Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2002
Полемические заметки
Нынче это элегантно называют версией или для пущей важности по-научному — гипотезой. Для маскировки, чтобы не схватили сразу же за руку, потому что на самом деле под такими благопристойными этикетками читателям преподносится заведомое и беззастенчивое вранье. Каких только “версий” ни приходилось мне в последнее время читать: и что Советский Союз в первых числах июля сорок первого года должен был напасть на Германию, а немцы вынуждены были нанести нам превентивный удар, и что Горький замышлял какой-то заговор, целью которого было сместить Сталина, и что перед войной Сталин тайно встречался с Гитлером в Беловежской пуще, и что наши генералы, настроенные антисоветски, саботировали сооружение укреплений на новой границе, рассчитывая с помощью гитлеровцев покончить с коммунистическим режимом, и т.д. и т.п. Не случайно в названии каждого второго из такого рода высосанных из пальца сенсационных сочинений присутствует слово “тайна”, столь привлекательное для легковерных читателей.
А о литературе что пишут — уши вянут! Иногда по невежеству, иногда с каким-то умыслом. Вот совсем свежий “улов”. Оказывается, в “Волоколамском шоссе” Александр Бек воспел подвиг двадцати восьми гвардейцев-панфиловцев — уверяет один автор, а другой сообщает, что за эту книгу он получил Сталинскую премию. А бывший шеф КГБ поведал, что “Пир победителей” Александру Солженицыну помогали писать Александр Твардовский и Константин Симонов. Чтобы не было сомнений, точно ли передаю смысл сказанного им, — все-таки в некотором роде литературоведческое открытие — процитирую: “Солженицын был известен только как публицист и прозаик, а тут вдруг сразу целая поэма. И ладно бы — как у Гоголя “Мертвые души” в прозе… Так нет тебе — еще и в стихах. Это обратило внимание. Начали наводить справки, и оказалось, что тут не обошлось без Твардовского и Симонова. Во всяком случае, насколько мне известно, и Твардовский ее читал и руку прикладывал, и Симонов тоже. Сам Солженицын, как вы понимаете, не такой пиит, чтобы сразу поэму выдать”.
Да, особенно по этой части раскрепостились, распоясались сочинители мемуаров. Одни, захлебываясь от восторга, воспевают себя любимого, другие так же пылко сводят счеты с былыми недругами, разумеется, с теми, которые уже не смогут им ответить, третьи выдают себя за участников или очевидцев событий, о которых в лучшем случае слышали очень далекий звон. Дурное сочинительство — тяжелая болезнь современной мемуаристики, подрывающая к ней доверие; сплошь и рядом мы сталкиваемся, если называть вещи своими именами, с вольными или невольными лжесвидетельствами. Чтобы не повторяться и не утомлять читателей множеством примеров — их хоть отбавляй, я остановлюсь лишь на одном, но, как мне кажется, вполне репрезентативном.
Попались мне недавно на глаза в газете “Литературная Россия” воспоминания Владимира Н. Еременко с интригующе зазывным названием “Вблизи сильных мира”. Я стал читать их, так как с их автором, когда он, бывший сотрудник агитпропа ЦК КПСС, стал директором издательства “Советский писатель”, два или три раза встречался по каким-то делам (одну из таких встреч он даже поминает). Всегда интересно прочитать мемуары человека, которого ты знаешь. Но не буду скрывать, привлекла меня главным образом глава его воспоминаний, посвященная Константину Симонову. Если с Еременко я был всего лишь знаком, Симонова и его творчество я знал хорошо, был связан с ним многолетними отношениями, не раз писал о его книгах.
Еременко познакомился с Симоновым в правительственной больнице на Мичуринском проспекте, где и я не раз бывал, проведывая Константина Михайловича, которого в последние годы одолевали болезни. “Единственной отрадой для нас, ходячих, были прогулки по огромному, но тогда еще полуголому двору, — рассказывает Еременко. — На этих прогулках мы переговорили о многом. Но, пожалуй, главной темой наших бесед были Сталинград и война. Этому способствовало, кроме нашего общего интереса к Сталинграду (Еременко родом из Сталинграда, но по молодости лет в войне, конечно, не участвовал. — Л. Л.), и то, что к нашим разговорам подключился и третий “сталинградец”, маршал Василий Иванович Чуйков. Он лечился здесь же”.
