Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2002
Переписка из одного угла
Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. Публ., пред. и комм. А.В. Лаврова. — М.: Прогресс-Плеяда, 2001. — 680 с.
Обыденному сознанию даже высокоинтеллектуальных людей, как правило, кажется, что книги, представляющие один и тот же текст, отличаются друг от друга лишь полиграфическим исполнением. Что может случиться с самими словами? Вроде бы ничего.
Однако русская литература конца XIX и начала XX века чаще всего задает нам загадки: несущие на титульном листе одну и ту же надпись книги отличаются друг от друга разительно, а иногда и вообще имеют между собою мало общего. “Петербург” Андрея Белого в вариантах разного времени — просто-напросто разные книги, и договориться между собою их читатели имеют мало шансов. Тем не менее авторы некоторых статей пытаются убедить всех, что литература вековой давности давным-давно уже не таит в себе ничего неожиданного. Все вроде бы (“как бы”, по любимому слову сегодняшних властителей умов) уже известно и читается примерно с тем же отрешенным вниманием и дистанцированностью, как сочинения Ломоносова или Некрасова.
Проблема, однако, состоит в том, что есть очень мало текстов, к которым могут быть применены такие подходы. Трехтомный блоковский канон и ставшее основой для последующих публикаций брюсовское собрание сочинений, существующий в трех вариантах мандельштамовский “Камень” и лишенная десятка стихотворений самая знаменитая книга Бальмонта “Будем как Солнце” — лишь ничтожная часть примеров, с которыми приходится сталкиваться всякому ответственному читателю. Знакомясь с фиктивным, придуманным годы спустя сочинением, мы становимся жертвами не только самого автора (который, бесспорно, имеет право на создание собственного литературного облика), но и безответственных издателей, печатающих книги как попало, со случайно залетевших в руки оригиналов начала века. Им и в голову не приходит, что всякий текст, даже самый “простой”, являет собой сложную проблему, над которой надо поломать голову.
Издательство “Прогресс-Плеяда”, постепенно издающее 12-томное собрание сочинений А. Блока, избрало благой путь, соединив канон с массой ветвящихся и уже не подконтрольных единственной и твердо выраженной авторской воле вариантов, так или иначе связанных с именем и личностью Блока. Среди этих ответвлений теперь — переписка Андрея Белого и Александра Блока (именно так, в таком порядке), до недавнего времени даже в крупнейших библиотеках страны выдававшаяся под особую ответственность хранителей.
В 1940 году 370-страничный том выпустил в свет постепенно становившийся единственным и тем самым непогрешимым хранителем блоковского наследия В.Н. Орлов. Этот человек, сформированный гнусной советской эпохой, сделал немало доброго для тогдашнего читателя. Но, одной рукой творя добро, одновременно другой разрушал свои же дела. Так получилось и с перепиской Блока и Белого (как она представлялась ранее). Позволив читателям создать представление о том, что такой сочиненный двумя авторами текст существует, Орлов дал его в основательно урезанном виде, замаскировав свой поступок фразой об отсутствии в изъятом “сколько-нибудь существенного литературного или биографического значения”. За этой этикетной формулировкой скрывались пассажи самого разного характера: религиозного и мистического, антисемитского и сугубо интимного. И Блок, и Белый “улучшались” с точки зрения советской цензуры и либерального сознания, в равной мере не допускавших мысли, что можно видеть мир не так, как привычно официальным или неофициальным законодателям.
Ныне впервые становится возможным неспециалисту, и без того знакомому с письмами по разрозненным отдельным публикациям или по архивам, взглянуть на историю долголетней дружбы на основании истинных, а не сфальсифицированных (пусть даже и из самых лучших побуждений) текстов. И становится окончательно понятно, что без этой переписки, как и без некоторых других, так же невозможно представить себе литературу начала века, как без “Стихов о Прекрасной Даме” и “Пепла”; “Петербурга” и “Двенадцати”.
Как для Белого, так и для Блока было в высшей степени важным увидеть свою эпоху с глубоко личностных позиций, но за ними непременно должны были просматриваться явления всемирного масштаба, причем необходимо было понять связь всего сущего с мистическими озарениями, самого мелкого и незначительного с неисследимым, событий нынешнего дня с вечностью. Но при этом корреспонденты не выглядят полными единомышленниками. Не говоря уж о том, что события личной жизни нередко разводили их на долгие годы и едва не сталкивали у барьера; даже в годы, казалось бы, наибольшего согласия они говорят об очень сходном — и все же разном; говорят вроде бы на одном языке — но нуждаются если не в переводчике, то во вдумчивой перекодировке.
Может быть, в этой переписке яснее всего чувствуется вневременная справедливость тютчевской формулы: “Другому как понять тебя?” Потянувшиеся друг к другу почти в один день, обменявшиеся более чем тремястами письмами, они пытаются растолковать друг другу смысл своих прозрений — и очень часто не выдерживают, переносятся в какие-то совсем иные области.
