Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2002
* * * Твой лепёшечный тмин и варёный горох, Запах кислого молока, Вот и всё, что осталось от прежних эпох, И, пожалуй, гора и река. Эту реку расхитят, в пути разберут, Да ещё и не хватит воды, Эту гору сломают искатели руд, Но сухие крупинки тверды. * * * Кинохроника древняя длится... О, какая державная мощь — Наших бабушек юные лица И ряды марширующих тёщ! В этих лицах нам что-то знакомо, Эта поступь и твёрдая стать Выбирались в состав исполкома Перед тем как истлеть и устать. Классицизм Вот — храм попутчиц Мусагета! Но флигель долго был жилой, И сохло здесь бельё поэта, Прозаик шелестел метлой. Меж тем лила на сцене Федра Могучих жалоб серебро И доносились всплески ветра, Овации Политбюро. Казанский вокзал Пойми: я старше пропылённого Складского здания вокзального, Проржавленного, отдалённого, Оплавленного и опального. И я — ровесник этих росписей, Победной спеси и державности, Мои товарищи: кто — в хосписе, Кто — в нескончающейся давности. И помню я портрет с лампасами В бездонном зале ожидания И робость, сдавленную массами, Как наше первое свидание. Памяти фотографа Д.Д. Прекрасны точность, убедительность, Но благородней, богоданнее Таинственная приблизительность, Чем очевидность попадания. Лет шесть меня фотографировал Искусник нищий и великий, Моими лицами жонглировал, Во мгле выискивая лики. И ревность угадал тогда ещё И выжидающую ярость, Души, при жизни умирающей, Необеспеченную старость. И эту душу он выматывал, Выхватывал из чёрной Леты... А в остальном права Ахматова: Умрёшь — изменятся портреты. Исайя Горе вам, прибавляющим дачу к даче, «Вольво» к «Вольво»! Зачем? Для чего? Для кого? Этот красный кирпич покидал, чуть не плача, Бывший градоначальник, мир праху его! Волк пасётся с овцой, скрыться хищнику негде... Только пусть ваши помыслы будут чисты! ...Сочетаются в архитектурном проекте Тадж-Махал и Альгамбра с тюрьмою «Кресты». НЛО Вдруг разом засияли и запели Десятки радуг. Пьяное тепло По жилам разливалось в Коктебеле. Над морем я увидел НЛО. На доме духовидца и масона Лежала тень павлиньего пера. Блуждали толпы весело и сонно, Чередовались дни и вечера. Я не запомнил, ночью созерцая Чужих созвездий лиры и ковши, Куда катилась точка золотая, Куда умчалась матрица души. Зеркало Вот — зеркало... Напрасны шум и ярость. Но это понимаешь под конец, Лишь в старости постичь умеешь старость, И я не знал, что думает отец. Он вдруг увидел маску Гиппократа... Не то чтоб смерть оплакивал свою — Его моя печалила утрата И наблюдал он, стоя на краю Тех областей, откуда нет возврата, Как я сейчас у зеркала стою. Сбор грибов Тишины комариные хоры, Бесенята и шорох лесной, И далёких времён разговоры, Это всё в этой чаще со мной. Вот бреду я, грибы собирая, Отвлекаясь от ясной судьбы, И в аду и в преддверии рая Мне предъявятся эти грибы. Но людей забываю до срока, Наклоняясь над низкой травой, И дорога темна, и далёко Эти грёзы души мировой. * * * Когда была материей материя, Редели звёзды, гасли и слабели, С Кремлём бессонным спорил сонный Берия И жизнь моя мне снилась в колыбели. Но в дни служенья патриарха Сергия В обители Святого Серафима Явилась из материи энергия, И я заплакал, всё непоправимо. Постскриптум После стольких советских буден Этот блеск невозможно-труден. Чудеса и виденья, где вы? ...