И дальше — тут у меня начали возникать серьезные сомнения в достоверности рассказа мемуариста:
“Симонов ушел на процедуры, и я спросил у Чуйкова, почему Константин Михайлович так скудно рассказывает о Сталинграде”.
Я, конечно, понимаю, что мемуариста, видимо, огорчало, что материала для воспоминаний у него оказалось маловато. И Симонов его в качестве источника разочаровал. Но что он хотел услышать нового о Сталинграде от Симонова, не раз писавшего об этой битве и во время войны, и в послевоенные годы? Эта простая мысль не приходит Еременко в голову. Не приходит, потому что на самом деле этот подспудный упрек несловоохотливому писателю — довольно неуклюжий стилистический прием, понадобившийся для того, чтобы подвести к реплике Чуйкова:
“— А что ему рассказывать? Он ведь был там всего раз. Да и то несколько часов…”.
Если маршал что-то похожее и сказал, в чем я не уверен (дальше я покажу, что некоторые основания для сомнений у меня есть), то, наверное, добросовестный автор как-то бы прокомментировал его утверждение. И ему, чтобы выяснить, сколько времени Симонов провел в Сталинграде и что там видел, не надо докапываться до правды, поскольку она лежит на поверхности — достаточно было просто пойти в библиотеку и прочитать написанные тогда в Сталинграде и напечатанные в “Красной звезде” очерки Симонова, сталинградскую главу в его фронтовых дневниках “Разные дни войны”, воспоминания главного редактора “Красной звезды” Ортенберга, с которым Симонов ездил в Сталинград. Но продолжу цитату из воспоминаний Еременко:
“И Василий Иванович поведал такую историю.
“Звонит мне Андрей Иванович Еременко из Ям — это село на левом берегу Волги, где находился штаб Сталинградского фронта, просит принять гостя…”
Должен уточнить: когда Симонов переправился через Волгу в Сталинград, штаб Сталинградского фронта еще находился на правом берегу Волги, в подземелье около театра оперетты и реки Царица, так что Еременко если звонил Чуйкову, то не из Ям…
“…И, конечно, обеспечить сохранность. Переправа у нас только ночью на катерах и лодках. Дал команду. Приготовили ужин. Ребята настреляли казар. Как раз летела через Волгу казара — это черные гуси…”
Все-таки эти гуси, ненароком залетевшие в Сталинград, наверное, из другого времени и местности. Чтобы представить себе, что делалось тогда в Сталинграде, и до охоты ли там было, процитирую начало написанного в те дни очерка Симонова: “Тот, кто был здесь, никогда этого не забудет. Когда через много лет мы начнем вспоминать и наши уста произнесут слово “война”, то перед глазами встанет Сталинград, вспышки ракет и зарево пожарищ, в ушах снова возникнет тяжелый бесконечный грохот бомбежки. Мы почуем удушливый запах гари, услышим сухое громыхание перегоревшего кровельного железа”. И для верности еще одно свидетельство — концовка написанного тогда же, в сентябре, очерка Василия Гроссмана: “Волга кипела, синий пламень разрывов германских мин вспыхивал на волнах, выли несущие смерть осколки, угрюмо гудели в темном небе наши тяжелые бомбардировщики, сотни светящихся трасс, окрашенных в синий, красный, белый цвета, тянулись к ним от германских зенитных батарей, бомбардировщики изрыгали по немецким прожекторам белые трассы пулеметных очередей. Заволжье, казалось, потрясало всю вселенную могучим рокотаньем тяжелых пушек, всей силой великой нашей артиллерии, на правом берегу земля дрожала от взрывов, широкие зарницы бомбовых ударов вспыхивали над заводами: земля, небо, Волга — все было охвачено пламенем”. Какая уж тут охота на казар!
“Выяснилось, — воспроизводит рассказ маршала Еременко, — едет к нам Симонов. Переправили его часа через два, как стемнело. Гость серьезный. В любимчиках у Самого. И тут, конечно, только надо обеспечивать. Но мои ребята постарались. Провели его, где можно было, по позициям. Побеседовал он с кем надо”.
