Составление и подготовка текста В.М. Селезнёва и Е.О. Селезнёвой. Вступительная статья и комментарии В.М. Селезнёва
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2003
Два дела
Дело Сухово-Кобылина. Сост., подгот. текста В.М. Селезнёва и Е.О. Селезнёвой. Вступительная статья и комментарии В.М. Селезнёва. — М.: Новое литературное обозрение, 2002. — 544 с.
В нашем сюжете два героя. Первый всем известен.
Не знаю, как у кого, а у меня, не имеющего в роду аристократов, подобные фамилии вызывают некий старозаветный трепет: Лаппо-Данилевский! Римский-Корсаков! Немирович-Данченко! Май-Маевский! Сухово-Кобылин… Эх! Шутка сказать, родословная с ХIV века! Однако ж, происхождение происхождением, а не сверкать бы этой причудливой фамилии, не напиши ее обладатель великой театральной трилогии “Картины прошедшего”: “Свадьба Кречинского”, “Дело”, “Смерть Тарелкина”. А не создать бы этот шедевр Александру Васильевичу, когда бы не вмешательство в его благополучнейшую судьбу богача-аристократа сперва мрачной уголовщины детектива, а затем — что еще более существенно — всесильной и беспощадной машины, именуемой российским чиновничеством. Семь долгих лет, начиная с 10 ноября 1850 года, когда было найдено тело убитой француженки Луизы Симон-Деманш, следствие решает, был ли повинен Александр Васильевич в убийстве своей любовницы. И какое следствие!
Министерство юстиции, Сенат, Государственный Совет, сам государь Николай I принимают непосредственное участие в распутывании истории загадочного убийства французской модистки, вывезенной блестящим московским барином из Парижа. Аресты и обыски сменяются освобождениями, отчаяние — надеждой. Сам министр юстиции граф Панин становится личным врагом будущего автора “Свадьбы Кречинского”, написанной, между прочим, в тюремной камере. И Панин же вынужден уступить воле императрицы, перед которой за Сухово-Кобылина хлопотала мать. Сухово-Кобылин был освобожден от ответственности.
Аристократ, читавший и переводивший для собственного удовольствия Гегеля и менявший женщин, как перчатки, делается величайшим знатоком и ненавистником российской бюрократической системы.
“Дело” — моя месть. Месть есть такое же священное чувство, как и любовь. Я отмстил своим врагам!” — скажет он сам.
А секрет долгопроизводства, как и всего долгого на Руси, хоть царской, хоть советской, хоть демократической, вечен и прост, он весь в одном энергичном, зубастом, словно бульдожья челюсть, слове:
— ВЗЯТКА!
Конечно, дело о смерти Луизы Симон-Деманш было не из простых и до сих пор вызывает споры исследователей. Конечно, высокомерный аристократ, к тому же обладавший резкой “демонической” мужской красотой, вызывал ненависть чиновников от мала до велика, и все же главным побудительным импульсом многолетнего “ДЕЛА” было желание как можно дольше и больше тянуть из богача.
…Ладно, пора остановиться, что так сложно сделать, размышляя о Сухово-Кобылине, пережившем всех своих недругов, обосновавшемся в Ницце, но обратимся к книге “Дело Сухово-Кобылина”.
Значительную часть тома занимают “Документы следствия и судебного дела об убийстве Луизы Симон-Деманш”. Исторический детектив, к тому же обросший многочисленными версиями, ни к одной из которых не присоединяются публикаторы, стремясь изложить объективную картину и полагая, что нет точного ответа на вопрос: кто убил несчастную модистку? Не оторвешься.
