Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2002
Камену оплетая
К новой сдвигологии русского стиха
Андрей Поляков. Орфографический минимум. — СПб.: Пушкинский фонд, 2001. — 64 с. Тираж не указан.
Название этого поэтического сборника интересно прежде всего несоответствием главному содержанию книги. Имеющихся в наличии слов поэту, конечно, не хватает:
Уж мы слегка не голубки! и я почти забыл и ля-ля-ля, и лед строки и то, где я побыл Стада детей играют там — они всегда-вода но тишину твою к стадам я не впишу туда Пуская здесь только тень реки Среди груди твоей Зато — прозрачней лед строки И ля-ля-ля страшней.
Согласимся, “страшней”, но только не в словарно-существительной части “орфографического минимума”, а в глагольно-семантической части синтаксического максимума. М. Галина так оценивает итоги сборника: “Сбивая слова с привычного панталыку, Поляков возвращает им материальную сопротивляемость, не отнимая у текста “высоких смыслов”, вовлекая читателя в состязание трудоемкое, но плодотворное” (“Литературная газета”, № 28. 11–17 июля 2001). Мне же кажется, что Поляков оказался единственным русским поэтом, предлагающим в качестве органической смысловой единицы не слово, а особое атомарное предложение. Как это писал в “Логико-философском трактате” Л. Витгенштейн: “3.12. Знак, с помощью которого выражается мысль, я называю знаком-предложением. Знак-предложение — предложение в его проективном отношении к миру” (Витгенштейн Л. Философские работы. Т. 1. М., 1994. С. 11).
В свое время К. Кедров для определения поэтики А. Парщикова — И. Жданова — А. Еременко использовал метафору мешка, из которого вываливаются самые разные вещи, в процессе чего, однако, выворачивается и само зрение, что уже порождает понятие “метаметафора”. Полякову в последних стихах важно “в столбик синтаксис нарезать интересный”. Воспользуемся статьей “Поэзия и грамматика” Гертруды Стайн из ее сборника “Автобиография Элис Б.Токлас. Пикассо. Лекции в Америке” (М.: Б.С.Г. — Пресс, 2001. С. 557): “Помимо существительных и прилагательных имеются глаголы и наречия. Глаголы и наречия интересней. Во-первых, они имеют одно очень привлекательное свойство, и состоит оно в том, что они могут так сильно ошибаться”. Ошибка, семантические и синтаксические сдвиги становятся у Полякова главным формообразующим принципом. Вот первая часть стихотворения “Сообщение”, начинающегося, казалось бы, поэтической языковой игрой-флиртом с филологией (буквально, напомним, любовь к слову).
Уже за почерком не видно, кто из нас, еще которому не надо о котором, как вдруг по скатерти копытами пегас в гостях набросится за этим разговором. Тогда раскольником старуха топоров похожа Лотмана в Саранске на немного — места помечены обмылком диалога: саднит орудие в усах профессоров.
В результате рождается особая патетика очистки языка, под стать ассенизаторству Маяковского:
Объявит радио перегоревший луч. В сортирах камерных исполнится музыка. С размаху попою глотнём Кастальский ключ. Чтоб горлом выпала червивая гадюка. Горазд зашкаливать центонный громобой. Держать просодией леса, поля и реки. Печёнка звякает в народном человеке. Чревата Родина акустикой такой.
Если основными предметами уходящего в прошлое поглотительного словарно-мифогенного производственного натюрморта можно назвать, помимо чистого листа бумаги, бутылку вина и “Словарь античности” (“Что костный мозг, мы выпили букварь / и вмерзли в эйдос, и свеча горела”), то для радикальной очистки необходимы более действенные глагольные формы, восполняющие банальные два пальца в горло. Что ж, пора приниматься за дело…
До боли вкалывать машине языка! Сквозь треск поэтики, в числе коммуникаций закурит «ЛЕРМОНТОВ» цыплёнка табака, примерит лебедя накаркавший «ГОРАЦИЙ». Но понадеемся, кто это произнёс, что речь сработает, а сколько раз — не важно. Молчать отважимся мажорно и протяжно до ранних прописей, до азбуки всерьёз.
“4.061.Предложение может быть истинным или ложным лишь в силу того, что оно — картина действительности, — писал Л. Витгенштейн. — 5. Предложение — функция истинности элементарных предложений”. В то же время философ выдвинул концепцию “вероятностного предложения — как бы экстракта из других предложений” как орудия “истинностных операций” (Витгенштейн Л. Ук. соч. С. 22). Мне кажется, Поляков, преодолев комплекс словаря (“Велик словарь — предатель и герой”), стал носителем аналогичной вероятностной поэтики. Во втором своем основном труде, “Философских исследованиях”, Л. Витгенштейн говорит о необходимости прибегнуть “к полному (а не к какому-то предварительному, подготовительному) языку” (Витгенштейн Л. Ук. соч. С. 129). Поляков сейчас пишет на некоем предварительном постязыке:
Да, по-немецки звать листает тьма пустая на смертном западе, в местах святых машин: незанятой рукой камену оплетая, от роботов куда зарой талант большим? А льётся кипарис и тонет стон гитары, что можно с девушкой увидеть Коктебель, где море-андрогин и остальные пары, и ночь ложится в речь, как в гроба колыбель…
Необычайно точная формула — сначала ночь вместе с прикрытыми ею “лесами, полями и реками” ложится в прокрустову речь, оказывающуюся гробом и для самой себя: “Поэзия мертва. Она стоит, / как статуя, объятая собою”. Поляков — на сегодняшний день создатель самой совершенной гроб-машины (колыбели) ставшего “мясом” и оставшегося андрогином языка как последнего прибежища. Помимо обреченности культуры как таковой, этот путь чреват повторением кафкианской притчи о том, как изобретатель машины, казнящей жертву написанием приговора на ее теле, укладывается в нее сам. Таков путь к “полному языку”, с укрощенной атомарной энергией, предстоящему сейчас в виде языка-андрогина и Маяковского/Крученых, и Мандельштама:
Но с чем теперь на вкус твой строка, что, верится, хвалили где река? Как тело ты? кем дух твой без названья? Тут дело речь вовсю произошло, не потому, чтоб вымучить мычанье, а для того, чтоб грустно и тепло.
“Полный язык”, сознательно или бессознательно, всегда был недостижимым поэтическим идеалом. В конечном счете, и эксперименты Полякова по-своему формируют горизонт его ожиданий.
Александр Люсый