История
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2003
Олег Игоревич Дивов (1968 г. р.) — москвич, профессиональный литератор, с 14 лет публикуется как журналист. Отучился два курса на журфаке МГУ. Служил в армии. С 1990 года работал копирайтером в крупнейших рекламных агентствах страны. Первый крупный художественный текст (фантастический триллер “Мастер собак”) напечатал в 1997 году, с тех пор зарабатывает на жизнь книжными публикациями. Сочинения Дивова, по мнению критиков, — “жесткая психологическая проза в фантастическом антураже”.
Автор антиутопии “Выбраковка” (1999), полупародийного романа “Саботажник” (2001); сборников “Толкование сновидений” (2000), “Молодые и сильные выживут” (2003) и др.
О. Дивов — лауреат всех профессиональных “фантастических” премий, вручаемых русскоязычным писателям (кроме “Аэлиты”, присуждаемой по совокупности заслуг). О. Дивов издал 8 романов, несколько повестей и рассказов общим тиражом около полумиллиона экземпляров.
В “Знамени” (как и вообще в толстом литературном журнале) печатается впервые.
Имена и отчества изменены.
Временной ряд намеренно искажен.
Субъективные оценки не всегда соответствуют реальным.
Заключительная фраза не написана.
Вот бы замаскировать мою историю под беллетристику — чтобы никто не придрался. Опубликовать и почувствовать: отпустило наконец! Но я зашел в область чужой профессиональной этики и обязан сначала принять все возможные поправки, если вообще не капитулировать перед вето.
Вот бы сделать вид, будто текст не стучался годами автору в сердце, требуя написать себя. Но это выше моих сил. Отчасти потому, что даже в роли наблюдателя и диспетчера я предпочел бы никогда не соприкасаться с большинством из участников описанных ниже событий…
Вы догадываетесь, что я все это выдумал?
* * *
Утром в воскресенье Таня распахнула окно. Уселась над десятиэтажной пропастью. Нажала кнопку мобильного. За стеной, на кухне, раздался звонок.
— Здравствуй, мама. Пожалуйста, сосчитай до трех.
— Раз… — начала отсчет мама.
Похоже, я стал последним из посторонних, с кем Таня говорила. Она звонила в субботу вечером, искала мою жену. Той не было дома — честно, не было. Обычным своим голосом человека, не уверенного ни в чем вообще, Таня спросила: а когда же? И мы принялись выяснять, что за день недели на дворе.
Таня вечно путалась в днях и числах. И у меня как нарочно работа такая, что условности до лампочки. Мне только время суток интересно: если за окном светло, надо ложиться спать, а раз ночь — пора за дело… Поэтому мы с Таней каждый раз дружно спотыкались на согласовании дат и смеялись над этим.
Мне почему-то казалось, что Таня — маленькая плотненькая шатенка. А она была светло-русой и очень худой.
— Два… — сказала мама.
Я знал, что Тане осталось недолго. Давно уже знал. Но финальный отрезок пути она проскочила в темпе, поразившем меня. Я же не специалист. Вообще странно вышло — неделю Таня пролечилась, на выходные девчонку спокойно отпустили домой, в субботу ее вдруг скрутило, она попробовала обратиться к единственному человеку, которому по-настоящему доверяла, человека не оказалось на месте, ехать снова в клинику Таня не захотела…
Понятное дело, мало кто клинику любит.
А человек — тот самый — все равно бы Таню не выручил. Он ее за полгода до “отпустил”.
Уважаю профессионалов. Они все хотя бы чуточку сволочи. Как минимум стараются ими быть. Потому что в любой работе наступает рано или поздно момент, когда надо делать жесткий выбор. Спилить приржавевшую гайку. Обрубить текст на полуслове. Отдать безнадежного клиента психиатрам.
Уж лучше так. Чтобы себя уберечь для следующих гаек, книг, людей. Но осадок гнусный остается. И иначе нельзя, ведь если намеренно забывать эти моменты выбора — не накопится опыт. Нужный позарез, чтобы становиться год от года все более эффективным профи.
Вот дерьмо какое: страдание — непременная составляющая жизни любого мастера.
