Стихотворения, поэма, переводы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2003
“Достаточно того,
что ты светилась…”
Борис Марковский. Пока дышу — надеюсь… Стихотворения, поэма, переводы. — СПб.: Алетейя, 2002. — 224 с.
Есть поэты, призванные временем, то есть течением жизни — своей или чаще социума, а есть поэты, призванные… поэзией. Для которых сама любовь ко всему созданному творческим постижением жизни — важнее их собственных стихов. И если первых условно можно отнести к “профессионалам”, то вторых, причем не боясь их обидеть, вполне можно назвать любителями.
Грань между “профессионалами” и “любителями” здесь весьма относительна и говорит не о качестве стихов (ни уверенность в собственной значимости, ни любовь к поэзии качества еще не гарантируют), а, скорее, о разном подходе к творчеству. Так, если первые стремятся сказать в поэзии свое слово, то вторые — и свое, никого при этом не потеснив. Разница довольно ощутимая.
Искусства разветвленный ствол.
Невидимых корней могучее родство.
Я — крайний лист на самой крайней
ветке,
И кровь моя принадлежит листве.
Со мной в родстве бесчисленные
предки,
И те, кто будет жить, — со мной
в родстве.
И смерть моя — умрет одно лишь
имя
Мое — и жизнь принадлежат не мне,
Но тем, другим, — да будет свет
над ними! —
Сгорающим в божественном огне.
Появилось бы это стихотворение Бориса Марковского, не существуй до него таких стихов, как “Я ветвь меньшая от ствола России…”, “Вы, жившие на свете до меня…”, “…А стол один и прадеду, и внуку…” — Арсения Тарковского? Возможно, что и нет. Точнее, его место могло бы занять нечто близкое по глубинному содержанию, но сказанное совсем иными словами, образами, размерами.
В книге Марковского немало эпиграфов. А эпиграф, обозначая как минимум круг чтения автора, косвенно указывает и на его вкусы как на границы некоей возможной “школы”. Однако в нашем случае впечатление “школы” не складывается. Встречая эпиграфы из Тарковского и Георгия Иванова, вспоминаешь, что в поэтике обоих этих авторов, при всем их различии, есть одно несомненное сходство: ни тот, ни другой никогда не допускали в своих стихах неточной рифмы. В обсуждаемой здесь книге рифмовка то строгая, то куда более вольная (да и сбои метрического строя не всегда выглядят оправданными)…
Есть, конечно, в ней отсылки и к другим авторам (Пастернак, Мандельштам), у которых слух на рифму и на метрику был совсем иной. Однако мне кажется, что у тех — и “музыка” была другая. “Звуков” в ней было больше. Поэтика же Марковского относится все-таки к куда более сдержанным и к образной пестроте не стремится. Не то чтобы автор старается успеть сказать многое и о многом — наоборот, он, кажется, не всегда и право себе дает на многоговорение. При таком подходе можно бы требовать и большей отточенности в форме. В такой поэтике нет места строчкам “гениальным”, заведомо выдающимся (поскольку здесь ничего не должно выпирать), зато и строчки неровные, которые оправдываются соседством с “заведомо гениальными”, точнее, “всепонятными” (за примерами — к раннему Пастернаку, Мандельштаму, Бродскому), при такой поэтике — появляться бы не должны.
Впрочем, может быть, я чересчур строг. Есть еще одно имя, о котором не раз напоминается в книге. Это живший в Грузии русский поэт Александр Цыбулевский. Именно с ним в первую очередь роднится, на мой взгляд, поэтический почерк Марковского. Хорошо ли это для нашего автора? Трудно сказать. Ведь Цыбулевский — поэт сам по себе очень интересный, а внимания к его стихам — немного. То ли отделки в них не хватает, то ли еще чего. Они не то что небезупречны, но я бы сказал — вызывающе небезупречны.
Бог с ними, с допускающимися инверсиями рифмы, размера (тут больше вкусовые пристрастия, а не показатель поэтического уровня, согласен), но слишком многое в стихах Цыбулевского остается… неподкрепленным. Особенно для далекого от него читателя, далекого во многих смыслах: по темпераменту, по жизненному опыту, по колориту места проживания, даже по климату. Автору нужды нет в “лишних” подробностях, но нам-то — нужда иногда есть, иначе понимание может и не прийти.
В такой же зоне риска оказываются и некоторые стихи Марковского. Формально эллипсис присутствует практически в каждом стихотворении у любого поэта (недаром стихи куда короче сказанного прозой). В поэзии достаточно штрихов, чтобы окружающие их “пустоты” заполнялись эффектом читательского зрения, когда предметы при удаленном рассматривании спокойно и классически просто дорисовываются в единую картину. Что поразительно удавалось тому же Георгию Иванову. В стихах Марковского такой эффект достигается не всегда. Да — при дружеском взгляде “своего”, уже знакомого с автором человека. И нет — при взгляде со стороны.
