Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2002
Под знаком трагической
альтернативы
Ирина Плеханова. Преображение трагического. Часть I. — 158 с. Метафизическая мистерия Иосифа Бродского. Под знаком бесконечности: эстетика метафизической свободы против трагической реальности. Часть II. — 302 с. Иркутск: Изд-во Иркутского университета, 2001.
Представить творчество одного из крупнейших поэтов ХХ века в контексте эстетической и философской мысли целого столетия — масштабная задача. Требуется для этого, во-первых, соответствующий терминологический и методологический инструментарий, во-вторых, исследователь должен попытаться стать вровень поэту духовно и интеллектуально, в-третьих, найти оптимальную точку обзора, внеположную исследуемому художественному миру, с которой открылось бы своеобразие личности и судьбы поэта.
Главной идеей, “научной призмой”, через которую преломляется жизнь и судьба Бродского, стала категория трагического. Ирина Плеханова раскрывает принципиально новые аспекты понятия. Опираясь на труды Шопенгауэра, Ницше, Шестова, Кьеркегора, Хайдеггера и других философов, она показывает, что внутреннее содержание этой категории не оставалось неизменным, и доказывает, что традиционно понимаемое трагическое с сопутствующими ему понятиями трагической вины, трагического конфликта, катарсиса стало включать в себя категорию времени, стало связываться с человеческим сознанием — субъективироваться, приобретать внутреннюю динамику на фоне внешней статичности.
Как подчеркивает автор, центральным содержательным моментом трагического стала особым образом понимаемая антиномия жизни и смерти. Преломленная через человеческое сознание, она стала стержнем внутреннего конфликта: страх перед неизбежностью конца и мужество в преодолении этого страха. Способом преодоления (или преображения) трагического мироощущения является, по мнению автора, безыллюзорный, посттрагический взгляд на жизнь и пресуществление его в искусстве.
Именно таким образом понятое трагическое стало критерием объяснения феномена Бродского, которому посвящена вторая часть работы.
Внутренняя логика “научного сюжета” определила принцип его построения “от общего к частному” — с тем чтобы вновь вернуться к доказательству главного тезиса. Нить исследования ведет от “метафизики бесконечности” через концепцию Языка-Универсума к идее эстетического абсурда как ключевого приема — и затем снова возвращается к обобщающей мысли, зафиксированной в понятии метафизической мистерии.
Целостность исследования подкрепляется еще одной сквозной идеей, которую можно сформулировать как принцип антиномизма. Несмотря на то, что на одной из страниц книги автор утверждает, что Бродский “не тяготел к антиномичному мышлению”, монография в целом доказывает прямо противоположное. Антиномизм понимается здесь двояко. Во-первых, антиномичен художественный мир Бродского, взятый как целое. Мышление поэта, равно как и его тексты, пронизано устойчивыми архетипическими бинарными оппозициями Жизнь—Смерть, Бытие—Ничто, Верх—Низ, Прошлое—Настоящее, Вещь—Пустота и т.д. Наглядным примером этому служит стихотворение “Осенний крик ястреба”, анализ которого проделан именно в аспекте антиномизма.
Как наглядно показано в монографии, важнейшей особенностью метафизики и эстетики поэта стал принцип “самоотчуждения”, в сущности понимаемый как двойничество, то есть раздвоение лирического героя на “Я”, присутствующее здесь и сейчас, и “Не-Я”, устремленное в Ничто, или Бесконечность.
Антиномизм присущ и мышлению самой исследовательницы, что, несомненно, отразилось не только в логике анализа, но и в языке и стиле исследования. Автор словно стремится каждое явление и понятие объяснить как можно глубже и всесторонне — отсюда ощущение повторяемости, словно он настойчиво устремляется за формулами и формулировками, каждый раз ускользающими от конечного определения. Вследствие такой целеустремленности автора возникает длинный ряд варьирующихся синонимов одной и той же, по сути, формулы, антиномии Жизнь—Смерть: конечное—бесконечное, духовный подъем—ужас, “вольное парение”—“провал в космос”, восхождение—развоплощение, здесь и там, сейчас и всегда и т.д.
Вероятно, этой же причиной можно объяснить еще одно обстоятельство. Монография создает впечатление чрезвычайной перегруженности абстракциями. Нередко в нагромождении отвлеченной лексики в духе поэтов-романтиков и философов-экзистенциалистов трудно уловить ускользающую конкретную мысль. Внимание читателя тонет в непостижимости, умонепостижимости, онтологической очевидности, неизбывности, равновеликости, отчужденной безжизненности, безмерной тайне, отдаленности неизбежного… Бывает, что наслоения абстракций создают размытые, иногда тавтологические формулы: “качество неизбывности не может быть выражено бесчисленностью”, или “небывалое происходит из небытия”, или “текучесть и собственная бесформенность не только не исключают внутреннюю неразложимость, но подчиняются сами императиву горизонтального бытия”.
Справедливости ради необходимо сказать, что поиск словесных формул приводит и к интересным результатам, например: “Язык … неистощимо источает бытие, как живое и осязаемое бессмертие”; “Поэзия есть мимесис бесконечности”; “Двойник поэта — его язык”… При всей оригинальности таких формулировок, по-видимому, следует признать, что они являются следствием вполне понятного увлечения исследователя логоцентрической концепцией поэта и философией экзистенциализма. Метафоры в них подчас больше, чем исследовательской объективности. “Ужас перед необъятным”, “неукротимость, неистощимость роковых метаморфоз” — это скорее риторика литературы романтизма, чем научной работы по литературоведению.
Впрочем, упреки подобного рода смягчаются контраргументами. Во-первых, автор вправе использовать тот “метаязык”, который, с его точки зрения, наиболее адекватно способен описать предмет исследования. Во-вторых, “метаязык” есть во многом и весьма часто продукт индивидуального свойства, зависящий от “органики” исследователя. Он отражает формы и способы мышления ученого, своеобразие аналитического ума.
В разных разделах работы содержится множество интересных и верных по сути рассуждений и наблюдений о роли самоотчуждения в метафизике Бродского, о концепции Языка-Универсума, о ключевом для поэта слове-концепте превращение, об эстетическом абсурде как диалоге поэта с Бесконечностью и многие другие. Все они являются звеньями и ступенями единой целостной концепции трагического, последовательно осуществляемой в монографии. Самое интересное в монографии — анализ стихотворений Бродского “Осенний крик ястреба”, “Мрамор”, “Горбунов и Горчаков”, “Бабочка” и др., призванный подтвердить поэтическую идею Бродского о стихе как воплощенном сгустке Времени и поэте как посреднике между жизнью и смертью. Мастерски проделанный объемный анализ “Горбунова и Горчакова” венчает работу, подводя к выводам о трагической мистерии как обобщенной формуле метафизики и эстетики поэта. Интересен и сопоставительный анализ воплощения времени у Хлебникова и Бродского.
Несмотря на то, что количество публикаций о жизни и творчестве Иосифа Бродского множится год от года, изучение наследия поэта находится еще в самом начале. Что касается монографии Ирины Плехановой — заслуживает уважения прежде всего научная смелость исследователя, поставившего сложную задачу.
Александр Коваленко