У Симонова тогда уже было громкое имя — благодаря его фронтовым очеркам, постоянно печатавшимся в “Красной звезде”, а главное, он был автором “Жди меня” и “Убей его” — самых знаменитых стихотворений той поры. Но встречали как очень важного гостя все-таки не его, а дивизионного комиссара (позднее генерал-майора) Ортенберга, главного редактора “Красной звезды”, вместе с которым писатель отправился в командировку. Авторитет центральной армейской газеты был так велик, что перед ее редактором были открыты все двери, для самого высокого уровня военачальников, начиная с Жукова, он был “серьезный гость”. Что же касается того, что Симонов был “любимчиком у Самого”, это миф послевоенного происхождения, когда Симонов одну за другой получал Сталинские премии, стал одним из руководителей Союза писателей, редактором “Нового мира”, а затем “Литературной газеты”. Да и вообще у Сталина любимчиков не было, были только нужные люди, которые в любой момент могли перестать быть нужными, со всеми вытекающими из этого последствиями.
Раз уж об этом зашел разговор, скажу об еще одном довольно широко распространенном мифе о Сталине и Симонове: будто бы, прочитав “С тобой и без тебя”, Сталин насмешливо заметил: “Эту книгу надо было выпустить в двух экземплярах — один для автора, второй для его музы”. Скорее всего этот анекдот принадлежал какому-то московскому острослову. Холопское сознание много чего приписывало обожествляемому вождю.
Трудно сказать, кому в “вблизи от сильных мира” принадлежат все эти смехотворные для каждого, кто более или менее знает то время и те события, несуразности — маршалу или пересказывающему его воспоминания мемуаристу, думаю, что, так или иначе, мемуарист к этому рассказу Чуйкова руку приложил. На эту мысль наводит бросающаяся в глаза в рассказе маршала нестыковка. Начинается он высокомерно обличающе: “А что ему рассказывать?”, а заканчивается на совершенно иной ноте: “Мужик он не робкий. Даже сдерживать пришлось…”
Но вот эпизод, который целиком на совести мемуариста:
“Когда я пришел в “Советский писатель”, то в сейфе моего предшественника среди других бумаг обнаружил и стенограмму заседания редколлегии “Библиотеки поэта”, где решилась судьба однотомника Твардовского, уже приготовленного к выпуску. Из тома “Большой серии” нужно было исключить поэму “Теркин на том свете”.
Время было брежневское, а разрешал печатать и ставить в театре поэму Хрущев, Твардовский был в немилости. И партийные чиновники, отвечающие за культуру и искусство, чистили “крамольное наследие” поэта.
Делалось это, естественно, руками самих писателей. Судя по стенограмме, именно Симонову была поручена акция по изъятию поэмы из готового однотомника, и он ее выполнил блестяще.
При поддержке Грибачева и Суркова Симонов несколькими выступлениями о “целесообразности изъятия поэмы” сломал сопротивление большинства членов редколлегии.
Читая стенограмму, нельзя было не подивиться изобретательности и находчивости в защите неправого дела. Симонов исполнял поручение с присущим ему талантом”.
Нельзя не подивиться тому, что пишет Еременко, видно, большую школу он прошел на Старой площади, если столь безоглядно выдает белое за черное. Тем более, что история с томом Твардовского в “Библиотеке поэта” известна в литературных кругах, некоторые связанные с ней материалы обнародованы (видимо, наш мемуарист этого не знает, а то бы, надо думать, наверное, поостерегся бы предлагать лживую “версию”). Не ошибочную — с кем не бывает, а именно лживую, потому что в действительности все было наоборот.
Симонов, возглавивший комиссию по литературному наследию Твардовского, вел изнурительную многомесячную борьбу с составителем тома П. Выходцевым и главным редактором “Библиотеки поэта” Ф. Приймой, которые изъяли из тома поэму “Теркин на том свете” (разумеется, это было сделано по указанию брежневско-сусловского руководства, сводившего таким образом счеты с Твардовским, с ненавистным “Новым миром”, с напугавшей номенклатуру “оттепелью” — здесь Еременко прав, он хорошо знает, как это делалось).