Как ни парадоксально, в ту субботу даже прямой отказ в помощи мог бы немного оттянуть развязку. Вижу и слышу, будто так было на самом деле: пара-тройка профессионально выверенных фраз, и эта интонация, от которой у меня по коже мурашки, и остановившийся, словно внутрь обращенный, взгляд специалиста, приходящего в себя после тяжелой работы… Психологи не дают клятву Гиппократа. Но это ничего не значит. Просто кто-то пришел в мир, чтобы спасать души и жизни, а кто-то — окучивать клиентуру, страдающую легкими отклонениями. Я видел и таких психологов, и таких. Из моей жены вырос спасатель. У меня на глазах. Черт побери, девять лет бок о бок! Довелось наблюдать ситуации, какие нормальному человеку и не снились.
Впрочем, из вашего покорного слуги за эти годы тоже… не пай-мальчик вырос.
Эх, весело было с психиатрами водку пить. Только запах нейролептиков в коридорах меня нервировал. Он такой особенный — со стандартной больничной атмосферой ничего общего. Дрянной запашок.
— Три! — сказала мама.
Таниной маме, в общем, повезло. Относительно, но повезло. Насколько можно считать везением то, что детей у тебя было двое, и старший до сих пор тут — вдобавок здоров, нормален. Пережить своего ребенка… Не хочу об этом говорить. Недаром пары, у которых гибнет даже новорожденный… Нет, не хочу. Видел. Знаю. А однажды сам простоял неделю на грани.
Оцените фразу: “Ваш младенец поступил в ужасном состоянии, и откачивать его взялись чисто для галочки, но он вдруг проявил такую волю к жизни, что мы им заинтересовались”.
Произносится смертельно усталым голосом, начисто лишенным выражения. Голосом человека, которому по хер и на хер. Потому что кого-то сегодня так и не откачали.
Суки. Профессионалы, мать их.
И ведь сам временами ничуть не лучше. Пусть в другой области, но тоже иногда с людьми работаешь в прямом контакте. И бывает, такая безжалостность наружу прет, хоть в зеркало плюй. Оглаживаешь начинающих авторов, поддерживаешь, они наглеют, а ты срываешься — и хлоп! — глубокий редакторский разбор. По самые гланды. Заодно проверка на вшивость. Обидится пострадавший — значит, слабак.
Скажете, дедовщина? Ничего подобного. Наших долбают каждого, постоянно, все кому не лень. Отовсюду. Зачастую не с той стороны, откуда можешь принять критику благодарно.
Работа такая. Режиссура и актерство в одном стакане. Что означает: получать будешь от начала до конца и во все дырки.
Кто сказал — врачей, поваров и священников не трогать?
Когда идет волна, сметает всех.
У Тани профессии не было вообще.
Может, успей она увлечься каким-то стоящим делом… Ой, вряд ли. Кажется, Таня в принципе не отличилась способностью чем-то всерьез интересоваться. Ей для этого было слишком тяжко жить. Она скакала по верхам, быстро разочаровывалась, остывала, впадала в тоску.
На счет “три” она прыгнула.
Опытный психиатр Васильич — пятнадцать лет боевого стажа, признанный мастер, симпатяга, умница, душа-человек, специалист в расцвете сил и на пике формы, — хлопнул тогда водки и заявил:
— Нельзя такие вещи говорить, об этом и думать-то, если честно, дурно, но как хорошо, что девочку Бог прибрал… Отмучилась бедняжка.
Вот не знаю, что сказал Игорь, который последнее время Таню “вел”. И знать не хочу. Игоря в отделении по-тихому недолюбливали. Он дело свое вроде знал, но пациентов воспринимал функционально, будто разладившиеся механизмы, за попытку исправить которые нужно взять как можно больше денег.
Когда он вскоре трагически погиб — столь нелепо, что я просто не рискну об этом написать, — все натурально взвыли. Как не любили Игоря, так и взвыли, тихо, но отчетливо. Слишком уж он соригинальничал, даже для психиатра.
На самом деле там еще один потом скончался, тоже не по-людски, а с выкрутасом. В общем, никакой связи и ни малейшего налета мистики. Просто ушли люди. Они вообще — уходят. И вы уйдете. Про себя не знаю. С тех пор как меня оставили мучительные, изводящие душу мысли о грядущем небытии — ни в чем не могу быть уверенным.
