Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2002
Вертикаль и горизонталь
Николай Кононов. “Пароль (зимний сборник)”. — М., “НЛО”, Премия Андрея Белого, 2001.
Не каждый день и не к каждому поэту пишет предисловие Вячеслав Курицын. Поэтому, подозреваю, книгу Николая Кононова многие начнут читать с предисловия. И встретят там немало интересного.
“Варианты имени Михаил (“Майкл, Мордехай, Моисей, Моня”)”. Вероятно, “Вячеслав” — это вариант имени “Николай”. “М. Золотоносов определяет ее (кононовскую “длинную строку”. — В.Ш.) как “акцентный стих, число стоп в котором достигает 29””. С Курицына спрос небольшой, но Золотоносов — человек общепризнанно образованный и дотошный, и должен бы помнить, что акцентный, то есть чисто тонический, стих измеряется не стопами — по причине отсутствия последних, — а иктами. Наконец: “Он перебирает ничтожности мира настойчиво и скрупулезно, словно складки половых губ”. Без комментариев.
Все это (в контексте прочих — особенно недавних — писаний автора предисловия), в общем, неудивительно… Поражают как раз несколько тонких суждений о поэзии Николая Кононова, которые рассыпаны среди перлов, подобных вышеприведенным, и берущих за сердце эпизодов курицынской жизни (…“Но все обошлось. Тебя не тронули, простили, струя иссякла. Штаны застегнуты, в организме воцарился мир”). Одно из этих суждений мы — будет час — процитируем.
Хотя Курицын — горячий сторонник прекрасной идеи равенства всего со всем, у него, как стало известно недавно, есть и собственные вкусы. Юрий Кузнецов, Александр Еременко, Гребенщиков и Земфира — для души, Парщиков, Драгомощенко и Лев Рубинштейн — скорее из почтения к “продвинутому” и “актуальному”. Какое место в этом ряду занимает Кононов? Да из этого ли он ряда? При том, что его путь не представляется прямым и цельным, что ему случалось бывать в моде и пережить все связанные с этим соблазны, о нем естественнее и достойнее говорить не в контексте тусовки, десятилетия, плеяды, эпохи. Как всякий настоящий поэт, он — “вещь в себе”.
У поэзии Кононова два вектора — горизонтальный и вертикальный. По случайности (а может, и нет) первый, эпический, маркируется длинной (параллельной земле) строкой, а второй, лирический — столбцом коротких строк (земле перпендикулярным). “Горизонтальный” Кононов родился раньше и долгое время оставался мне чужим. Точнее, первые его публикации в середине 1980-х меня очень заинтересовали. Но книга “Орешник” (1987) была напечатана под одной обложкой с шестью другими сборниками, пять из которых просто никуда не годились, а шестой грешил подражательством (автор его впоследствии заметно вырос). Казалось бы, фон должен был сыграть в пользу Кононова. Вышло наоборот. Книга презентовала три-четыре потенциальных поэтики, одна из которых слишком уж очевидно восходила к Александру Кушнеру — тогдашнему кононовскому учителю. В результате эпический натурализм “длиннострочных” кононовских стихов казался всего лишь результатом мутации одного из кушнеровских генов. Как сейчас понятно, это впечатление было обманчивым: и в том гнезде Кононов был кукушонком, лишь мимикрирующим под приемных братцев. Их благостно-сентиментальная описательность (это определение не относится к лучшим лирическим стихам самого Кушнера) была ему чужда.
Вскоре непредвзятый читатель должен был это оценить. Но у меня книги Кононова “Пловец” (1992) и “Лепет” (1995) вызывали лишь холодное уважение. Да, свой путь — равнодушная фиксация остывающих и остраняющихся на глазах эпизодов “быстротекущего бытия”… К сожалению, я не чувствовал, как это работает. Для меня это было Царь-Пушкой: большая, красивая, только не стреляет. “Лепет” я потом оценил и выстрел лепечущего орудия (настаиваю на этом оксюмороне) услышал — более того, меня задело осколком. Инерция взгляда сперва помешала увидеть, как дробятся и, уже остыв до абсолютного нуля, вновь начинают разогреваться каталогизируемые элементы мира.
Новый — “вертикальный” Кононов родился в книге “Змей”. Чуть-чуть брезгливый эпик, каталогизатор рассыпанного мира обернулся восторженным и встревоженным визионером:
В небо влюбленный Брат узкоплечий В нежно-зеленом Шлеме кузнечик, Школьник совсем, С колких колен Встать не пытается, Нудит и мается, И не помочь...
Но как соотносился этот (уже куда более близкий мне) поэт с собой прежним? Как объединить — в рамках одной индивидуальности — только что процитированные строки с, например, вот такими (из “Орешника”):
Тихая старушечья служба — коротать век с обезвоженными Таблетками, порошками. Мелкой баночки породистое тело Вышвыривать через окошко, говорить с покупателями похожими. Пока выстоял всю очередь — совсем, совсем стемнело.
