Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2003
Очень часто приходится слышать такой вопрос: “Вот мы знаем Пелевина, Сорокина, Акунина тоже знаем. Скажите, а есть еще какие-нибудь писатели — хорошие?”
“Консерватор”, 5.10.2002
В ситуации, когда можно так спросить и не сгореть при этом со стыда за собственное невежество, русская литература оказалась впервые.
Ее разлюбили. Ею — делая исключение для нескольких раскрученных имен — больше не интересуются. Ее сторонятся. Хотя к ней, впрочем, вполне снисходительны: пусть, мол, пока живет. Но отдельно. Сама по себе. Вдалеке от мейнстрима первоочередных общенациональных и личных забот. В своем, все более и более сужающемся кругу, где друг друга вскоре будут знать в лицо и по имени.
В споре физиков и лириков победили бухгалтеры. А также дилеры, менеджеры, офицеры, пожарные, артисты, врачи и учителя… Уступив телевидению роль властителя их дум, современная русская литература одновременно утратила и эксклюзивное право их развлекать. “Огонек” и “Караван историй” читают охотнее, чем Корецкого и Дашкову. Фекла Толстая уже сейчас столь же популярна, как и Татьяна. Об Алсу и Анне Курниковой говорят чаще, чем об Улицкой или Вере Павловой. Тем же, кому требуется более изысканная духовная пища, хватает переводных книжек.
Смотришь “известинский” рейтинг продаж за сентябрь — все три первые позиции занимает Пауло Коэльо. Глядишь аналогичный рейтинг “Книжного обозрения” — четырежды помянут Коэльо, по разу — Мураками и Джоанна Ролинг, а четыре не первых места, закрепленных за отечественными сочинителями, распределены между Марининой, Донцовой, Бушковым и Сергеем Лукьяненко.
То же и в “Афише” — журнале, наиболее авторитетном, говорят, среди нынешней буржуазной молодежи. Из десятка откликов на книги восемь обращены к переводным. Причем если про “импортное” говорится почтительно, то о “наших” — пренебрежительно. Так как даже по приглянувшемуся Л. Данилкину тексту, “небездарному в общем, очень хорошо видно, сколько световых лет между британской и нашей литературой. Лучше б, ей-богу, в Ad Marginem еще одного Уэлша перевели”, чем связывались с априорно посконными русскими авторами. Ибо — здесь я цитирую уже Глеба Шульпякова по газете “Ex libris НГ” — “роль русского романа, который, как мы понимаем, окончательно провалился, выполняет в наши дни роман переводной…”.
И не надо стрелять ни в Льва Данилкина, ни в Глеба Шульпякова — они, как могут, рисуют ту реальность, что в непосредственных ощущениях дана сегодня многим.
Увы нам, но значительной (и, увы нам, не худшей!) частью публики современные русские писатели воспринимаются как… Ну, например, как ВИА “Самоцветы” — в эпоху тотального нашествия “Битлз” и “Роллинг стоунз” на советскую Россию. Или как нынешние фильмы Астрахана—Сокурова—Балабанова — в сравнении со всей королевской ратью Голливуда. Или — вот уж совсем точная аналогия — так, как интеллигентными пензяками воспринимаются пензенские же романисты и стихотворцы — в сопоставлении со столичными знаменитостями.
То есть как нечто, может быть, и любопытное, по крайней мере, тешащее местный патриотизм, но заведомо провинциальное. И почти наверняка не первосортное.
С пошлиной бессмертной пошлости
как справляешься, бедняк?
М. Цветаева
Можно было бы, конечно, поразмышлять о том, отчего книги перестали претендовать на роль событий национального масштаба, а чтение современной отечественной литературы из нормы жизни превратилось у нас в разновидность хобби — одним милого, другим безразличного. Как, допустим, посещение концертов камерной музыки. Или коллекционирование марок. Или сочинение стихов на эсперанто.
Но воздержимся. Все эти проблемы — кроме разве что вопроса о комплексе культурной неполноценности, поразившем многих наших соотечественников, — столько раз уже и со стольких уже позиций обсуждались в российской печати, что нет смысла умножать число сущностей сверх необходимого.
Как незачем и твердить, называя имена и произведения, что русская литература сейчас — в нехудшей, в общем-то, форме. Нехудшей, в том числе, и сопоставительно с уровнем современной мировой словесности.
Тех, кто читает не от случая к случаю, убеждать в этом не надо. А остальные и этих строк не прочтут. А если вдруг даже и прочтут, то поверят скорее телевидению, отведшему писателям всего два амплуа — либо героев скандалов с криминально-политическим оттенком, либо телеведущих, среди которых дольше всех на экране держится и чаще всех мелькает, конечно же, Эдвард Радзинский. Или поверят Президенту РФ, при котором воссоздан был недавно Совет по культуре и искусству, и в Совет этот высокий, наряду с Ларисой Долиной и Николаем Расторгуевым, другими безусловными авторитетами, включен был всего один писатель — и, разумеется, зовут его Эдвардом Радзинским.
