, признававшей лишь эстетические критерии. Эта мысль звучит у многих критиков, в частности у Н.И. Ульянова, упрекавшего эмигрантов “второй волны”, к которой принадлежал он сам, в излишней политизированности: “Для эмиграции, насколько можно судить, — это нечто новое. Беллетристы, выполнявшие социальный заказ, существовали давно, но открытого призыва к нему, идеологии, оправдывающей его, — не было. Это принесено “внуками”. Принесено из СССР и должно быть объявлено цветком тамошней культуры… Кому дороги судьбы поэзии и прозы, тот обязан работать над искоренением этого милого растения”. Но Пастернак всегда был вне политики, это общеизвестно. Многие любят цитировать его строчки “…какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?”. Если его до поры до времени оставляли в покое, то это потому, что он старался “не высовываться”: не печатался и не выступал, жил переводами, вел полуголодное существование и был известен лишь узкому кругу любителей поэзии, и только скандал вокруг его романа взбудоражил наших “идеологов”, поливавших его ушатами грязи, и ускорил его смерть. Наиболее талантливые и честные советские литераторы не умели лакействовать, и даже когда они пытались выполнять “социальный заказ” (жить-то хочется и спасти своих близких — писали же “похвальное слово” Сталину Ахматова и Булгаков) — им не верили. Этих людей и советскими-то не считали: они были “внутренними эмигрантами” со всеми вытекающими и известными для нас последствиями. Внешним эмигрантам было лучше: их жизни никто не угрожал, а некоторые добились успеха на новом поприще, став профессорами славистики или советологами. Правда, была и другая сторона: скандалы и репрессии способствовали известности, ведущей к славе, обычно посмертной. Такова русская традиция, а может быть, и не только русская.
Размеры рецензии не позволяют остановиться на всех именах и проблемах статей, поднятых в двухтомнике. Следует отослать к нему не только литераторов и литературоведов, но всех, кто всерьез интересуется проблемами русской и зарубежной литературы и критики, их взаимосвязью. Таких читателей немного, но они есть, и они найдут это чтение интересным.
Еще один важный аспект этого сборника. В нем видно, как с течением лет и сменой поколений притупляются противоречия и наводятся мосты через пропасть, разделяющую Россию и зарубежье. В наше время эта пропасть исчезла, связи метрополии с зарубежьем стали обычным явлением. Мир сближается, русскоязычная диаспора существует теперь едва ли не на всех континентах. Будут новые имена, темы и обзоры, но контакт между русскоязычными литературами всего мира необходим, так как служит взаимному обогащению.
Ада Брун-Шапиро, Израиль