Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2002
* * * Кричала на болоте выпь, Деревья ветками качали, И звёзды мелкие, как сыпь, На тёмном небе проступали. Стоял один какой-то звук — Неназываемая сила Мой дом по кругу обходила И затуманивала луг. В потёмках красное вино Я допила, а ночь мутнела, Я поглядела за окно, Где что-то странное звенело. Плыл над сиреневой травой Туман сиреневый, тяжёлый, Мой дом звучал, он был живой, Как скрипка, трепетный и полый. * * * Глина, равнина да небосвода выгнутая спина, все говорят — покой и свобода — вот и она! Столько свободы, хоть поварёшкой черпай и ешь, грунт под цементом с мраморной крошкой влажен и свеж. Синие, серые встали деревья справа и сле- ва, пригород — на вид как деревня — жмётся к земле. Тракт и кладби’ще, как продолженье пригорода, в узких канавах по ходу движенья — снег и вода. Помнишь, как вышли в ночь из квартиры Серёги Л., центр, а грязно, дворы, как сортиры, месяц желтел. Около банка «Золото-Платина» у гастроно- ма ты поскользнулся, выругал матерно город наш, но ты не уехал. Средь населения сталелитей- ной промышленности, машиностроения, глупых смертей. Здесь ты и лёг под ракитой корявою да под крестом, с нежною песней, с зарёю кровавою в небе пустом. * * * На улице дубак. В автобусе, — внутри, — Такая же беда — невыносимый холод. Таможенник с женой — им дует от двери, Она дрожит, он подымает ворот. Судачат бабушки, что на похоронах Железная земля звенела под лопатой, Намаялась родня с покойной Фелицатой, Усопшей, как назло, при этих холодах. Военный в кирзачах и серо-голубой Цигейковой добротной шапке Прижал к себе футляр — а видно, что с трубой. Стоит и держит музыку в охапке. Глухонемой в лицо приятелю глядит И быстро машет красными руками. Вдруг резкий поворот, и солнце нас слепит, Сверкнув над ледяными пустырями. Здесь был микрорайон — всё частные дома, На битом кирпиче ещё пучки полыни Торчат из-под снегов. И вьюжная зима Их клонит до земли. Лишь корабли пустыни — Автобусы — спешат по гладкому шоссе, Разбившему квадрат на две неровных части. «Десятка» — свой же брат горчично-жёлтой масти, Ушла на Изоплит по встречной полосе. Скорей бы Новый год, он будет ледовит, Гидропрогноз суров, а город весь застужен. Но воздух декабря отнюдь не ядовит, И самый старый год ещё не подытожен. Мы будем выпивать шампанское вино, Не зная ничего, что в будущем созреет, Смеяться и глядеть в чернильное окно И дальше жить — кто как Захочет и сумеет. * * * В ту ночь как я с семьёй встречала Новый год, Высокая звезда, покинув небосвод, Упала за дома. Я, стоя у окна, Случайно видела, как падала она. Желания души взметнувшейся своей Я за короткий миг пересказала ей. За тот короткий миг, когда она с небес Рванулась, понеслась, и свет её исчез. Я думала: «Ну вот, и выйдет наконец Из мутных нильских вод откормленный телец. Двенадцать месяцев, округлые бока Качая на ходу, пройдут, как облака В полях голубизны, не застилая свет. — Настал весёлый год довольства и побед!» Шесть месяцев прошло, и умер лучший друг, Не утихала боль, казалось, всё вокруг Покрылось светлой мглой и серой пеленой... Не знаю, как сказать, что сделалось со мной, И тихо я жила, как мышь в своей норе До катастрофы в сентябре... Манхэттен рухнул. Чем счастли’в, кто посетил Агонию миров, крушение светил? Кто камерой снимал падение людей С восьмидесятых, сотых этажей? Он всем хотел помочь и ничего не мог. И, убегая прочь, «Мой Бог, — кричал, — мой Бог!» О, мой весёлый год, ты оказался зол, Когда горел очаг и накрывался стол. Быть может, с высоты хранитель-ангел твой С пробитой головой летел вниз головой. Сознанье потеряв, сиянье погасив, Он падал за жилой разросшийся массив. И там нашёл покой меж битым кирпичом, А я ещё взялась просить его... О