Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2002
Блуждающий фантом
метафизического
Леонид Костюков. Великая страна: Метафизические хроники. — Дружба народов, 2001, № 11.
“Это было понятие, печальное и мелодичное — то ли прошлое, то ли будущее, то ли какое-то неведомое нам тут, в нашей сцепившейся реальности, время”. Великая страна стоит на сцене между двух эпох, или же ее, как спичку, мотает в половодье, прибивая то к одному берегу, то к другому. А “человек проходит, как дождь, а после него высыхает трава. И все сюжеты, все истории, заговоры, интриги — это все только попытки заслониться рукавом от беспощадного луча собственного взгляда”. Одно несомненно — добром это не кончится никогда. “В каждом из нас сидит внутренний гамлет, и смерть всегда выбирает того, кто смотрит ей в глазницы и переступает с ноги на ногу”.
Сюжет метафизических хроник Леонида Костюкова обыден, как может быть обыденна паранормальная случайность. С одной стороны, вероятность возникновения такой истории ничтожно мала; с другой — вы, несомненно, слышали о чем-то подобном, произошедшем со знакомым вашего друга, с братом соседа по даче, или, на худой конец, во вчерашнем телесериале. То ли это пародия на обе сверхдержавы (так и не ясно, какая из них именуется автором великой), то ли попытка взглянуть с середины — не обретаясь на самом деле ни там, ни здесь, а витая где-то в инфернальном воздухе или иллюзорном океане — между.
Вообще-то это очень похоже на классический перевертыш. Московские кухни заменены американскими верандами, советские диссиденты переправлены на интернациональных инакомыслящих, доблестные органы переделаны в не менее доблестных работников ФБР, говорящих с акцентом синхронного перевода левой видеокопии. Здесь речь персонажей не различается по дикции, тембру, экспрессивности и прочим эмоциональным крайностям, а заменена монотонным бормотанием закадрового перевода; со всеми неправильностями речи — зато с голоса, так сказать, вживую. Нескончаемый монолог усредненного американского обывателя. Жизнь, выставленная напоказ, немного демонстративная, слегка нереальная, очень сценичная, кинематографичная и речевая.
Америка Костюкова несерьезна, анекдотична. Речь о ней складывается из пародирования штампов среднероссийских представлений о том, что есть такое Америка (взятых из таких же штампованных американских боевиков). Постоянно (и привычно) кто-то кого-то мирно грабит, агенты 007 походя обезвреживают маньяков и незаметным движением руки вырубают мешающих им сограждан. Здоровые, улыбчивые, в большинстве своем доброжелательные — но недалекие, не слишком серьезно относящиеся к себе и к своей великой стране граждане. Простоватые американские парни со вполне удовлетворяемыми естественными потребностями, большей частью физиологическими (а если потребности становятся не совсем естественными, то личный психоаналитик мгновенно порекомендует простое и безболезненное средство возвращения в добропорядочную жизнь).
Изображенная в романе американская жизнь — аналог разговора двух российских мужиков, сажающих редиску:
— Ну и херово ты посеял эту редиску.
— А какая разница? Или ты думаешь, если хорошо посеять редиску, то вырастет банан?
— В штанах у тебя банан. На, смотри, Емеля, как надо сеять.
— Вот так, значит?
— Это у меня палец соскочил.
— А … у тебя не соскочил?
— Ага. Смешно. Давай засеем по рядку и засечем, у кого ровнее”.
Их немудреный диалог вызывает зависание американского “Пентиума”, анализирующего этот треп, и исследования загадочной русской души сползают в такую глубину мифологии, этнографии и мировой художественной культуры, что хочется встать и снять шляпу перед этим менталитетом. Причем, наверное, перед обоими — и российским, и американским: один способен сказать, другой — интерпретировать сказанное могучей силой международного интеллекта.
Весь роман — пародия на литературные жанры: чуть-чуть шпионский боевик, чуть-чуть психологический бестселлер, чуть-чуть мистический триллер… По-моему, здесь, кроме всего прочего, присутствует еще и легкая шизофрения в той форме, что порождает гениальную эйфорию от созерцания чего угодно. Небольшой галлюциногенный туман, изумительное прояснение сознания, состояние этакой словесной нирваны. Мираж, бестелесное совершенство непрочных объектов, что исчезают от малейшего движения воздуха — достаточно открыть дверь или окно.
