Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2002
Снился мне сад…
(книжная сказка в трех снах)
Edinburgh international Book Festival (Эдинбургский международный книжный фестиваль). Эдинбург, площадь Чарлотт Сквер. 10.08.02. — 26.08.02.
Сон первый: на вулкане
Август в Эдинбурге, столице Шотландии, — пора фестивалей, время карнавала. Город, и без того неправдоподобный, превращается в огромную декорацию. Город играет, выдавая себя то за Камелот (нависающую над Эдинбургом скалу называют Троном короля Артура), то за Северные Афины с поддельным Парфеноном на холме Колтон. В августе щеголь Эдинбург примеряет костюм культурной столицы мира — и этот костюм ему чертовски идет.
Невероятный замок, вырастающий прямо из неприступной вулканической скалы, кажется огромным котлом, в котором, как зелье, кипит толпа, переливаясь через край и стекая вниз по Королевской Миле — главной улице Старого города. Август в Эдинбурге — это месяц жизни на проснувшемся вулкане.
Эдинбургские газеты пестрят звездными лицами кинофестиваля и зрелищными фото с Военного парада. От волынок некуда бежать, а от тартанов рябит в глазах — передозировка шотландской самобытности! Сцены и стены уже не выдерживают напора театрально-музыкальной стихии — все плотины сносит, и представления идут прямо на улицах, а свой фестиваль — маленький, зато собственный! — проходит почти в каждом пабе. Своя собственная тихая гавань среди всеобщего безумия есть и у книгочеев, съезжающихся со всех концов света на Эдинбургский международный книжный фестиваль.
Сон второй: сады Эдема
Фестиваль этот именуется крупнейшим в мире, но ничуть не страдает манией величия — типичной проблемой всех русских предприятий. Никакой наружной помпы, никакого намека на то, что творится внутри. Представьте: заходите, скажем, в гости к приятелю и вдруг встречаете там — в простой домашней обстановке — нобелевского лауреата Симуса Хини, а заодно Гарольда Пинтера, Алана Беннетта, Айана МакЮэна и так далее, да еще вдобавок представителя династии Стюартов и вдову Джеймса Бонда (точнее, его прототипа)…
Бестолковый и безликий гигантизм Московской международной книжной ярмарки показался бы в Эдинбурге дурным тоном. Столичная выставка достижений книжного хозяйства похожа на антиутопию — тоталитарная диктатура книг, давящих всей своей неподъемной массой и заставляющих человека осознать собственное ничтожество. Азиатский базар — по сумбурности, стройка времен коллективизации — по масштабам.
На Эдинбургском книжном фестивале (далее просто — Фестивале) о количественных показателях тоже не забывали: 17 дней; 550 авторов с пяти континентов — из Великобритании, Ирландии, Канады, США, Израиля, Палестины, Индии, Индонезии и т.д.; 650 событий; 68 творческих мастерских; 15 дебатов. Посетителей тоже аккуратно подсчитывали каждый день. Однако каждый “сосчитанный” индивид чувствовал себя не винтиком, а венцом творения в райском саду, где книги, как диковинные плоды, росли прямо на полках — стоило только протянуть руку. Кстати, на одной из полок, возможно, рос плод Познания Добра и Зла — судя по списку рекламных обещаний из буклета, на Фестивале “меняли сознания” и “открывали миры”. И напрасно поэт Том Леонард резонно утверждал: “Не важно, как вы назовете это яблоко — “эпл” или “апл”, — только руки от него — прочь!” Упрямое Адамово племя ходило слушать шаманов и гуру от литературы, участвовать в дебатах и призывать вдохновение в надежде, что это самое яблоко свалится им на головы.
Все имеющие дело с книгой равны — такой идеалистический вывод можно было сделать из речи директора Фестиваля Кэтрин Локерби, придумавшей общее имя для граждан утопического книжного государства — “библио-бибули”, “опьяненные книгами”. Фестиваль доступен и человечен; видно, его организаторы не забывают о том, что и авторы, и даже читатели — тоже люди. Вход на Фестиваль был бесплатным, а каждого вошедшего ждал, по словам одного растроганного газетного обозревателя, “warm womanly welcome” — “по-женски теплый прием”. Правда, за вход на встречу с автором, дегустацию или музыкальный вечер приходилось заплатить, но по сравнению со всеми прочими эдинбургскими фестивалями цены на билеты были щадящими. А мне и вовсе неприлично жаловаться — еще нигде я не получала аккредитацию так легко.