Против лома нет приема. Попробуем поэтому не скорбеть, унося зажженные светы в уютные зальчики клубов “ОГИ” и Музея Цветаевой. Признаем, что нулевым годам в России соответствует стремящийся к нулю отклик общества, власти, одного отдельно взятого читателя на все то, что происходит в современной литературе. И — сориентируемся на местности, поглядев, как же все-таки литературное сообщество пытается справиться и с пошлиной бессмертной пошлости, и со всеми иными вызовами текущего дня.
Возьмемся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке.
Б. Окуджава
За руки браться — не всегда отдавая себе в этом отчет — мы, похоже, стали еще в 90-е, когда обвалились тиражи литературных журналов, в пыль рассыпался Союз писателей, ничего не вышло из попыток образовать школы с направлениями и все более и более архаичными стали казаться столь горячившие некогда кровь разделения писателей на условных демократов и условных патриотов, на, грубо говоря, массолит и, еще грубее говоря, элитарную словесность.
Литературный процесс и вместе с ним литературное сообщество утратили структуру, лишились ориентиров, силовых линий и, вполне возможно, сползли бы в хаос, не сработай у господ сочинителей (и групп их поддержки) склонность к избирательному сродству, то есть способность объединяться и размежевываться уже не только по формальным (кто где печатается, кто за что голосует), но и по гораздо более прихотливым, неявным, зачастую не поддающимся формулированию признакам.
Мы — разные, но мы тем не менее одной крови, ты и я. Так создаются семьи, дружеские компании…
И тусовки — именно этим словом (за неимением более точного и, главное, безоценочно нейтрального) до сих пор называют те престранные образования, которыми заместились у нас и партии, и писательские союзы, и литературные школы.
Что общего у Виктора Сосноры с Геннадием Русаковым, а у Олега Павлова с Б. Акуниным? Ничего, кроме того, что они — люди одной среды и встречаются (или хотя бы потенциально могут встретиться) в одном зале, могут напечататься в одном и том же издании, претендовать на одни и те же литературные премии.
Что — при всем пугающем сходстве в мировосприятии, в словаре, в литературной технике, в установке на успех любой ценой — по разным тусовкам разводит Виктора Ерофеева и Эдуарда Лимонова? И почему — затевавшийся иначе, но перестроившийся по тусовочной модели — Русский ПЕН-клуб объединяет вряд ли уважающих друг друга Даниила Гранина и Евгения Попова, а Академия русской современной словесности способна выдержать соседство ни в чем не согласных меж собою Андрея Туркова и Вячеслава Курицына, Павла Басинского и Андрея Немзера, но наверняка не пригласит в свои ряды ни Владимира Бондаренко, ни Льва Данилкина?
Тайна сия велика есть. Ее очень непросто объяснить. Зато почувствовать и, соответственно, понять — с полпинка, как выражаются сегодняшние подростки.
Разумеется, тусовок (кланов, клубов, каст, корпораций, субкультур — ни одно обозначение не годится) сегодня неисчислимое множество. Своя — у фантастов, свои — у сексуально или национально озабоченных литераторов, по своей — у авторов “НЛО”, “Птюча” или толстожурнального сообщества. И, разумеется, они не только враждуют, но и взаимопересекаются, накладываются друг на друга. И есть авторы, демонстративно отстраняющие себя от общности с кем бы то ни было — подобно Владимиру Богомолову или Дмитрию Галковскому. Как есть арбитры, добровольно следящие за чистотой рядов и соблюдением внутрикорпоративного кодекса чести, — предположим, Андрей Немзер. И как есть прирожденные нарушители — вроде Льва Аннинского, Алины Витухновской или Юрия Мамлеева, с одинаковыми почестями (или одинаковым безразличием) встречаемых в самых различных станах.
Исключения на то и существуют, чтобы подтверждать общие правила. В соответствии с которыми каждое литературное имя (и каждый квалифицированный читатель!) сегодня так либо иначе позиционированы по отношению к той или иной тусовке, откликаются, даже, может быть, помимо собственной воли, на различительные сигналы типа “свой — чужой” и чувствуют себя хоть и страшно далекими от народа (то есть от читающего сословия, ушедшего в глухую несознанку), зато укорененными в литературном сообществе, которое и является, в свою очередь, конгломератом, сложной, ситуационно изменчивой комбинацией всякого рода тусовок, кланов и корпораций.
Читатель ждет уж рифмы…
А. Пушкин
И ждет, смею полагать, от автора этих строк либо саркастическую, либо оглядчиво взвешенную оценку подступившей нови.
Но не дождется. Хотя бы потому, что реальность, как мне кажется, судить бесполезно — уже потому, что “не она от нас зависит, а мы зависим от нее”. И потом… “Плоть от плоти сограждан усталых”, я ведь сейчас “говорю про ту среду, с которой я имел в виду сойти со сцены и сойду…”, так что ей я тоже не судья.