Вот едва ли не случайное письмо. Белый пишет Блоку 19 августа 1903 года, начиная с растолковывания философских понятий, которые корреспонденты трактуют по-разному, прибегая к таким фразам: “Узнаю тебя, папаша Кант, — старая обезьяна!.. Узнаю вас, неокантианцы — “философутики”, преждевременно впавшие в детство кретины!” Но, закончив довольно длинный абзац этими формулами, он переходит к совсем иному — характеристике современного входящего в моду “декадентства”, о котором впоследствии будет писать и в статьях; далее разговор переходит на личность и творчество В.В. Розанова; потом — на новые стихи Блока, и после пронзительно-тревожных фраз: “Никого нет, кроме Вас, кто бы так изумительно реально указал на вкравшийся ужас. Знаете, я боюсь: куда приведут такие стихи? Что вскроют, что повлекут за собой?..”.
На этом месте в письме следует строка точек, а затем в издании Вл. Орлова — большая (больше страницы) купюра, в которой, казалось бы, нет ничего цензурно опасного. Довольно спокойный, временами иронический тон предыдущей части здесь перерастает в открытый лирический монолог, часто перебиваемый цитатами из Писания.
И после еще одной строки точек идут примечательные слова, так не вяжущиеся с обыденным представлением о символистах, а уж об Андрее Белом — в особенности: “Конечно, центр дела не в петербургских мистиках-символистах… А в народно-воплощенном деле суть. И оно незаметно началось. Суть не в стремлении воспользоваться нищетою духа современных официальных представителей Церкви, — суть в незамутненном главном русле Церкви — в событиях грядущих, носящихся над Саровом и Дивеевом, где почиет Он — Серафим, склонявшийся всю жизнь у Иконы Матери Божией Умиления…”. И еще далее:
“Серафим, Серафим!..
Только там мир, где тигры и леопарды ластятся, усмиренные у ног, только там счастье, Серафим, где пунцовый огонек твоей лампадки засвечен пред драгоценной могилой…
Серафим, Серафим!..
Только там истина, где серебряная радость уносит! Только там, Серафим, любовь, где твой голос призывно поднимается из бездн безвременья”.
Эти едва ли не исступленные мольбы к только что канонизированному Серафиму Саровскому были известны и по орловскому изданию. Почему же они оказались оставлены, а откровенно лирическая часть была вырезана?
Отчасти ответ дает впервые становящийся достоянием широкого читателя комментарий Андрея Белого к этому письму (до того единственный раз он был опубликован четверть века назад Жоржем Нива в малодоступном и посейчас французском журнале): “…брюзжание и перебирание тем: Брюсов, Мережковский, Розанов. Искание темы, шутки… Разговор о стихах, и вдруг — лирика, лирика, лирика, осень, деревья, выписка из “Премудрости” Соломона; и — главное: “гнозис”, философия — побоку, и попытка сердцем если не сказать, так пропеть с риском внешне сфальшивить: но — сердечный “сказ” искренен; и в нем уже из всего сердца вырывается: “Молитва… Вот что предшествует делу”.
Видимо, для публикатора тридцатых годов “религиозный дурман” сам по себе уже не представлялся страшным. Было опасно намекнуть на то, что в жизни и творчестве как Белого, так и Блока очень значительную роль играл “гнозис”, гнозис не как историческое понятие, а как непосредственное прозревание поверх каких бы то ни было внешних оболочек.
Конечно, единства между корреспондентами здесь не было, да и быть не могло, поскольку каждый из них обладал не только своеобразнейшим талантом, резко индивидуальным стилем, но более того: каждому из них по-своему представлялся весь мир, и именно потому так часто в письмах (конечно, и не только в письмах) прорывается взаимное неудовольствие и непонимание. Сюжеты, с этим связанные, не раз становились предметом внимания, потому говорить о них лишний раз не стоит, однако упомянуть следует непременно, поскольку именно переписка, предельно откровенная, расставляет акценты в загадочных текстах, то непонятных и потому превратно оцениваемых, то просто до сих пор не републикованных.
К счастью, теперь переписка вновь становится достоянием обычного читателя, стремящегося понять дух русского символизма не по мыльным пузырям, выдуваемым всеведущими популяризаторами, имена которых Ты, Господи, веси, а по настоящему, мощному дыханию эпохи. Иногда его трудно выдержать, — но без этого не существует никакого ответственного понимания того, что определило на долгие годы всю русскую поэзию, сделало ее заповедным местом, куда можно было убегать от обступающей мерзости.
Сейчас в России наступила пора, когда наконец-то стало можно сказать об этом в полный голос, что и сделали составители и комментаторы тома, высветлив темно’ты (но не уничтожив тайны), объяснив обстоятельства, восстановив контекст. Жаль только, что безупречно подготовленная, отлично изданная, богато иллюстрированная и — что очень немаловажно! — недорогая книга расходится приблизительно так же, как расходились книги символистов при их жизни: не спеша. Это скорее всего значит, что современный читатель еще не дорос до понимания эпохи и далеко не всегда осознает, что такое “тайная свобода” (в другом, более откровенном варианте — имя, которым “перекликаться в надвигающемся мраке”), к необходимости которой приучил нас двадцатый век. Но ведь и век двадцать первый ни от чего не застрахован, особенно в нашей стране.
Н.А. Богомолов