В книжном царстве чувствуешь себя как дома: отрадное чувство меры и уютная пропорциональность во всем — год от года Фестиваль растет в естественных рамках садовой ограды, защищенный от внешней суеты. Кстати, сад — это вовсе не метафора. С самого своего создания в 1983 году Фестиваль проходит в садах на площади Чарлотт Сквер. Прямо на газонах распускаются тенты, юрты, шапито, превращающиеся в “залы” и “театры”. В этом году на Чарлотт Сквер с Принсес Стрит перекочевал знаменитый Шпигельтент — удивительное сооружение тридцатых годов прошлого века, известное в Эдинбурге как музыкальный “Сад Земных Удовольствий”, расцветающий каждый год в августе. Событие это не случайно: Фестиваль доказывает, что чтение — это не мучительный труд, а простое земное удовольствие. В Шпигельтенте стихи и прозу запивали бесплатным кофе и закусывали дармовыми пирожными под приятную легкую музыку. Подобная забота о читательском пищеварении более чем похвальна, хоть и непонятна в России, где слишком привыкли страдать за книги и из-за книг. Гедонистическое восприятие искусства еще Лев Толстой считал язвой современной цивилизации. Так и получилось, что отсутствие комфорта во всем стало чертой русской культуры. Мы — нация, читающая вопреки и несмотря, в отличие от европейцев, читающих благодаря и вследствие.
На Фестивале в Эдинбурге читателю предлагали не только кофе и сладости, но и другие приманки. “Формы и звуки слов очаровывают нас, — писала Кэтрин Локерби на страницах “Sunday Herald”. — Идеи, заложенные в словах, — вот самая сущность книжного Фестиваля, места брожения умов, где говорят, думают, спорят, обмениваются мыслями и задают вопросы”. В увлекательную игру втягивались все без исключения: не только дети, для которых была подготовлена отдельная развлекательная программа, старались поверить в то, что книги умеют говорить. На Фестивале все продаваемые книги (их было сравнительно немного) оживали в ходе встреч с их авторами. А сам павильон-ярмарка и скромными масштабами, и уютной атмосферой напоминал библиотеку. Прямо между книжных полок стояли сказочно причудливой формы (замаскированная выставка) диваны и кресла, в которых можно было утонуть с любимой книгой, позабыв о безумствующем за оградой городе.
Однако Фестиваль лишь на первый взгляд показался мне оазисом безмятежного спокойствия. Кэтрин Локерби, бывший литературный редактор газеты “Scotsman”, став директором Фестиваля в 2000 году, превратила его в пестрое интерактивное действо. Все большее место в программе занимают открытые дебаты, выходящие за пределы литературных тем к проблемам этическим, политическим и общественным. В 2002 году предметом обсуждения были исламский мир, ситуация на Ближнем Востоке, глобализация и экология, а также “домашний” вопрос о будущем монархии. Популярные творческие мастерские стали местом свободного, неформального общения с авторами. Апогеем же вседозволенности стала премьера 2002 года — “Поэтический Слэм” в Шпигельтенте. Многим такой гибрид менестрельского турнира и дискотеки покажется чуть ли не кощунством, но иногда полезно бывает (для разнообразия) почувствовать, что поэзия — это просто и весело. Для литературы нет ничего зазорного в том, что из нее можно сделать качественное шоу, в котором главный элемент — авторский голос.
Сон третий: голоса
“Пусть наша трехгласная страна поет в новом мире” — эти слова Айана Кричтона Смита выбиты на одной из плит во дворике эдинбургского Музея писателей. Три голоса Шотландии — это три ее языка: английский, шотландский (скотс) и гэльский (гэлик). Поэтому неудивительно, что в этой стране привыкли к многоголосью, а если вспомнить о колониальном прошлом Британской империи, то становится ясно, что Соединенному Королевству весьма и весьма повезло. Побывав на четырех встречах с авторами Фестиваля, я услышала 5 голосов и 5 языков.