Ну а где три спасительные цитаты, там и четвертая. “Ты царь; живи один” — было сказано литературному сообществу в начале 90-х. Вот мы и живем — одни, окуклившись, в режиме самосохранения, выработав собственный, внутрикорпоративный язык и адресуясь на нем — признаемся наконец — не столько к читающему сословию, сколько друг к другу.
И занимаясь — помимо, разумеется, сочинения романов, стихов и заметок — тем, что только нас, похоже, и волнует.
То есть получением (или неполучением), распределением и обсуждением литературных премий.
…Дело свято,
пока под ним струится злато.
Анонимный автор
Премий у нас, слава Богу, немерено. Больше, говорят, чем в Соединенных Штатах, хотя и меньше все-таки, чем во Франции.
Есть премии государственные и есть частные. Есть раскрученные, — иными словами, те, о которых сообщает телевидение, — и есть те, о которых становится известно лишь самим получателям и членам их семей. Есть поощряющие известных лиц и есть конкурсные, стимулирующие — как, например, “Дебют”, реанимировавший старинный девиз “Алло, мы ищем таланты”, или как “Российский сюжет”, вознамерившийся подтолкнуть пишущую братию к мышлению не образами, но интригами. Есть среди премий такие, на какие можно купить скромную квартиру в Москве или неплохую автомашину, и есть вполне символические — как, например, халат или коробка сигар, составляющие почтенную премию имени П.А. Вяземского.
Но, отличаясь друг от друга объемом денежного вознаграждения и соответствующим пиаровским обеспечением, премии делятся прежде всего на системные и внесистемные.
С внесистемными отметинами дело обстоит совсем просто. Один добрый человек (литератор) выпрашивает у другого доброго человека (деньгодателя) энную сумму и либо сам, либо с помощью жюри, собранного из столь же добрых людей, отдает эту сумму тому (или тем), кто вызывает у него наибольшую симпатию.
Пышная (хотя возможна и скромная) церемония вручения. Короткие (и обычно сочувственные) заметки в газетах. Масенький сюжет по телеканалу “Культура” — это если по максимуму. Дальше — тишина.
Я не брошу камень ни в Игоря Шкляревского, придумавшего премию имени Блока, ни в Андрея Вознесенского, дирижирующего премией имени Пастернака, ни в Александра Солженицына — тем более что в случае Солженицына раздаются не чужие деньги, а личные сбережения писателя. Перед их благородством, их бескорыстием и чувством товарищества, наоборот, хорошо бы склониться в низком поклоне. Но замечу все же, что такие премии возникают случайно. Как правило, долго не живут. И — главное — ничего не меняют в стихийном или продуманном до их появления распорядке действий на литературных подмостках.
В отличие от премий системных, которые, во-первых, замышлены как долгоиграющие, во-вторых, втягивают в свою орбиту максимально широкий слой писателей и групп их поддержки, а в-третьих, для того и существуют, чтобы наводить порядок на всем необозримом литературном пространстве.
Это русский Букер, школу которого за одиннадцать лет прошли уже сотни литераторов, побывавших либо в номинаторах, либо в составе ежегодно обновляющихся жюри, либо в персонажах лонг- и шорт-листов. Это премия Андрея Белого, показывающая, кто есть кто в том сегменте литературного пространства, где заняты исключительно художественными провокациями и инновациями. Это премии Союза писателей России, что на Комсомольском проспекте, присуждаемые столь же исключительно профессиональным патриотам со справкой. Это система президентских (и последовавших за ними губернаторских) премий, не всегда, с ошибками, но позиционирующих себя как премии государственного признания и общественного резонанса. И премия имени Аполлона Григорьева, претендующая на то, чтобы быть экспертным подтверждением гамбургского счета. Это, наконец, жанровые и ведомственные награды — такие как “Странник”, “Аэлита”, Большая и Малая Филигрань в сфере фантастики, как журнальные призы или премии за лучший рассказ, за лучшую повесть, за наиболее успешный дебют. И это — еще раз наконец — “Триумф” и, может быть, Пушкинская премия фонда А. Тепфера, указывающие, кто нынче числится у нас в своего рода VIP-клубе публичных знаменитостей.
Кому быть живым и хвалимым…
Б. Пастернак
На моей памяти общим одобрением было встречено лишь присуждение самой первой (по счету) солженицынской премии академику Топорову — да и то, боюсь, исключительно потому, что Владимир Николаевич, безмерно далекий от литературного сообщества, никем в этом сообществе не мог рассматриваться ни как антагонист, ни как конкурент.
Во всех же остальных случаях ответом на любое решение любого премиального комитета бывают лишь либо глухой ропот, либо дикие крики озлобленья. Что и понятно, так как в пословицу давно уже вошли как печальная наклонность наших литературных журналистов к тотальной хуле и охулке, так и страстная, самозабвенная нелюбовь наших сочинителей друг к другу.
Тем более что среди этих решений действительно случались и шокирующе независимые от консолидированного мнения той или иной тусовки. Так, в частности, произошло при первой букеровской раздаче слонов, когда премия по всем расчетам должна была уйти к Людмиле Петрушевской с романом “Время ночь”, но досталась мало кому тогда известному Марку Харитонову с “Сундучком Милашевича”.