Но внезапно запел Погудин, Светлый принц и жонглёр Приснодевы. Прекратился разброд смычковый И летучей душой изгиба Дерзко выплыла Волочкова, Балерина и змеерыба. * * * Оставайтесь все в своём раю! Повесть потаённую свою Никому рассказывать не буду. Яблоневый сад не узнаю, Колья обгорелые повсюду. Знаю я — мне это поделом, И не только мне — семье и роду, Выбравшему похоти в угоду Яблоко прокисшее, свободу Различенья меж добром и злом. * * * И сибирская язва, и взрывы, И раскинувший крылья джихад... А в овраге с нахмуренной ивы Пожелтевшие листья летят. Что обычнее и легковесней! Но схоронен на склоне яруг Распевавший пушистую песню Самый нежный и преданный друг. В буднях бедственных, небеззаботных Ожиданья, тревоги, труда Скудной жизнью домашних животных Обнимаются наши года. Углич Углич, Углич, улочки убогие И соборы в сказочных уборах; В золотых туниках, тонконогие, Тусклые угодники в соборах! Всё прошло, и спрашивать им не с кого, Но поймёшь, вглядевшись вновь и снова: Как же схож с портретом Достоевского Образ Иоанна Богослова! Вечный гул, переполняя здания, Дышит возмущеньем и наветом; Воздуха, совсем не воздаяния, Молит мальчик с ножичком воздетым. * * * Империю беру я в руку, Как будто шёлковую ткань. Так в бенаресской лавке хлопал Торговец, предо мною об пол Парчовую бросая штуку, Багрянца утреннего рань. Но вдруг она бедней рогожи И серый воцарился день, Всё в пальцах рушится, крошится, И сыплются дома и лица, Текут кумирни, минареты, Прикосновением согреты... Но в мире ничего дороже Нет сребротканых деревень. Памяти Юрия Давыдова Значит, всё понапрасну — и Пресня, И Рылеев, и Мартов больной, Плесень камер, Плеханова песня И Владимирки стужа и зной! Так промеривший собственным сроком Акатуйских кандальников срок Вдруг увидел в раздумьи глубоком И ни с чем согласиться не мог... Как люблю я твой смех стариковский И внезапно суровевший пыл! ...И стоял, отрекаясь, Мрачковский, Полицейский фонарик слепил. Но таких я не видывал видов. ...Мельтешение, служба, семья И насмешливый этот Давыдов — Неотвязная совесть моя. До перестройки Азиатская пыль, как нахлынувший мрак, И в пыли безразличья и смут Своры злых, исхудалых, бездомных собак За машиной безмолвно бегут. Если выпал — пропал, разорвут на куски... Мы уносимся, мы спасены! ...Что теперь! На холмах сожжены кишлаки, Реет пепел недавней войны. Слёзы льют, вспоминая потерянный рай... Я вздохну, но увижу вдали Эти стаи худых, не способных на лай, Остающихся в мёртвой пыли. Ош Древний город с горой Сулеймана Так легко разломать, размолоть, Но солома и глина самана, Это — жизнь моя, память и плоть! Кирпичи и мешки алебастра, Шлакоблоки и комья земли — Где горели костры Зороастра, Где исламские толпы текли. Повторяя псалмы или суры, Вижу в облаке нынешних смут, Как верблюдов понурых фигуры В отдалённое детство бредут. Словно старую книгу раскрою, И, как светлое пламя, обдаст Твой гранатовый куст под горою, Где покоится Экклезиаст. * * * Думая о воплощеньи, Как я избрал, не пойму, В этом своём возвращеньи Азии пыльную тьму. В цепкой блокадной метели Высмотрел мать и отца, Чтобы они улетели В царство овцы и волчца. Выучил эти названья, Вызвал пустынь суховей, Выбрал страну обитанья В мысли бессонной твоей. Выбрал богатство закатов, Долгих прощаний года... Надо бы, всё запечатав, Не возвращаться туда! Всё остальное — в склонённых Толпах, усталых на вид, В свитках Эсхила, в колоннах И остриях пирамид. Детство в Азии — Гоголь-моголь! — кричали с арбы дребезжащей, Мы вдогонку бежали, ныряя в пыли, За напитком, которого не было слаще, И железки, бутылки и тряпки несли. Мать горячее пойло из рук вырывала, Выливала в траву... Почему, почему Лишь цветенье урюка и глину дувала Я любил в этой