Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2002
Литературный процесс
и теоретики
Теория литературы: в 4 т. / ИМЛИ им. А.М. Горького РАН. — М.: Наследие, 2001. Т. 4: Лит. процесс. — 616 [7] с.
Современная книгоиздательская ситуация часто преподносит сюрпризы, иногда приятные, иногда не очень. И конечно, тот факт, что почти через четыре десятилетия после выхода легендарной “советской” “Теории литературы” в трех томах (1962–1965) Институт мировой литературы выпускает новую “Теорию литературы”, на этот раз четырехтомную, не может не порадовать всякого проницательного читателя. Жаль только, что издание это начинается с четвертого тома, а появления остальных томов пока не предполагается…
Однако этот том очень интересен и сам по себе, в частности и тем, что его тематика в высшей степени необычна для теоретико-литературного труда. Дело в том, что он посвящен литературному процессу, изучение которого до последнего времени считалось исключительной прерогативой истории литературы. И вот перед нами красиво изданная и довольно-таки объемистая книга, представляющая теоретико-литературный взгляд на данный предмет. А это и само по себе привлекает.
Мы привыкли воспринимать литературный процесс прежде всего в хронологическом контексте, и в этом, конечно же, есть свой смысл. Но вот теоретики литературы смотрят на тот же предмет несколько шире: не отвергая достижений исторической поэтики, они переносят основное внимание на картину мира и систему ценностей, которые характерны для представителей того или иного направления или течения в искусстве и литературе — и это, несомненно, глубоко обоснованный подход. Более того, в четвертом томе “Теории литературы” осуществлена смелая попытка выйти за рамки традиционного для русской культуры литературоцентризма, представив литературные направления и течения в широчайшем культурном контексте: тут и живопись, и музыка, и кино… В определенном смысле такой подход уязвим: возникает вопрос: при чем здесь литература и зачем, например, нужно анализировать сонористику, которая есть не что иное, как “игра тембров, выражающая “Я” автора”? Конечно, для “чистого” литературоведения все это вроде бы и ни к чему, да только возможно ли в наше синкретическое время хоть что-нибудь “беспримесно чистое”? Ответ слишком очевиден… И вследствие этого отнюдь не случайно, что проблема взаимовлияния различных видов искусств, на которую раньше обращали слишком мало внимания, теперь выходит из тени и дает богатейший материал для многоаспектного теоретико-литературного анализа.
При таком подходе особо ценной оказывается широта взгляда на ту или иную теоретическую проблему. Создатели этого тома — Ю.Б. Борев (он является главным редактором данного издания, а также автором подавляющего большинства статей), Н.К. Гей, покойный А.В. Михайлов, С.А. Небольсин, И.Ю. Подгаецкая, Л.И. Сазонова — явно стремились к максимальной широте охвата материала и, в частности, к преодолению традиционного для нашей теоретико-литературной мысли европоцентризма. Очевидно, именно поэтому в конце тома присутствует раздел, в котором рассматривается развитие литературы в тропической Африке. Латинской Америке повезло несколько меньше — литература этого региона упоминается лишь в главах, посвященных общим проблемам (например, в разделе “магический реализм”), а развитие литературного процесса в Азии — в частности, Китае, Японии, Индии и в странах исламского мира, — вообще оказывается за рамками исследования. Очевидно, однако, что причина не в сознательных намерениях создателей данного тома, а в переходном характере всей нынешней эпохи: новые подходы в науке (и не только в ней) сейчас находятся в стадии формирования и нередко “застревают на полпути”, останавливаемые различного рода внешними, “техническими”, обстоятельствами.
В целом же четвертый том “Теории литературы” производит весьма благоприятное впечатление. Написан он живым языком, свободным от нарочитой, показной переусложненности, характерной для многих подчеркнуто “современных” теоретических исследований. Более того, названия многих разделов этого тома звучат, можно сказать, даже поэтично: “Маньеризм: подданный в мире беззаботности и вычурной красоты”, “Рококо: праздная личность, почитающая короля и беззаботно живущая среди изящных вещей”, “Модерн: мир в лучах заката”, “Акмеизм: поэт — гордый властитель мира, разгадывающий его тайны и преодолевающий его хаос”.