И все же… Премий у нас такое множество, что, как награда, как правило, рано или поздно догоняет героя. Или героиню, что и случилось недавно с Татьяной Толстой: ее “Кысь”, демонстративно не привеченная ни Букером, ни Антибукером, ни Аполлоном Григорьевым, схлопотала-таки “Триумф”.
То есть справедливость в данном случае восторжествовала. Хотя могла и не восторжествовать, ибо — так уж сложилось в 90-е годы— премии служат у нас не столько знаками отличия, сколько маркерами, размечающими литературное пространство на сегменты и наводящими в этих сегментах порядок. Либо, по крайней мере, видимость порядка — со своею иерархией, с выделением наиболее перспективных или, как у нас выражаются, актуальных тенденций, с пунктирным обозначением границ, отделяющих то, что та или иная часть литературного сообщества считает собственно литературой, от того, что собственно литературой, по ее мнению, не является.
…Так сажают кустарник на слабой земле
И воюют за каждую пядь.
А. Кушнер
На практике это часто выглядит как неприятие успеха, материализованного в цифрах продаж и в интенсивности медийных откликов на ту или иную книгу того или иного писателя.
Это раздражает журналистов: “Получается, — язвит Лиза Новикова в “Коммерсанте”, — что чем хуже продается тот или иной писатель, тем больше у него шансов заработать Госпремию”. Или — продолжим перечень — заработать Букера, Аполлоновку, “Северную Пальмиру”, премии имени Белкина, Андрея Белого, Юрия Казакова и т.д. и т.п.
Это изумляет иностранцев, убежденных, что премии для того и придуманы, чтобы способствовать наметившемуся успеху, чтобы продвигать потенциально пригодную для этого книгу ко все более и более внушительным продажам.
И это, наконец, сбивает с толку рядового читателя, решительно не понимающего, на что же ему ориентироваться: на квалифицированное мнение литературного сообщества или все-таки на рынок, агрессивно навязывающий моду на чтение совсем-совсем иных книг совсем-совсем иных авторов.
Что делать? Если и в самом деле литературное сообщество премиями подает сигналы скорее своим членам, чем публике. И если и оно, и скрепляющая его система литературных премий с самого начала 90-х зиждятся на идее (не всегда, впрочем, отрефлектированной) тотального сопротивления рынку и той ревизии, которой рынок подверг традиционные представления о роли, задачах и формах бытования литературы в обществе.
Рынок берет числом предоставляемых публике товаров и услуг — литература стремится ответить качеством, то есть, в идеале, единичными шедеврами. Рынок адресуется к толпе, к массе, а литература — к собеседнику или, допустим, к элите, понимая под нею квалифицированное читательское меньшинство. Рынок, расширенно производя легкоусвояемую, общедоступную пищу, трансформирует чтение в своего рода фаст-фуд, а литература — будто и в самом деле наперекор — выдает произведения повышенной сложности и повышенной дискомфортности, когда неудобочитаемость зачастую интерпретируется уже не как недостаток, но как примета высокой качественности. Рынок, наконец, хотел бы видеть в литературе сферу досугового обслуживания, разновидность шоу-бизнеса, но литература-то помнит, что еще совсем недавно она воспринималась обществом либо как служение, либо как самоцельная артистическая игра, и в одних случаях не хочет, а в других не может проститься с привычными амплуа и высокородными амбициями.
Налицо — как писали в школьных учебниках истории — антагонистический конфликт между кустарями-одиночками и мануфактурами, промышленностью, и это… не объединяет, конечно, но перед одним и тем же вызовом ставит Валентина Распутина и Асара Эппеля, Александра Исаевича Солженицына и Дмитрия Александровича Пригова, реалистов и постмодернистов, новичков и мэтров, сторонников демократических реформ и их убежденных противников.
Не продается вдохновенье.
Но можно.
Анонимный автор
Понятно, что сложившаяся ситуация не устраивает писателей, постепенно, с трудом осознающих, что и неприятие рынка — если вы, разумеется, хотите это неприятие транслировать населению — должно быть конвертировано в рыночно привлекательные формы.
Но она не устраивает и рынок, — набравшись денег (и срама) от конвейерного тиражирования всякого рода низкопробного чтива, рынок и настоящих писателей хотел бы не оттолкнуть, но привлечь, имплантировать, вобрать в себя.
Правда, на своих условиях.
Они тоже меняются, и историк литературы примет во внимание, что 90-е годы разделили писателей на три категории. Одну, малочисленную, составили те, кого от вожделений в ту пору еще дикого отечественного рынка спасли зарубежные слависты — грантами, дармовыми поездками, гонорарами за лекции и издания на нерусских языках. Другую — те, кто от каких бы то ни было компромиссов с рынком отказывался, выпуская соответственно книги на безгонорарных началах или, еще чаще, за собственный (или спонсорский) счет. И наконец, третью — те, кто стремился угадать рыночный спрос, пускаясь, что называется, во все тяжкие.