В новой книге Кононов попытался решить эту задачу: собрать себя воедино. Мне кажется, что в основном это ему удалось. “Пароль” — это в каком-то смысле ключ ко всему Кононову.
Мир новой книги напоминает средневековый город — узенькие улочки, стиснутые трех-четырехэтажными домами, и несколько возвышающихся над ними башен и шпилей. Только это не церковные шпили: город Кононова, кажется, не христианский. Чем занимаются на башнях? Какой-то странной магией:
Смерти нет здесь, Погляди в линзы, Как отверзлись Звездные зверинцы. Их матерый Материк плоти Скосят хоры Ангелов в полете. Легче нет ведь Лечь в их синий — Невод в 9 3 и 5 линий.
А то — шепчут какие-то убаюкивающие заговоры:
За совиный обол Я тебе покупаю пол- Черепахового… никому, Ни одной и ни одному. За деление пополам Я еще половину дам Утопающим судам, Цветущим садам И невыносимым следам…
Иногда с башни видятся вещи куда более страшные и тревожные.
Мрачно Ангел Смотрит исподлобья Как на танке Снегом на угодья Валит Жуков — Это для жуков. Папа, мука, Сумерки богов.
В этих строках сошлись два очень важных cюжета творчества Кононова. Во-первых, любовь-обида-зависть-жалость к Отцу (то очень реальному, бытовому — “папе”, то почти мифологическому). Издатель психоаналитической литературы, Кононов прогнозирует и провоцирует лежащие на поверхности толкования. Это, пожалуй, относится и к гомоэротическим нотам (которые Кононов с провоцирующим упрямством вводит в свои стихи и прозу и которых расположенные к нему критики — в том числе скрупулезный Курицын — старательно не замечают). На мой взгляд, эти мотивы могут быть интерпретированы как маскирующее и претворенное отражение подлинной лирической темы поэта — любви к Себе-Другому, двойнику, обитателю зазеркалья.
Там сам Кононов Коля, о стыде позабыв, На меня поглядел с темной лаской.
Второй сюжет — это “сумерки богов”. Накануне “гибели богов”. Холодная, мускулистая, безжалостная, “фашистская” красота под напором железных жужелиц Жукова — мести униженных и оскорбленных плебеев. Кажется, этот Рагнарек-1945 постоянно присутствует в стихах Кононова как трагическая возможность, угроза, напоминание. Хотя в реальности поэт (в последнее десятилетие) скорее горяч, чем патетически-холоден. Я обещал еще раз процитировать Курицына. Цитирую: “Элементы мира по-прежнему холодны (точнее, горячо небрежны) друг к другу (“Ангел ангелу никто, и это мука”), но теперь им вдобавок становится тесно”. Это про “Змей”. В новой книге Кононова “элементам мира” тесно не так — ведь им отдан целый город.
Что происходит в городских кварталах? Что и должно: там жарят снедь и торгуют телом, ходят пареньки с ножами, в балаганах показывают уродов — комсомольцев-близнецов Унылко. Улицы загнуты замысловато, иногда — до излишества.
В заведеньице одном — не то в цирке, не то в театрике, не то в курильне, Возле соляного порта утром в день воскресный мне приятель показал Ради развлеченья совершенно безобидную забаву — новыми не более десятки, Ощущенья — будто на козловом кране через ленту раскаленного металла переносятПуть к кузминской “вещице, подарку от друзей”, короток — иди прямо, не сворачивая, пока не разобьешься о стеклянную стену. В стихотворении Кононова есть лишь секрет, а не тайна. Тайну в данном случае убило многословие… в котором обвинять Кононова странно — ему, как барочному поэту, образная и словесная избыточность вроде как бы и полагается.
В Таллинне есть башня — Кик-ин-де-Кек (“Загляни в кухню”). Оттуда и впрямь было видно, что делается на кухнях горожан. Так и наш поэт иногда прямо с башни нюхает запахи стряпни — физиологической жизни “низа”. Иногда спускается вниз. Многие его “горизонтальные” стихи — своего рода отчеты о странствиях обитателя башен по городским улицам. Часто эти странствия небезопасны. Собственно, их ценность для нас как раз и измеряется их небезопасностью. Кононов гедонист, и это прекрасно: на любопытных гедонистах держится если не жизнь, то культура. Но гедонист со страховкой в кармане — непоэтичен, даже если его переносят через ленту раскаленного металла. Это может быть просто экстремальным туризмом.
Понимает ли это сам поэт? Думаю, понимает. Не случайно книгу (после стихов про европейские путешествия, где этот соблазн сильнее всего) завершает стихотворение про эрмитажного тициановского Св. Себастьяна с четырежды повторенной заключительной строчкой: Где жар не меркнет.
Хочется видеть в этой строке автохарактеристику и обещание поэта, вступившего в пору настоящей зрелости.
Валерий Шубинский