Использование такого рода стилистики, вне всякого сомнения, привлечет к данному изданию дополнительную читательскую аудиторию, в особенности студентов-филологов, которые смогут легче преодолеть психологический барьер, осваивая такую сложную научную дисциплину, как теория литературы. Однако использование этой “легкой”, почти эссеистической стилистики имеет и свои опасности, и связаны они с сущностной природой метафоризации, которая, как известно, основана на словесном отождествлении, подмене одного понятия другим. А это провоцирует некоторую неточность формулировок… И все же такой “изначально запрограммированный недостаток” (очевидно, что все наши недостатки, как правило, являются продолжением наших же достоинств) во многом успешно преодолевается и уравновешивается чрезвычайно высокой квалификацией исследователей. Совместные усилия Ю. Борева, Е. Ивановой, И. Ильина, А. Ранчина, А.В. Михайлова, Е. Ермиловой, О. Солоухиной, В. Большакова, О. Овчаренко, Х. Исмайлова, Р. Султанова, Вл. Вавилова, В. Мириманова, И. Никифоровой, Е. Котляр, Н. Ляховской и Е. Ряузовой приводят к тому, что перед читателем возникает широкая и многогранная теоретическая картина литературного процесса, значимость которой для современного литературоведения очевидна и бесспорна.
Особый интерес, в частности, вызывает раздел, посвященный примитивизму, который до недавнего времени мало интересовал теоретиков литературы. Ныне ситуация меняется. Именно поэтому в четвертом томе “Теории литературы” данному феномену уделено должное внимание. Примитивизм интерпретируется здесь как “художественное направление, упрощающее человека и мир, стремящееся увидеть мир детскими глазами, радостно и просто, вне └взрослой” сложности”. В связи с этим приведено мнение английского теоретика Дж. Гуддона, который обнаруживает черты примитивизма в творчестве таких поэтов XX века, как У. Йейтс, Р. Фрост, а также в романах Дж. Конрада и Д.Х. Лоуренса, М. Уэбб, С. Беллоу, П. Уайта. Ныне уже невозможно игнорировать литературную тенденцию, которая так или иначе — на серьезном или на пародийном уровне — проявляется в творчестве раннего Н.В. Гоголя, М. Салтыкова (Н. Щедрина), А.К. Толстого, Е. Замятина (“Уездное”, “Сказки о Фите”), обэриутов, лианозовцев, А. Вознесенского, В. Аксенова, Л. Петрушевской и множества других русских прозаиков, поэтов и драматургов последних двух столетий.
Вместе с тем феномен критического реализма XIX века определяется в этом томе следующим образом: “<…> мир и человек несовершенны; выход — непротивление злу насилием и самосовершенствование”. В качестве критических реалистов, в частности, названы “Бальзак, Стендаль <…>, Диккенс <…>, Гоголь, Тургенев, Лев Толстой, Достоевский, Чехов”. Однако здесь возникает естественный вопрос: неужели все они были непротивленцами? Ведь концепция непротивления злу насилием характерна лишь для позднего Л.Н. Толстого, и, например, автор “Войны и мира” отнюдь не проявляет себя в качестве непротивленца. Не обнаруживаются следы этой концепции и в творчестве всех остальных перечисленных выше писателей. И как бы ни относиться к данному учению, очевидно одно: Толстой отверг христианскую антиномию, абсолютизируя лишь один из ее полюсов (подобным же образом он поступал и с текстом Евангелия), и такого рода мышление не характерно для всех остальных вышеупомянутых писателей. Кроме того, вызывает сомнения использование термина критический реализм по отношению к прозаикам, основной пафос творчества которых едва ли правомерно назвать критическим. С некоторой натяжкой это можно сказать лишь о Бальзаке, для которого характерно социально-критическое изображение жизни человеческого общества; и о Гоголе, пытавшемся при помощи нравственно-этической критики воздействовать на своих современников (хотя, конечно, творчество и этих писателей не сводимо лишь к критическому началу). Сомнение в данном случае вызывает не столько конкретный теоретико-литературный анализ, содержащийся в данном разделе книги (здесь как раз очень много ценного и интересного), сколько правомерность использования самого термина критический реализм. Разумеется, писатели-реалисты XIX века (как, впрочем, и реалисты XX столетия) отрицательно относились ко многим жизненным явлениям; но едва ли имеет смысл абсолютизировать именно это начало, невольно противопоставляя его куда более взвешенному и объективному миропониманию, к которому так или иначе стремились все эти писатели.
В целом же четвертый том “Теории литературы” производит весьма достойное впечатление. Есть, впрочем, в этом тексте и ошибки (так, например, на с. 303 опера выдающегося немецкого композитора-экспрессиониста Альбана Берга “Воццек” ошибочно названа “Войцек” — такое наименование имел лишь ее литературный первоисточник: драма Г. Бюхнера; однако композитор сознательно изменил как имя главного героя, так и название своего произведения). Но подобного рода погрешности не могут скрыть от нас главного — отдел теории Института мировой литературы выпустил очень ценную и интересную книгу, и этому невозможно не порадоваться.
Павел Спиваковский