Например, сочиняя порнографические рассказы — как Нина Садур, Зуфар Гареев и Света Литвак. Или шлепая, обычно под псевдонимами, криминальные и дамские романчики — как Роман Арбитман, Татьяна Сотникова да сестры Воробей. Или запуская безразмерные телесериалы — как Алексей Слаповский. Или — я говорю сейчас о самых изобретательных — разрабатывая оригинальные проекты; здесь можно было бы назвать — в оккультно-патриотическом изводе — Сергея Т. Алексеева с высокотиражными “Сокровищами Валькирии” и Григория Чхартишвили с проектом “Б. Акунин”.
Солидный успех — а это понятие в рыночной ситуации синонимично славе, — обойдя тех, кто хотел всего лишь подзаработать, сопутствовал исключительно проектантам, а также тем, кто, подобно Виктору Пелевину или Людмиле Улицкой, проектов не затевая, руководствовался тем не менее проектной стратегией. Поэтому, в отличие от 90-х, нулевые годы начались, да и пройдут, я уверен, не столько в условиях тупого рыночного диктата, травмирующего и писателей, и их квалифицированных читателей, сколько под знаком поиска компромиссов между уважающими себя писателями и рынком, представленным прежде всего крупными издательствами-мейджорами.
Пусть нас простят за откровенность…
К. Симонов
Они, сильные игроки на рыночном поле, пока у нас, правда, капризны, примером чему может служить печальная судьба серии “Оригинал”, всего лишь около года продержавшейся на плаву.
Начиналось-то все здорово, даже лихо, и литературные журналисты не единожды пропели осанну издательству “ОЛМА-Пресс”, не только рискнувшему выпускать книги не раскрученных (пока) прозаиков, но и пригласившему к сотрудничеству безусловно авторитетного в литературном сообществе Бориса Кузьминского, которому отводилась, по замыслу, роль своего рода буржуазного спеца при расщедрившихся бизнесменах.
А кончилось, увы, как всегда: нетерпеливые бизнесмены, спохватясь, возжаждали прибыли и от этого заведомо некоммерческого проекта, а ее не было да и быть не могло — при ничтожных, вот именно что пробных тиражах первой дюжины книг и при нежелании издательства хоть как-то вложиться в продвижение своего продукта на рынок. И кто знает: не эта ли же участь поджидает аналогичные проекты издательств “ЭКСМО-Пресс”, “МК-Периодика”, “Гелеос” или “Центрполиграф”?..
Впрочем, если учесть принцип разделения труда при капитализме, издательские монстры, может быть, и в самом деле должны оставить открытие новых литературных имен и выпуск качественной, но — по тем или иным причинам — неуспешной прозы (поэзии, эссеистики…) издательствам помельче, сохранив за собой лишь победительное право перекупать (и, соответственно, продвигать) тех авторов, какие без их поддержки встали или встают на рыночное крыло? Технология перекупки, отработанная в мировом футбольном и хоккейном бизнесе, начинает, похоже, приживаться и в отечественном книгоиздании, о чем свидетельствует переход Людмилы Улицкой, Людмилы Петрушевской, Дмитрия Липскерова и Анатолия Наймана из престижного, но прижимистого “Вагриуса” в несравненно более тароватый “ЭКСМО-Пресс” или смена задорной “захаровской” майки на респектабельную униформу “ОЛМА-Пресс”, совершенная сначала Марией Арбатовой, а затем и Б. Акуниным.
Причем если издательства хоть и амбициозные, но не слишком пока могучие работают точечно, адресно (как, допустим, “Амфора”, прибравшая вдруг к рукам Александра Проханова, для рынка открытого козявочкой “Ad Мarginem”), то монстры, вроде “ЭКСМО-Пресс”, авторов, беременных успехом, гребут поистине с бульдозерным размахом, и самолично, и благодаря дочерним или родственным фирмам (таким, как “Подкова”, “Zебра Е”, “Алгоритм”, “Изографус” и т.п.) заполучая в свое владение и Татьяну Толстую, и Эдуарда Асадова, и Виктора Ерофеева, и Владимира Войновича, и Леонида Филатова, и Баяна Ширянова, и Илью Стогофф`а, и всех-всех-всех.
Вплоть до права на издание сочинений покойных Иосифа Сталина и Вадима Кожинова или книг благополучно здравствующих антиглобалистов и советофилов Александра Панарина и Сергея Кара-Мурзы.
Конечно, такой воинствуюшей эклектики, как Петрушевская, Сталин, Панарин и Баян Ширянов в одном флаконе, не могут (и не захотят) себе позволить ни традиционные журналы, ни традиционные — вроде “Вагриуса” — издательства, ведущие сколь-нибудь осмысленную литературную политику. Но “ЭКСМО-Пресс”, как равным образом “АСТ” или “ОЛМА-Пресс”, озабочены отнюдь не литературной политикой и не чистотою собственных риз, а бизнес-стратегией, первый же постулат которой гласит: успех не пахнет.