чём? * * * Мы ж кореша, я за тобой Хоть на убой. Приснись на миг, подай мне знак — Тебе там как? Не обижают, дорогой, Тебя в другой, Незримой жизни за чертой, За немотой? Пройдут года, покуда я К тебе туда... Открою дверь своим ключом И что почём, Сама увижу наяву И позову Тебя по имени, и ты Из темноты Навстречу выйдешь, хлебосол И брат-близнец. «Вот, Лена, видишь, я ушёл, И наконец Ты тоже дома. Слава Богу, Там, в гостях, Ни по Культуре, Ни в вечерних новостях Нас не помянут, потому что В суете Они не станут, да и мы Уже не те. Не те мы — тени, мы стоим Среди кустов, Как эти тени, от деревьев И домов. И у прохожего не просим Закурить И даже в рифму разучились Говорить». * * * Об ушедших многое сказано. А по мне честнее — молчи. Я, в конце концов, не обязана Подбирать отмычки, ключи К этой двери. Сама откроется, И захлопнется за спиной. Успокоиться, упокоиться, Лечь ногами к двери входной И уплыть в неё по обычаю На плечах у крепких парней В небо серое, в стаю птичью. Воронья, что ли? Лебедей! * * * С пляски шумной, с пьянки буйной Разве, что ли, не пора? Там, за речкой тихоструйной, Есть глубокая нора. В той норе во тьме печальной По задумке изначальной Между зёрен и корней Я укроюсь от людей. Ради бога, не ходите, Не трясите, не будите, Не целуй её, не бей, Ничего не нужно ей. Тихо спит душа в покое, Видит что-нибудь такое, Что в земном коротком сне Тоже виделося мне. Видит дедку, видит репку, Подорожник и сурепку, Огородную ботву И тагильскую братву. Видит горы и овраги, «Ундервуд» и лист бумаги И на брошенном листе Всё слова не те, не те... Мол, была я и ворихой, И ткачихой-поварихой, Кем я только не была, Это старые дела... Сколько лет уже пылится Бестолковая страница, И всё снится, снится, снится, Выгорая добела. * * * Этот город тяжелопромышленный, Обожатель окраин своих, Вдруг какой-то пейзажик немыслимый Среди серых дворов городских. На окраинах сосны да ржавые Трубы всё, чёрт те что, гаражи. Ты обижен своею державою? Ни хрена, не скажи! Я уеду к богатству от бедности, Буду жить хорошо, Вспоминая все эти окрестности, Автопарк и ещё Всё, что вредными вбито свекровями И весёлой братвой, Что прошло огневыми любовями Над дурной головой. * * * Робкое сердце рвётся в тревоге Вверх, вниз, вбок. Что меня ждёт на дальней дороге — Срам, страх, рок? Может, другое в скрытом грядущем — Смех, стих, свет? Я за Учителем легкоидущим Шаг след в след. * * * Памяти моего мужа Не русский ли поэт? Ну, стало быть, Кавказа Обязан описать манящие края! Семнадцать лет назад такая же зараза Пристала и к тебе, рифмовница моя. Цыц, Муза... Ни «Тазит», ни Лермонтова сказки... Но в молодости спорт важней, чем институт, Я прыгала в длину и растянула связки, И вот меня под белы рученьки ведут В спортивный диспансер. В спортивном диспансере Лежу с моей ногой. На улице весна, Томление в душе, судьба стучится в двери. «Войдите!» И вошёл. Я ошеломлена — Какой же он амбал! Мухмад*. «Па-рускы — Мага» Давление, дзюдо, механик, К.М.С.*, Красавец, наконец. Не выразит бумага! Мы видим яркий свет, но входим в тёмный лес... Нам нравилось вдвоём вдоль берега Исети Гулять по пустырю под сенью тополей, Мы были веселы’ и ласковы как дети (А иногда ещё резвей и веселей). Он умер, я жива. Он дома. Я осталась В непрошеных гостях Бог знает у кого. Кто вместе помнил нас, твердит: «Какая жалость», Но сделать всё равно не может ничего. Поутру не видна скалистая вершина В свердловское моё, «хрущёвское» окно, Я даже не смогла, как Чавчавадзе Нина... А впрочем, господа, не всё ли вам равно? Черту’ скольки-шести-семидесятилетья Перешагну, шагну в безоблачную синь? Что было — ни о чём не вправе сожалеть я, Но... Зеркальце моё от края отодвинь. Оно нехорошо стоит на этой полке, Мы ходим, говорим, случайно на ходу