Вообще умирать легко. Гадко приближаться к смерти. А под самый занавес человек обычно ничего страшного не чувствует. Похожее со мной было однажды, на запредельной температуре. Поэтому я никогда не боялся смерти. Боялся того, что будет после. Многим свойственно воспринимать мир за чертой как бесконечную темноту, в которой маленькой испуганной точкой пульсирует освободившееся от тела сознание.
А теперь представьте хотя бы на секундочку бесконечную темноту, в которой вас — НЕТ!
Ведь именно так оно должно выглядеть, если по правде-то.
Сейчас там, в темноте, нет Тани. Однажды не будет вас.
В один прекрасный день — ничего не будет.
Тогда наверняка исчезну и я. Уж этот-то барьер мне не перешагнуть. Да и какой смысл? В моей профессии, если отбросить свойственный ей цинизм, необычайно силен элемент служения. Пока служишь, можешь работать. Пока работаешь — жив.
Кому некому, или незачем, или не дают — так бывает тоже — служить, тот начинает убивать себя и однажды достигает цели.
Наши в принципе сами не мрут.
Можно, конечно, служить вообще народу, но это самообман и временная отсрочка надлома. На самом деле служишь конкретному человеку. Тогда и остальные земляне принимают твое служение с удовольствием.
В противном случае начинается раздрай. Вроде бы всем-всем-всем нужен, всеми обожаем, а счастья нет. И ты… Правильно. Берешь курс на выход.
Нелепая мысль — может, в Тане погиб один из наших? Просто не успевший даже попробовать состояться. Таня остро чувствовала свою ненужность и бессмысленность. Но была не в силах переломить ситуацию. Не могла “по психике”. Клинч. Пат. Закусило тормоза.
Когда я обнаружил, что мне некому больше служить, аудитория это очень скоро почувствовала. “Больно смотреть, как ты себя убиваешь”, — сказал один добрый искренний человек. А я ему врал. Про общую усталость и кризис среднего возраста, который непременно пройдет.
Врал, потому что боялся признать — я уже себя мысленно похоронил. Каждый день было страшно просыпаться: словно шагаешь с корабля на Остров Мертвых. Во снах твоя настоящая жизнь, а наяву… Любовь испарилась, музыка не радует, спиртное только оглушает, даже топтать педаль на трассе желательно с пассажирами за спиной: иначе так и подмывает врезаться.
Ходишь, общаешься, решаешь проблемы, в чем-то участвуешь, даже совершаешь психоактивные действия, а на самом деле постоянно держишь себя за хвост. Потому что если расслабишься, вдруг подкатывает к горлу вопрос: зачем эта мышиная возня? На фоне грядущего низвержения во тьму ничто не стоит затраченных усилий.
Бац! Преставился. А там, за чертой, даже Тани нет — маленькой глупенькой несчастной девчонки, измученной душевной болезнью.
Никого там нет.
И тебя не будет.
Рассуждая логически, умирать от отсутствия любви и служения — такая же бессмыслица, как без этого жить.
— Три… — сказала мама.
Потом, много позже, ее мама приезжала к моей жене. Поблагодарить за то, что девочка протянула лишний год. Они поговорили, распили бутылку вина, мама оставила в подарок для нашего сына прелестную мягкую игрушку, а жене — одну из последних фотографий Тани.
Трогательный дар. В яблочко.
Такая, блядь, работа у психотерапевта.
Мне кажется, временами они нарочно подставляются, самую чуточку, в попытке узнать и пережить больше. Но земля-то круглая, покатая, и иногда, намеренно пропустив удар, можно случайно поскользнуться и больно ушибиться.
Вы бы видели, как они готовятся к сеансам. И как “стряхиваются” после. Как общаются с себе подобными. Как гордятся мастерами и презирают халтурщиков в своих рядах. Каким огнем горят их глаза, когда все получается, и как они несчастливы, если становится ясно — клиента не вытянуть.
Есть совершенно особенные моменты, феерические, невероятные. Но в целом это просто еще одна профессия.
— Можешь посмотреть, как выглядела Таня.
Мне хотелось жену обнять, поцеловать, растормошить, сделать хоть что-то — надежный партнер, верный друг, пусть и без прежней глубокой близости, но дорогой же человек… Этого было нельзя. Она пришла и села рядом, вся исполненная непередаваемой грусти, скорее, пожалуй, светлой, поминальной. И протянула фотографию.