Следующая крупная публикация — дневник Сухово-Кобылина, в основном напечатанный впервые. Охота. Писание “пиэссы”. Хозяйство в Кобылинке. Крестьяне. Дамы. Например: “Я страдал. Я стоял, прислонясь к колонне, — от публики нас отделяла зеленая занавесь, над самой Anais, — шея и затылок у нее действительно прекрасны — она мне сильно нравилась, и еще более потому, что я знал, что она любила и, думаю, даже очень любила другого. — От головы у нее пахло Электричеством — я переходил от нее к пиэссе, то от пиэссы к ней” (1856). Столичный быт. “Воровство всех видов. Воровство столового вина достигло тех пределов, что не стало уже случайным приемом, а постоянною отраслью промышленности. Краденое дворцовое вино продают по всему Петербургу особенными ходебщиками за полцены. Вообще же способность народа к Мошенничеству так велика, что из этого Воровства, обратившегося в твердую отрасль Промышленности, возникло новое Мошенничество: по Петербургу стали ходить фальшивые продавщики красного дворцового вина, которое стали подделывать и на которых истинные продавщики ворованного вина смотрят с высоким презрением истинного достоинства перед Мишурою. И сами покупатели специально особенно стараются достать настоящего — краденого вина” (1858).
Следующий раздел “Сухово-Кобылин в воспоминаниях и письмах современников”. “Толстой страшно не любил Сухово-Кобылина. (…) быть может, некоторое соревнование в области философских занятий, быть может, разлад в конце 40-х, когда оба они посещали в Москве гимнастический зал Пуаре”.
Или: “Он отличался крайней вспыльчивостью. Многие родные поддразнивали его или промеж собою говорили: “Да уж однажды был случай: укокошил женщину шандалом…”
Крестьяне о барине: “Однажды опоздал, значит, с выездом. Подходит, брови нахмурил. “Жаль, говорит, нет крепостного права. Двадцать пять своими бы руками тебе, потом на конюшню…” <…> Русских особенно не любил. Управляющих все немцев держал. Однако мальчикам деревенским всегда с усмешкой говорил: “Учиться надо. Не все лапотниками быть”. В именины выставлял на крашеные козлы бочку вина, убивал быка, созывал на гулянье всех своих крестьян”.
Комментарии, именной указатель, монографическая вступительная статья. За всем этим дело целой жизни Виктора Макаровича Селезнева, второго из героев сюжета о любви сроком в 50 лет.
Полвека назад студент филфака Саратовского университета Виктор Селезнев впервые взял в руки том Сухово-Кобылина. Когда, по его словам, дошел до монолога Тарелкина “Всегда и везде Тарелкин был впереди…”, понял, что важнее едва лишь открытого для себя писателя у него дела нет и не будет. Дальше началось преодоление преград. Первая: необъяснимый страх советской филологии пред именем Сухово-Кобылина. Уж казалось бы, большего разоблачителя царской (или все же русской?) бюрократии поискать, но не рекомендовалось тогда им интересоваться даже и филологу. И не только острожный завкафедрой Евграф Покусаев, но отважный и потому опальный и оказавшийся в Саратове Юлиан Оксман воспротивились попытке студента избрать темою диплома творчество автора “Дела”. Правда, Оксман вскоре сдался и после окончания университета рекомендовал “сухово-кобыльца” в аспирантуру. К тому времени, однако, Юлиан Григорьевич из Саратова уехал, и аспиранта, равно как и кандидата наук, из Селезнева не получилось — тему ему зарубили. Впервые доступ в архивы он получил лишь в 1985 году, а все эти годы, то есть почти 30 лет, самостоятельно по открытым источникам изучал жизнь и творчество любимого писателя, составлял картотеку и т.д.
То ли препятствия, то ли изначально свободолюбивая натура, только сделался Виктор Селезнев одним из саратовских инакомыслящих (один из которых, Юрий Леонардович Болдырев, впоследствии переехал в Москву, где стал известен как крупнейший исследователь и публикатор стихов Бориса Слуцкого). После публикации в 1972 году в областной газете “Коммунист” статейки “У позорного столба” Селезнев, подобно товарищам по “самиздату”, лишился весьма нехлебного места в Облкинопрокате. Но это — отдельная история.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Свое дело Виктор Макарович продолжал. Итог его см. в книге “Дело Сухово-Кобылина”.
Итог предварительный: сейчас Селезнев пишет “Летопись жизни и творчества Сухово-Кобылина”.
Сергей Боровиков