жизни, текущей во тьму? Гоголь-моголя жалко... Но, так или этак, Чьё-то горе проехало и увезло Проржавелую жесть и тряпьё пятилеток, Помутневших пиров и похмелий стекло. Вспоминая Вьетнам М. На заре в краю Вьетконга Будет утро решено Разливным ударом гонга, Солнцем, глянувшим в окно. И воспрянут, полусонны, В храмах Неба и Земли Одряхлевшие драконы И святые короли. Во дворах заквохчут куры И войдёт во все дворы Мутный запах, дух понурый Ожиданья и жары. И пахнёт благоуханным, Как мелькнувшие века, Безучастьем и дурманом Безымянного цветка. ...Посиди со мной немного, Мне с тобой и малый срок — Как весенняя дорога На приснившийся Восток! Калмычка Была прекрасная калмычка Ужасная алкоголичка, Тарелки била — спасу нет. Ещё поганая привычка — Кричала спьяну: «Где поэт?» А твой поэт — почти ребёнок, Бежит за той, чей профиль тонок, Влюблён и в буйство и в азарт, В твою фамилию «Хролёнок», В синьцзяньский веер синих карт. Он вспомнит каждую причуду И незаметно примет Будду В десятилетиях тоски. Пройдёт пора крушить посуду, Но пригодятся черепки. В тибетском монастыре Оранжевые заняты монахи Крикетом. Остальные кормят рыб, Чьих плавников нетерпеливы взмахи, Колеблющие мир, что не погиб Лишь потому, что мысль перерожденца Связала наши призрачные дни... Старик-завхоз мне выдал полотенце, Две мягкие, как ветошь, простыни. Вся боль — от вожделения. И всё же Ухмылкой провожает белых дам Толпа бритоголовой молодёжи, Читающая сутры по складам. Но засыпаю на подстилке рваной, Напев сверчка рассудочен и сух, Обнять меня торопятся нирвана И духота, как многорукий дух. Голоса Пророк боялся темноты И невозможной красоты Души невидимо-невинной. Свет зажигал он, и стена Была сплошная, без окна, Чтоб не заглядывали джинны. Он слушал, и текли в тиши То детский голосок Айши, То смех наложницы Марии, Еврейский говор Сафии... А этой музыки струи — От Хадиджи, всегда живые! То вдруг старуха Саада Оплачет ранние года Его священных посещений... Но заглушал её слова И был прекрасней естества Крылатый женовидный гений. * * * Слишком чётко мирозданье чёрствое, Но течёт, струит иные истины, Сладким тленьем с ним противоборствуя, Индии дымок инобытийственный. Индия — как дума умирающего, Смесь былого с примесью грядущего, Смутно возникающего, тающего И несуществующе-живущего. Сунь Цзы Наступленье твоё наступило И, войска поднимая, пойми, Как родится из слабости сила. Как безвыходность правит людьми! И отчаяньем пыльной пехоты, Закипающим, строясь в ряды, Побеждай, продвигая в пустоты Эту форму текущей воды. Эллинизм Писистрат, Аристид... Только танец «Сиртаки» Остаётся, о, стыд, О, Плутарховы враки! И сюда, в пустоту, В эту пыль скорпионьих гостиниц, С тетрадрахмой во рту В лёгких поножах Шёл пехотинец. Чтобы сеющих мак И не знающих танцев, Погружаясь во мрак, Кривоногих плодить бадахшанцев! Скорпион Злосчастный сгусток страха и гордыни, Колеблющийся, скрюченный, витой, Я — скорпион, живущий в дряхлой глине, Среди соломы сонно-золотой. Оцепеневший над строкой латыни И взятый небом осени пустой, Чтобы моря и тусклые пустыни Я озарил тоскующей мечтой. Когда огни, когда ночные крики Качаются, и тени многолики, И пламя лижет потолочный брус, — Тугим хвостом грозя и помавая, Бегу и прячусь. Но в начале мая Смертелен мой бесчувственный укус. Из монолога Перебирая жизнь свою, Найти пытаюсь прегрешенье, Из-за которого стою В таком огне, в такой геенне. Иль это первородный грех И прародительская карма, И ваш Спаситель спас не всех, И нет мучительству помех И средства в списках Госхимфарма?