И последовательное проведение этого постулата в жизнь многое может изменить, уже меняет в неполноценном и, простите за выражение, ублюдочном, но за десятилетие более или менее устоявшемся устройстве нашего литературного сообщества.
Я сразу смазал карту будня…
В. Маяковский
Нельзя сказать, что литературное сообщество или, по крайней мере, некоторые из тусовок, его составляющих, совсем уж не готовились к переменам. Достаточно упомянуть, что помимо системных и внесистемных премий, о которых шла речь выше, у нас в середине 90-х годов завелись еще и контрсистемные, сориентированные на то, чтобы своею непрогнозируемостью смазывать привычную планиметрию и стратификацию литературного пространства, устраняя прежде всего признанное большинством сообщества разделение литературы на демократическую и патриотическую, элитарную и массовую.
Такой контрсистемной премией был безвременно погибший и, как говорят подростки, безбашенный Антибукер — и дело не в скандалах, сопровождавших его краткотечную, но бурную жизнь, а в том, что “Братья Карамазовы” достались-таки Б. Акунину, введя тем самым сыщицкую сагу про Эраста Фандорина в разряд высокой словесности.
Так с самого начала позиционировала себя и премия “Национальный бестселлер” и, промахнувшись разок с выдачей лавров вполне ожиданному Леониду Юзефовичу, достигла-таки цели, когда удостоверила принадлежность красно-коричневого Александра Проханова если и не к миру высокой литературы, то, во всяком случае, к миру авангардной литературной моды.
И даже Букер, наш чопорный, расчисленный Букер, дал-таки слабину, отметив своим признанием роман Людмилы Улицкой: это, мол, еще литература, хотя, конечно, уже и рынок.
Что сие значит? Только то, мне кажется, что процесс пошел, и чем далее, тем более архаическими будут казаться публике как идеологический, так и собственно эстетический подходы к оценке литературных произведений, уступая место единственному критерию — коммерческой успешности или, наоборот, неуспешности того или иного текста, того или иного автора.
Оно, собственно, уже и сейчас так. Издательства хотят издавать только бестселлеры. И публика готова читать только бестселлеры. И Татьяна Толстая уже публично признается, что подсела на чтение Дарьи Донцовой, а Виктор Ерофеев как ровню приглашает Александра Проханова в свое телевизионное ток-шоу. И Александр Проханов как своего поля ягоду защищает Владимира Сорокина от “Идущих вместе”. Успех тянется к успеху, звезда с звездою говорит, так что Александра Маринина с Дарьей Донцовой, судя по светской хронике, вполне уютно чувствуют себя в одной компании с элитой не только отечественного бизнеса, но и отечественной культуры. И никому уже не странно, что на одних и тех же витринах повышенного спроса соседствуют Толстая, Пелевин, Проханов, Акунин, Сорокин, Улицкая и Лимонов.
Они — не властители дум. Они — почувствуйте разницу — звезды. И ведут себя уже как звезды: Татьяна Толстая, например, явно примеривается к той роли, какую играет Алла Пугачева в мире отечественного шоу-бизнеса, а Б. Акунин, похоже, чувствует себя кем-то вроде Николая Баскова, что, срывая аплодисменты, поет попеременно и с Филиппом Киркоровым, и с Монсеррат Кабалье.
Их мало, их, может быть, семеро, но боюсь, что нынешнему читающему сословию большего числа писателей и не нужно.
Домового ли хоронят?
Ведьму ль замуж выдают?
А. Пушкин
И возникает вопрос: кому же все это выгодно — кроме, разумеется, монстров, завладевших контрольным пакетом прав на издание наших звезд, и помимо, естественно, средств массовой информации, которым и семь-то имен удерживать в оперативной памяти нелегко?
Вы угадали: в происходящей на наших глазах переоценке ценностей и в переустройстве мира словесности по модели шоу-бизнеса заинтересованы прежде всего те, кто на протяжении 90-х чувствовал себя лишенцами и изгоями в российском литературном сообществе.
Это — флагманы словесного масскульта, многие из которых с ростом тиражей (и, соответственно, доходов), с умножением числа экранизаций, инсценировок и переводов на иностранные языки обзавелись, не могли не обзавестись и претензиями на роль крупных художников слова.
И это — добровольные насельники коммуно-патриотической писательской резервации, жаждущие если не эстетического реванша, то хотя бы коммерческого успеха в отместку за свое идеологическое поражение в боях конца 80-х—начала 90-х годов.
Скажут, вероятно, что эти группы писателей, а следовательно, и их интересы слишком уж различны меж собою. Ой ли? Владимир Бондаренко, во всяком случае, думает иначе, когда, откликаясь на присуждение Александру Проханову премии “Национальный бестселлер”, пишет:
“Героика русского вызова сначала завоевала массового читателя. Книги Константинова и Пронина, Кивинова и Афанасьева, Алексеева и Бушкова уже сформировали многомиллионный мир читателей новой героики. Имперская фантастика Рыбакова и Семеновой, Дивова и Трапезникова лишь подтвердила колоссальную популярность идеологии отпора.