Таня на фото полулежала — спиной в пушистом круглом зеленом кусте неизвестного мне растения. Безвольно раскинув тонкие руки. Очень хотела быть худенькой и стала. На эту ерунду ее хватило. На жизнь уже нет. В объектив девушка смотрела абсолютно отрешенно.
— Никогда бы не подумал. Мне казалось, Таня совершенно другая. Слушай, она тут будто приготовившись к полету… Ты не знаешь?..
— Ее нашли лежащей на спине.
Точка.
Я мог бы на этом оборвать рассказ, но тогда он не был бы историей о профессионалах. Об этих хоть немножко сволочах и хоть чуточку циниках. О самых невинных из жертв инстинкта самосохранения. Об единственных дезертирах, которых, поймав, не казнят (это не про военных, конечно, но и текст не об убийцах — вроде бы).
Хотя некоторых судят. Или как минимум осуждают.
Но надо ведь еще попасться.
Что интересно, в отдельных случаях — действительно надо. Я, бывает, изображаю наивняка и влетаю в сети нарочно, дабы прояснить моменты, которые никто не станет разжевывать человеку очевидно умному. Забавный штрих: мой инстинкт самосохранения настолько силен, что одного актерства не хватает, приходится загодя ловить в себе накатывающее дурацкое настроение, подстраиваться под него и искренне дурить на всю катушку. Так что перед теми, кто ценит мою честность и прямоту, я чист аки стеклышко.
А вот красивые мои глаза хвалить не стоит. Правый слабеет год от года, зато левым я вижу больше, чем некоторым хотелось бы.
Иногда случается во сне читать свои ненаписанные тексты, после этого глаза сильно режет, а текстов все равно не помнишь.
Иногда держишь в руках тома, которых никогда не выпускал, дивишься обложкам и названиям. От этого глазам не больно.
Не спрашивал, грезится ли нечто сугубо профессиональное нашим психологам-психотерапевтам, и какие места потом у них болят. И у психиатров не спрашивал. Не рискнул лезть в это дело, поделикатничал. Чересчур благоговел для таких вопросов. Хотя, например, знаю: Васильичу, бывает, снится, что снова в армию забрали. Это если с ним по жизни происходит несправедливость и бессознательное об обиде вопиет. Хотя психиатры термин “бессознательное” не жалуют. А бессознательному их мнение до лампочки, вот оно кошмары наружу и выталкивает.
И Игорю покойному та же пакость временами снилась.
И мне.
— Два.. — сказала мама.
Я помню, как Таню отпустили умирать, и в этом не было ничего постыдного ни для нее, ни для зачитавшего приговор.
Мы ложились спать, банально спать, потому что я в то время не работал ночами. И жена вдруг сказала:
— Не вытяну я Таню. Придется ее отпустить.
Сказала грустно и чуточку напряженно, ей очень нужно было “проговорить” свою проблему и оценить реакцию другого человека — уверен, эта фраза неоднократно произносилась мысленно прежде, чем раздасться вслух.
— И что ее ждет?
— Будут просто лечить. Крепко посадят на таблетки.
— И?.. — я догадывался, что самое важное уже сказано, но не хватало последнего штриха.
— Она покончит с собой.
Знаете, мир не рухнул.
Никогда я не подписывался работать при жене диспетчером, но так вышло. Дергать человека по мобильному, когда он ведет сеанс, — последнее дело. Ординаторская, где стационарный телефон, от кабинета психотерапии далеко. И, в общем, много всякого народу звонило нам домой. Только я отчего-то запомнил и мгновенно узнавал именно Танин голос. Если честно, голоса у всех были похожие — им, несчастным, звонить-то было тяжело, — но вот Таню я выделял. Кстати, она меня ни разу не разбудила. За что ей отдельное мерси, поскольку от диспетчера требовались мягкость и вкрадчивость. Которые я демонстрировал вопреки самому дурному настроению. После того как разок спросонья налаял на больного, а потом стало очень стыдно.
Мне было искренне жаль этих людей. Тем более, они составляли работу жены. Работу человека, без поддержки которого я не стал бы специалистом в своей области.
И наоборот.
На этом пути мы нанесли друг другу множество ударов, зачастую чересчур болезненных. Но с такими деятелями иначе просто нельзя. Чтобы из человека напоказ самоуверенного вылупился просто уверенный в себе… Особенно когда самоуверенность зиждется сплошь на страхах, травмах, злобе… А кое у кого еще и подавленная тяга к убийству иногда брыкается. И на том спасибо: все-таки не латентная педофилия или, скажем, лесбиянство, а достойная суровая болячка.