Первым был голос англичанина Саймона Армитейжа, человека, как будто нечаянно ставшего известным поэтом. В течение всей встречи — ни одного громкого слова о своем творческом кредо: просто расслабляющее чтение то очень длинных и плавных, то песенно ритмичных и рифмованных стихов и спокойный рассказ — о неудачах. Признания: стихи слишком быстро кончаются, в них не уместишь драму, конфликт; язык стоит поперек дороги, мешая выразить идею, и стихи “не срабатывают”. Из обрывков беседы сложилась необычная картина: поэт путешествующий, которому телеканалы и радиостанции заказывают политические циклы о путешествиях; поэт, меняющий формы, как перчатки, — ради содержания; поэт, утверждающий: “я обязан читать все”; поэт, который говорит очень тихо, но верит в силу “публичного голоса” — общественное значение поэзии. Саймон Армитейж произвел на меня впечатление ответственного профессионала, четко знающего свое место в упорядоченной литературной и общественной системе. Подобное явление, скорее всего, типично для Запада и практически невозможно в России: когда непонятно, какое место в обществе занимает литература, то что уж говорить о неустроенности отдельных литераторов…
Однако борьба Саймона Армитейжа с языком, типичная для современной литературы, в России более-менее понятна. Зато Том Леонард и Ангус МакНикал — два поэта уже совершенно необычных: они борются не с языком, а за язык, причем на уровне не только литературном, но и общественном. Том Леонард пишет — в противовес англоязычной “вежливой культуре, заглушающей голоса простых людей” — на “безграмотном” глазговском диалекте скотса (шотландского). Его стихи — это прямая речь безымянных людей. Из подслушанных на улице фраз выстраиваются и житейские, и житийно-евангельские сюжеты. По-библейски звучит своеобразный девиз поэта: “Благословен всяк живущий язык”. Ангус МакНикал пишет на гэльском — древнейшем кельтском языке, отяжеленном, в отличие от разговорного глазговского наречия, вековой литературной традицией. Как и другие современные гэльские поэты, Ангус МакНикал вынужден переводить свои стихи на английский, чтобы донести их до аудитории, но гэльский — во многом благодаря усилиям литераторов — уже проник на радио и телевидение. Кроме того, гэльские надписи наполнят здание строящегося шотландского парламента. Вот так проблема нового языка в поэзии решается естественно, сама собой, когда выбор языка определяет и творческую, и жизненную, и общественную позицию.
Еще один колоритный тому пример — Линтон Куизи Джонсон. Его культовая поэзия — хроника черной общины в Великобритании, история бунтов, погромов и полицейских операций. Заглавие книги, разбитой на десятилетия, — “Революционный рефрен”. Эти стихи по-настоящему живут не на бумаге: язык черного гетто — это смесь сленга, акцента, произношения и ритма рэпа и регги, просящего барабанов. Рефрены, повторы создают эффект песенности, завораживающей и переходящей в речитатив заклинания, ритуального действа, заговора, шаманского бормотания, вводящего в транс. Вера поэта в магию слова абсолютна: в одном из острополитических обличительных стихотворений “new world order” (“новый миропорядок”) приравнивается к “new word order” (“новому порядку слов”).
В отличие от Линтона Куизи Джонсона израильский писатель Амос Оз старался на своем творческом вечере дистанцироваться от политики. Хотя когда ему все же задавали болезненные вопросы о ситуации на Ближнем Востоке, отвечал на них с готовностью, красноречиво и здраво. Тем не менее главной авторской задачей Амоса Оза была пропаганда своего языка. “Британцы, убирайтесь домой” — такими были первые три английских слова, усвоенные писателем в детстве. Впоследствии он блестяще овладел английским — для того, чтобы заявить англоговорящей аудитории: “Я — шовинист иврита”. Представляя свой новый роман “The same sea”, “Волшебник Оз” убедил слушателей, что его “пре-архаический” (а не постмодернистский) текст “поет и танцует”, и заставил весь зал зачарованно слушать, как музыку, огромные отрывки на совершенно непонятном и чужом языке — правда, сопровождаемые английским переводом. Своего рода переводческой импровизацией прозвучала грустная шутка писателя — когда прогремели первые залпы вечернего фейерверка над Замком, Амос Оз иронически заметил: “Звучит, как на Ближнем Востоке”. Это было похоже на обращение к детям, которым что-то объясняют и показывают на простых и безопасных примерах.
На Фестивале не хватало русского писателя, который смог бы, не рассуждая отвлеченно о борьбе слова и идеи, так же предъявить визитную карточку своей культуры — свой язык, осознав его как творческую и жизненную позицию. Кэтрин Локерби все еще сожалеет о том, что Фестиваль “недостаточно интернационален”. И сожалеет не зря: в этом году я была единственным (и случайным!) представителем России — и литературной, и журналистской — на Фестивале. Стоит поразмыслить над тем, как исправить эту ситуацию.
Дарья Кулеш*
* Дарья Кулеш, 20 лет, студентка литературно-критического отделения факультета журналистики МГУ, координатор культурных программ Шотландского культурного центра в Москве.