Что за постыдная морока —
Торчать весь день в пыли гардин?
Отсюда путь один — в Марокко
Или в растлительный Берлин.
Гора невымытой посуды,
На дне бокала — кубик льда…
Не умереть бы от простуды
Или — от боли и стыда.
Точно ли здесь сказано ровно то, что надо, и именно столько, сколько надо?..
Есть много определений поэтического творчества. Хочу добавить еще одно (если, конечно, оно уже не было кем-то сказано прежде). Часто поэт напоминает мне человека, пытающегося передать кому-то свой только что увиденный, — такой впечатляющий! — сон. Вот он говорит, рассказывает, жестикулирует… И вдруг в какой-то момент, заметив ушедший взгляд собеседника, растерянно смолкает. Ведь слова передают только череду картинок, может быть, сюжетную динамику, но сути пережитого в этом чудном (или, наоборот, тревожном) сновидении они донести в принципе не могут. То, что так волновало тебя (и с чего бы?), другого оставляет почти равнодушным.
Тем и сложна задача поэта, что имеет дело с такой же почти зыбкостью. Ведь читатель, который не видел того, что видел ты, этими “снами” может и не впечатлиться. Стихи Марковского спасаются тем, что сам автор все это отчаянно понимает.
Как прежде б крикнуть: А-муз-ги!
О Амузги! — в наплыв тумана.
А. Цыбулевский
Разве ты — настоящий писатель?
Что молчишь, иль язык проглотил,
Незадачливых слов бормотатель,
Заклинатель змеиных чернил?
Все дудишь в деревянную дудку…
Брызги слов. Но не видно ни зги, —
Разве можно доверить рассудку
Этот крик сквозь туман: А-музги!
Но благодаря такому перекликанию отчаявшихся от непосильности задачи голосов и надежд на понимание становится вдруг больше. Тем более, что, как признался тот же Цыбулевский, “Может быть, у снов еще граница / И с другой какой-то стороны?”
Чем же, несмотря на некоторые стилистические барьеры, все-таки хороша для меня книга Марковского?
А собственно, обратной стороной того, о чем я уже сказал. Тем, в первую очередь, что автор и не пытается обременить кого-то слишком уж адекватным его, автора, пониманием. Ведь это редкость, когда стихи и не требуют непременного сочувствия. Не требуют! Иногда даже не замечаешь, что они грустны — настолько в этой книге светло и не тесно. И опять парадокс: не тесно от вложенных в стихи смыслов и приемов (что снижает шансы на внимание со стороны критики), но зато, благодаря именно этому, — светло (что притягивает признательного читателя). Светло, легко и несуетно.
Теперь я часто думаю: в тот вечер
Не ты, но некий ангел
в синих джинсах
С растрепанными ветром волосами
Явился мне. Не вспомнить,
не узнать…
Так сладко было трубку поднимать
И пить твой голос…
Может быть, еще
Мы встретимся. Не знаю.
Все бывает.
Кажется странным, непривычным для поэзии, но есть ощущение, что стихотворения Марковского и не стремятся к накоплению энергии, готовой неким импульсом передаться затем читателю. Словно бы наоборот, они готовы разрядить, развеять ее: зачем лишняя энергетическая концентрация в этом и без того уже разрывающемся мире?
А способность передавать читателю ощущение спокойствия, сколь бы оно ни было грустным, и доверия к жизнеустройству — дар по нынешним временам не настолько частый, чтоб не захотелось к нему приобщиться.
Мне имени не вспомнить твоего,
Я выдумал тебя, ты мне приснилась…
Но если ты — лишь сон, то сделай
милость,
Приснись еще раз — только и всего.
Мне от тебя не нужно ничего.
Достаточно того, что волшебство
В моей душе навеки утвердилось,
Достаточно того, что ты светилась
В двух-трех шагах от сердца моего.
Есть в книге шутливая, о беззаботной молодости, поэма “Боричев Ток”. Не пародия и не перифраз поэм Пушкина и Гете, а, скорее, веселое, легкое напоминание о них. Заканчивается она самоироничной, грустной (и при этом вовсе не тяжелой) ноткой:
Хотелось музыки, любви,
Поэзии и прочей дряни…
А что осталось? Лед в крови
Да горсточка воспоминаний.
Да нет, осталось — куда больше. Остались еще светлые следы легких сновидений. Тех сновидений, которые, однажды посетив, неуклонно истончаясь в памяти с каждой минутой после пробуждения, уходят, может быть, навсегда, но оставляют тебя — на целый день — в приподнятом и радостном расположении духа. Может, потому, что, не сохранив всех образов и сюжетов, помогают удержаться в чистом виде самим переживаниям?
А я-то думал, откуда это ощущение, что с появлением книги Бориса Марковского и у меня дома прибавилось легкости и света…
Владимир Цивунин