7 мая 1976 года Симонов по этому поводу обратился с письмом ко всем членам редколлегии “Библиотеки поэта”. “Вы, как один из членов редакционной коллегии “Библиотеки поэта”, и я, как председатель Комиссии Союза писателей по литературному наследию А. Твардовского, — говорилось в письме, — несем общую ответственность за то, чтобы в этом обширном однотомнике, выходящем в таком авторитетном издании, как “Библиотека поэта”, была учтена явно выраженная прижизненная воля автора. Воля эта, в частности, совершенно определенно выразилась в том, что в свое прижизненное собрание сочинений, закончившееся изданием в 1971 году, Александр Трифонович счел нужным включить все пять написанных им поэм… Однако в присланном мне главным редактором “Библиотеки поэта” Ф.Я. Приймой предварительном составе книги поэмы “Теркин на том свете” нет. Я исключаю при этом возможность сколько-нибудь обоснованных аргументов против помещения этой поэмы в связи с объемом тома. Поэма эта — самая короткая из всех поэм Твардовского, в ней около тысячи восьмисот строк… Итак, дело не в том, что для поэмы в два с половиной листа может не хватить места в столь обширном — в сорок восемь листов — однотомнике. А в чем же? Очевидно, в том, что составителю тома П. Выходцеву и редакции “Библиотеки поэта” показалось, что в книгу не следует включать этой сатирической поэмы, вокруг которой было много споров в нашей литературной критике. Отрицать этот факт нет нужды — он соответствует действительности, и споры эти, как всегда бывает с произведениями, продолжающими свою жизнь в литературе, будут происходить и в дальнейшем. Но вывод, сделанный на данном этапе П. Выходцевым и редакцией “Библиотеки поэта”, мне кажется неправильным и недальновидным”.
Полагаю, что позиция Симонова здесь выражена ясно и недвусмысленно, и она прямо противоположна тому, что пишет о ней Еременко. Не знаю, читал ли он, как заявляет, стенограмму заседания редколлегии “Библиотеки поэта” (если читал, то почему в памяти его она запечатлена в искаженном, перевернутом виде?). Я ее читал и хорошо помню, более того, кое-что из нее выписал. Кстати, добыл ее Симонов с большим трудом — видимо, ему не очень-то хотели давать в руки этот документ.
Так вот, в заседании, которое происходило под председательством Ф. Приймы, приняли участие Н. Тихонов, А. Сурков, П. Бровка, Н. Грибачев, А. Западов. Все они выступали против включения “Теркина на том свете” в том “Библиотеки поэта”. При голосовании — устном и письменном — эта точка зрения возобладала, одиннадцать членов редколлегии — большинство — были против публикации поэмы. Шесть человек — И. Абашидзе, М. Бажан, К. Кулиев, Э. Межелайтис, В. Перцов, В. Базанов — высказались за включение “Теркина на том свете” в подготовленный том, что зафиксировано в решении. Узнав о решении редколлегии “Библиотеки поэта”, вдова Твардовского Мария Илларионовна в полном согласии с Симоновым как правонаследник поэта запретила издание тома без поэмы “Теркин на том свете”.
Как председатель комиссии по литературному наследию Твардовского Симонов в этом и других случаях вел себя безупречно, много сил и времени отдавая этому делу. Не пойму, зачем понадобилось Еременко возводить на Симонова напраслину. Или это мода нынче такая — на деготь? Сочинения без дегтя плохо продаются.
У меня не было намерения оградить Симонова от критики: что заслужил, то получи. Но серьезной критики, — не наветов. Он и сам не считал себя ни неприкасаемым, ни безгрешным. Больше всего ошибок и провинностей у него было в тяжелое и смутное послевоенное десятилетие. В поздние года он старался, где мог и как мог, искупить свою вольную или невольную вину.
А мемуаристам — вернусь к тому, с чего начал свои заметки — следует чураться вымысла и вранья (в воспоминаниях это одно и то же).
И самое последнее. Я ограничился одним примером, но только потому, что история эта не из ряда вон выходящая, а широко распространенная, типическая.