Великая страна слишком велика, чтобы ее можно было жалеть или любить. В ней можно жить, не задумываясь, можно даже гордиться, можно ненавидеть или иронизировать; но пытаться понять — бесполезно: слишком уж она большая и разная. И, по большому счету, так ли уж важно ее название — Россия или Америка? “Невозмутимая красота природы не нуждалась в Мэгги, как и в человеке вообще”.
Действия вроде бы как и нет, или оно заторможено. Однако все время что-то происходит — какое-то невидимое глазу упорядочивание броуновского движения. Оно создает направленный поток — но силы, воздействующие на него, необнаружимы: их нет. Поток саморегулируется по каким-то неведомым причинам — поля там электрические или магнитные как-то причудливо изогнулись, что ли. И никто ни за что не отвечает.
Сплошной всемирный анекдот, рассказанный на эсперанто. Кто-то что-то понял, остальное — домыслили, получился хронический афоризм. Мир выстроен, как возникшая ниоткуда идея, формула, которую никто не может постичь, так как она неприлично проста (как тот неуловимый Джо: да кому он нужен!). Автор высмеивает феномен восприятия и показывает нам свою истину: мира-то на самом деле нет. Он существует только у нас в головах в виде пляшущих электронов, способных принимать любые формы — как самые простые, так и самые необъяснимые (в том смысле, что никто их и не собирается объяснять, довольствуясь ответом — “так надо”. Надо — значит, надо. Пусть будет и это).
Автор достаточно свободен от любых обязательств, описывая нечто, как бы дыру в пространстве, притягивающую к своим краям любопытных. Но он-то знает, что там, внутри. “Ты хочешь узнать, что делается там, где тебя нет, заглянуть по ту сторону стены, но она становится этой стороной, как только ты туда заглядываешь”.
Кажется, что персонажей носит по воле ветра, но ритм их жизни подчинен неизвестной схеме, возникшей в голове у того неведомого (бога, дьявола или просто компьютера), кто расставляет свои фантомы в ключевых позициях, местах соединения сети или просто в пространстве наибольшего скопления элементарных частиц, — дабы активизировать движение человеческого океана, а себя позабавить очередной игрой в соревнование Добра и Зла, которая, в общем-то, бессмысленна, так как одно без другого просто не может существовать. И этот матч изначально обречен на ничью, так как отмена существования этих понятий означает отмену всего этого мира. Не важно, существует он в реальности, или же только в сознании; причем, опять-таки не важно — в чьем. “Если хочешь знать, нет вообще никакого дяди дьявола. Дьявол — это образ мыслей, действий и организационных ходов. Вроде операционной системы. Это просто голая оптимальность”. Армагеддон — не более чем зависание операционной системы, устранить которое достаточно просто. Придет программист, переустановит программу — и готов новенький мир. Для этого романа оказалось достаточно простой перезагрузки. Правда, файлы несколько попортились, что-то потерялось, кое-что изменило свой вид — но в целом система работает, и вместо испорченного вполне можно придумать что-то новое. Армагеддон отложен в очередной раз. Да и был ли он? “Там каждый узор достоин того, чтобы его выложили на стене огромного дома из ценных цветных камней. Но ты вертишь калейдоскоп, пока не сломается. Но скажите, куда девается предыдущий узор в калейдоскопе, когда стеклышки встряхиваются и складываются в новый узор? Вот что беспокоит меня. И если есть Существо, постигающее Вселенную как комикс, то зачем Ему коллекция бывших узоров?” Где сложился узор этой сомнительной жизни, в чьем сознании, и куда он, в конце концов, исчезнет, если сможет исчезнуть?
А если не вдаваться в эти самые метафизические подробности — то это просто веселый, смешной и увлекательный роман, не обязывающий читателя ни к чему. Даже к продолжению чтения. Попробуйте. “Свет истины — это не метафора. Это что-то вроде юпитера на телестудии, но мощнее раз в пять. От него слезятся глаза. В его огне выгорает вещь, но остается сердцевина любой вещи”.
Галина Ермошина