Прохановский прорыв — это уже утверждение новой серьезной литературы, преодолевшей казавшийся смертельным разрыв времен”.
Оно конешно, Бондаренко — такой же стратег, как и провокатор, и общеизвестно его стремление пригрести к своему стану всех, кого только возможно: от флагманов масскульта до хулиганствующих эстетов из круга московских “Птюча”, “Ad Marginem”, “Zебры Е” и петербургской “Амфоры”.
Так ведь не всегда же безосновательно!..
Кто там шагает правой?
В. Маяковский
Можно лишь посожалеть, что никто не дал пока себе труда проанализировать не эстетическое качество (Бог уж с ним), но идеологическое наполнение того, что массовая публика потребляет у нас как массовое же развлечение. Я тоже не готов к предметному разговору об этом, но очень боюсь, что свойственное большей части нашего масскульта живописание мира как клоаки, где нормальному человеку с нормальными чувствами и нормальным набором ценностей просто нет места, не столько способствует чаемой релаксации, сколько — на манер прохановских передовиц в газете “Завтра” — порождает страх, тревогу и ощущение безысходности, откуда рукой подать до классических вопросов бессмысленного и беспощадного русского бунта: кто виноват и с чего начать?
С этих же сакраментальных, хотя, как правило, и неотрефлектированных вопросов начинают и наши новые левые. Они в моде сейчас, и они — интеллектуалы, эстеты, романтики, аристократы духа, — конечно, ни волонтерам “Трудовой России”, ни всяким там Меченым, Бешеным, Пантерам и леди Стервам не чета. Но они тоже экстремисты, — по крайней мере, по отношению к общепринятым речевым и поведенческим нормам. И тоже империалисты — с той лишь разницей, что Былое (или, как вариант, Грядущее) привлекает их не колбасой по два двадцать, а Большим Стилем. И они тоже повсюду слышат музыку революции — и в шабашах скинхедов, и в выходках нацболов, и во вспышках терроризма, и в антиглобалистском протесте, и в “Господине Гексогене” Александра Проханова.
Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй!
А. Радищев
Да, и в “Господине Гексогене”. Недаром ведь акцию по продвижению Проханова в звезды начало вполне элитарное издательство “Ad Marginem”, одновременно позиционировавшее себя как центр по леворадикальному просвещению России. И недаром эту акцию столь дружно поддержала наша золотая молодежь из числа продвинутых журналистов, а пожилой уже поклонник всего радикального и экстремального Артемий Троицкий в присуждении Проханову “Национального бестселлера” увидел “событие даже историческое”, ибо, по его мнению, “в ответ на консолидацию капиталистов, фээсбэшников и либералов начинается контрконсолидация людей, которые хотят жить свободно, по совести и не молясь на дензнаки американского происхождения” (“День литературы”, 2002, № 6).
Пунктом схождения, таким образом, оказывается воинствующая антибуржуазность. И не так уж важно, какими мотивами движима эта антибуржуазность: сугубо бытовая, замешанная на зависти к чужому успеху — у творцов и персонажей отечественного масскульта, демонстративная, насквозь пропитанная политикой — у коммуно-патриотов и декоративная, продиктованная не столько даже подростковой фрондой, сколько стремлением попасть в кильватер западной интеллектуальной моды — у наших новых левых. Неважно даже то, что святая ненависть к капиталистам и либералам не помешала Проханову вначале принять премию, измеренную вот именно что в дензнаках американского происхождения, из рук банкира В. Когана, а затем вступить в сговор с отъявленным капитал-либералом Б. Березовским.
Как неважно и то, что романтические (они же хулиганские) идеалы новых левых, вглядись чуть внимательнее, буржуазны до изумления.
“Вы когда-нибудь заходили в туалет петербургского клуба “Хали-Гали”? — делится в последней книге своими представлениями о рае земном профессиональный экстремист, как его друзья называют, Илья Стогофф. — Стена, на которой там висят писсуары, сделана прозрачной. Ровно за ней находится раздевалка стриптизерок. То есть писаете вы практически на девушек. А в динамиках вздыхает и завывает немецкое порно”.
Впечатлились? Тогда вот вам еще один рай, но только уже не для юных экстремистов, а для солидных папиков с тугими кошельками. Слово Светлане Кесоян, на страницах сугубо буржуазной “Афиши” описывающей мужской туалет шикарного “Красного бара” в Москве, где стена с писсуарами хоть и выходит на улицу, но тоже сделана прозрачной: “Посетители рассказывают, что это особое удовольствие — мочиться на всю Москву с 27-го этажа, стоя перед окном во всю стену. Тебя видят все и одновременно никто” (2002, № 17).
О, яду мне, яду! — сказал бы, поди, известный литературный персонаж, за случайным совпадением цитат и дизайнерских придумок увидев потрясающую метафору в том, как Бешеные, интеллектуалы-экстремисты и славные наши большевики единым фронтом и абсолютно безнаказанно … на всех нас с 27-го этажа.