Мы постарались вытянуть один другого. Со мной получилось, кажется, не очень. Но хотя бы профессионально я дорос до уровня “эксперта”, как это называют в игровой среде. Есть куда развиваться. Супруга ушла подальше.
Потом жена скажет однажды, что я очень жестокий человек, а сама она не злая, просто агрессивная. Увы, в отношении нее я так и не научился различать грань между здоровой агрессивностью и лютой ненавистью ко всему живому. Говорят, защитные реакции на болевые раздражители у всех разные и выглядят почти всегда непривлекательно. Жаль, но кажется, мне не дано разглядеть подобные тонкости. Или не требуется.
Специфика моей работы: иногда остроту зрения надо искусственно приглушать, а то и вовсе смотреть на мир искоса.
Но если человек таким “замыленным” взглядом ежедневно окидывает свою личную жизнь, для меня это означает, что он внутренне совершенно одинок.
Все нормально. Так живут миллионы. И пусть себе живут. Зачем им тренированный глаз? Чтобы однажды увидеть себя в зеркале и ужаснуться?
Не надо. При жизни такой взгляд приносит только страдания. А там, куда ушла Таня — и где ее окончательно и бесповоротно нет, — все равно не на что будет смотреть. И нечем. И некому.
Вообще, лучше оставайтесь здесь.
— Раз! — сказала мама.
Таня звонила и спрашивала, почему бы не продолжить терапию. Жена мягко, но непреклонно отодвигала ее. Иногда мне кажется, что я могу воспроизвести некоторые характерные фразы, однако память тут же затирает их. Способность чувствовать боль другого человека как собственную — не самая удобная черта, когда делают больно твоему другу, а ты не в состоянии помочь. Или я слишком много накрутил лишнего вокруг этой истории и теперь “вру как очевидец”? Я же был самый дальний от места происшествия свидетель.
Таня звонила, кажется, трижды. Дальше был долгий перерыв, и сразу та осенняя суббота. Про которую еще пришлось выяснить, что она суббота, и Таня усмехалась в трубку, а я ей в ответ.
Потом она села на подоконник и нажала кнопку мобильного.
После, наверное, случилось еще множество суицидов в этом мире, только как мне было на них всегда плевать, так отношение и не изменилось. Мало ли какие люди убивают себя. Мало ли зачем. Я видел это в армии, потом застал одно вполне литературное убийство с последующим самоубийством в университете. И уж Таня, которая просто обязана была умереть… Не понимая, не чувствуя собственного мнения на ее счет, я принял точку зрения профессионалов. Согласился, что Танина смерть — лучший выход из ситуации. Разумный. Даже милосердный по отношению к девочке.
Я так и запомнил ее для себя — мертвой.
За стеной, на кухне, раздался звонок.
— Здравствуйте, Таня!
Я медленно пошел в сторону кухонной двери, и как раз под “жду вас, до встречи” оперся плечом о косяк.
— Таня?
Жена посмотрела на меня странно. Чтобы в подробностях описать этот взгляд, потребовался бы немаленький абзац.
— С того света не звонят! — сказала она немного жестче, чем следовало бы.
Не только мне сказала. Может, и вовсе не мне.
Опустила глаза. В который раз я невольно отметил, как идут ей зрелые годы и материнство. Особой, редкой красоты женщина стала еще интереснее.
И уж чего-чего, а уверенности ей теперь хватало с лихвой. Она уже могла позволить себе роскошь быть, а не казаться. Как следствие — не скрывать чувства.
Прошла мимо, подчеркнуто стараясь не задеть. И так, по-прежнему с опущенными глазами, бодро произнесла:
— Тот не психотерапевт, кто не пережил суицид клиента!
Интонация у нее оказалась еще сложнее, чем взгляд, — абзаца на два. Наверное, я бы просто запутался, пытаясь это расшифровать. Но самое главное прозвучало четко. С металлическим звоном.
Она стала настоящим жестким профессионалом, который знает себе цену, намерен достичь очень многого и ни при каких обстоятельствах не пропадет.
Можно было собирать вещи и уходить.
10.05.2003