Зацепишь рукавом — посыплются осколки, И так кругом беда, и снова жди беду. Последняя из них крылатая, как Ника, Заявится потом за вереницей бед, Дыхнёт в широкий рот, синюшный, как черника, Подхватит на лету и вынесет на свет. Над кронами дерев — быстрей — над куполами, И там уже-вдали-увижу, осмотрясь, Сияние вершин, засиженных орлами, И селей грозовых кочующую грязь. * * * Когда сошёл стремительный обвал С окрестных гор на спящее селенье, Больной томился в доме. Он не спал И всё просил у Бога избавленья. Была ли исцеленьем темнота? Не знаю. Но спасением от боли. Боль раскалённой ложкой мимо рта Ушла за грань сознания и воли. Когда заговорят про рай и ад, Я умоляю: «Господи, не надо! Мне страшен жар и не мила прохлада, Я не хочу концлагеря, ни сада, Ни даже возвращения назад! Душа устала, ничему не рада, Пусть тихо спит. Пускай не бередят». * * * Ты не поймёшь, ты напрягаешь слух. К тебе доходит отзвук, а не звук, Укол тревоги. Еле слышный зов Кричащих на пределе голосов, Разлад цивилизации иной, Пробившийся сквозь космос ледяной, И рассужденья дудочки живой Под рухнувшей панелью стеновой. Ленинаканский дудочник-пастух Переродился в контрабасный дух, Висящий над тяжёлой головой Всем шёпотом, всей мощью хоровой! * * * Брату В тот-этот-год среди кровавых оргий Уже пропало множество семей... Стоял перед Егорием Георгий И думал, что противник — лютый змей. Он собственного страшного обличья Не узнавал в сопернике своём. Ему мольба причудилась девичья И пленница за вражеским плечом. * * * Пелагея как «Гея» — такая Земля. Среди русской земли, сторона Пелагея. Как и всюду — просёлки, поля да поля, Но поверх небеса во сто крат голубее. Пелагея — моя незачатая дочь, Нерожденная дочь Пелагея Андревна. В криминал, в безнадёгу, в безденежье, в ночь Не схотела взойти молодая царевна. Пелагея Ландоришна, кровь кержака, Убралась в буреломы на лесоповалы. В бельмоглазый январь да в узор куржака Мою алую масть обронили каталы. * * * На головах у тополей торчат Мараловые па’нты. Их срежут, и они кровоточа’т, Растут, ветвятся, ищут варианты Тянуться вверх, пока не взял пилу Серощетинный дворник в телогрейке. Ещё мы можем, сидя на скамейке, Глядеть на серебристую метлу Весёлых нерасчёсанных ветвей, Торчащих из обрубков усечённых, Жалея в них невинно обречённых Отцов. И обречённых сыновей. * * * Воспринимает человек На свете всякое творенье: Пантеры рык, онагра бег, Однообразное паренье Орла, страдание равнин В часы полуденного зноя И холод гордого покоя Высокоподнятых вершин. Лишь одного не видит он, Вдали, вблизи не созерцает Теченье будущих времён, — Велик Всесущего закон. — Мудрец судеб не прорицает! Ты скажешь: «Завтра день придёт», Но кто сказал, что будет пища, Что наши хрупкие жилища Гора в теснину не стряхнёт! А может быть, наоборот — Судьба к погибели готовит, Но ангел руку остановит И жертву слабую спасёт... * * * Памяти Белого Ангел-хранитель, ты кто? Серебристый туман В серых глазах, озаривших лицо испитое. Жил на Тагиле бродяга-нарко’ша-дружбан, Нож не сломался о сердце, о золотое. Сана Батурин звонил, а тебя уже нет, Жизнь, как известно, транжира, смерть—экономка, Как тебе, Белый, тот, горний, заоблачный свет, Что там почаще — приход, кумары’ или ломка? Что вообще там — чистилище, рай или ад, Или, как в жизни, периодами, попеременно? Ты не выспрашивал, ты уходил наугад, Ты убивал себя яростно, самозабвенно. Помнишь, как, выпростав белую чуткую трость, Щупает тьму слепой? Знать бы, какая дорога... Не перескажет ни ангел, ни каменный гость Замысел Бога. Вьюга проносится по плоскогрудым полям, Автомобильным шоссе и целинной тропою И по торчащим из снега сухим ковылям Быстро проходит невидимой белой стопою. Екатеринбург * Мухмад — вариант имени Магомед, по-ингушски.