Но чур меня, впрочем, чур… Никакой агрессивной контрконсолидации леваков по А. Троицкому пока нет — потому уже, что нет у них пока реальных оппонентов на всем необозримом литературном пространстве. Хотя, не исключаю, эта контрконсолидиция может быть и стимулирована, если действительно в полную мощь развернутся запущенные недавно телевизионные и книжные проекты типа “Ударников капиталистического труда” и “Жизни состоявшихся людей”, призванные воспеть буржуа и буржуазность как венец творения.
Тогда на смену вышедшему из моды, но все ж таки не беспочвенному разделению литературы на демократическую и националистическую, элитарную и массовую может прийти не только уже реальное распределение авторов по степени успешности, но и поляризация литературного сообщества по модели гипербуржуазное—антибуржуазное, и там людям толстожурнальной культуры уж точно не будет места.
Что же из этого следует? — Следует жить…
Ю. Левитанский
И мы — редакторы, авторы, читатели толстых литературных журналов — действительно пока еще живем.
Теряя звезд (“Знамя” — Виктора Пелевина и Татьяну Толстую, “Новый мир” — Людмилу Улицкую и Дмитрия Липскерова…), перестающих понимать, зачем им — повсеградно оэкраненным и повсесердно утвержденным — нужна связь с традиционной журнальной аудиторией.
И теряя подписчиков.
Но сохраняя литературу. Или, вернее, то, что и в России и во всем мире принято (было?) понимать под серьезной литературой.
Радуемся успеху, но не готовы ради него пускаться во все тяжкие. Сопротивляемся и исчезновению идеологической компоненты, и взгляду на словесность как на досуговое шоу, и конвергенции массовой и высокой культур. Стремимся к диалогу со всеми, кто в чтении по-прежнему видит труд души, а не голимое развлечение, хотя и отдаем себе отчет, что говорим на языке библиотек, а не улицы, офиса, дискотеки или кухмистерской.
Все мы — в диапазоне от “Знамени” до “Нашего современника” — своего рода островки небуржуазности в бушующем рыночном мире.
И потому, что в мире сегодняшних либо перекупающихся, либо выставленных на продажу средств массовой информации толстые литературные журналы, кажется, единственные, кто действительно сохранил независимость — и от государства, и от того или иного денежного мешка.
И потому, что к буржуазности и рынку все мы (тут уж кроме, естественно, “Нашего современника”) относимся не как к златому кумиру или объекту слепой ненависти, но как к внешним условиям существования, которые можно и нужно спокойно анализировать, темпераментно обсуждать, а в принципе и изменять, корректировать.
Для этого, правда, нужно, чтобы наш голос был слышен.
А он, увы, теряется, глохнет в вате тотального нечтения, что сегодня болезненно переживается многими. О месте писателя “в мире, утерявшем интерес к слову”, пишет Елена Дьякова на страницах “Новой газеты” (2002, № 81). О чтении как о первейшей обязанности думающего человека твердит Владимир Новиков в замечательной — всем бы с нею познакомиться! — статье “Алексия: десять лет спустя”(“Новый мир”, 2002, № 10). О том, что “барское “Я современной литературы не читаю” тихо, но верно работает на понижение культурного уровня”, размышляет в газете “Время новостей” Андрей Немзер (2002, № 200)…
И никто (в том числе, разумеется, и я) не знает, что будет дальше.
Может быть, как уверяют пессимисты, Виктор Ерофеев хоть и поторопился, но был, увы, прав, когда десятилетие назад объявлял поминки по русской литературе, и нам действительно пора прощаться если не с литературой, то с собственным, традиционным представлением о ней.
Может быть, как надеются оптимисты, маятник еще качнется в обратную сторону, и читающее сословие еще понесет с базара не милорда глупого и Коэльо с Мураками, а книги Владимова и Петрушевской, Вишневецкой и Маканина, Королева и Курчаткина, Эппеля и Шишкина, Гандлевского и Дмитриева, иных многих.
Все может быть. Хотя скорее всего ничто не вернется назад, как ничто и не исчезнет. Время само все расставит по своим местам, и я допускаю, что интервенция рынка в поле русской словесности приобретет более цивилизованные, то есть менее разрушительные, формы, что журналы и литературное сообщество научатся наконец разговаривать на языке улицы, а конвергенция массолита и высокой культуры даст результаты, действительно достойные внимания.
Но это будет не завтра.
А мы живем сегодня, в нулевые годы. И я, признаться, временами впадаю в бессильное отчаяние. Литература, когда я тридцать лет тому начинал ею заниматься, была одним из главных дел в стране. Нынче же она…
Была вся кровь, вся непримиримость,
а стала псякревь, стала всетерпимость…
О. Мандельштам
Так что без стоицизма не обойтись. Попробуем поэтому, как советовал Гете, “понять постижимое и спокойно принять непостижимое”.
И будем жить дальше, делая то, что нам на роду написано.