Лучший друг исследователей
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2001
Лучший друг исследователей
Михаил Вайскопф. Писатель Сталин. — М.: Новое литературное обозрение, 2001. — 384 с. 2000 экз.
Недавняя апологетическая монография Б. Соловьева и В. Суходеева называлась “Полководец Сталин”, нынче же израильский славист Михаил Вайскопф выпустил “Писателя Сталина” — книгу, насыщенную мифами и ассоциациями. И, хотя идеологические направления у этих авторов разные, все же следует признать и их работы, и работу держателей сайта “stalinism. da. ru”, и проект издания песен о Сталине на лазерных дисках, о котором в “Знамени” уже писали, слагаемыми одного явления. В отношении общества к Сталину после периодов возвеличивания и ниспровергательства, доходивших до обожествления и публицистической брани, намечается тенденция к объективному осмыслению. Этот поворот был предсказан многими французскими исследователями еще в середине девяностых, когда они напоминали перестраивавшимся нам о судьбе наполеоновского мифа во Франции.
“Писатель Сталин”. Точнее было бы назвать книгу “Стиль Сталина”, потому что Вайскопфа интересует именно стиль в его связи с идеологией. Уже эпиграфы книги задают тон довольно мрачного мистицизма. Вайскопф цитирует диалог Молотова и Феликса Чуева из книги последнего: “— Сталин снится? — Не часто, но иногда снится. И какие-то совершенно необычные условия. В каком-то разрушенном городе… Никак не могу выйти. Потом встречаюсь с ним”. В первых же строках предисловия читаем сноску, из Л. Максименкова: “Сталин как политик был прежде всего редактором подготовленного для утверждения текста. Его решения вторичны по отношению к документу-первооснове. Он воспринимал российскую политическую культуру через письменный текст”. И правда: литературный стиль Сталина — не столько своеобразный, сколько значительный своей судьбой, — существует в нашей словесности. И “кесарь усопший” влияет не только на умы, но и на стиль. Все это обуславливает актуальность исследования сталинского писательства.
Ценность работы Михаила Вайскопфа в том, что он прекрасно чувствует вневременную природу мифа и с эссеистической раскрепощенностью показывает архетипы, отразившиеся в сталинской одиссее, а пришедшие из эпоса. В основном Вайскопф использует нартский эпос о Сослане, который интересовал французских ученых еще в семидесятые… Думается, более широкая панорама вариаций на тему тех или иных архетипов пошла бы исследованию на пользу, но мы не увидели развития таких актуальных для сталинского мифа сюжетов, как поединок отца и сына (“Давид Сасунский”, “Илья Муромец и Подсокольничек”, “Иван Грозный и Иван” и т.д.), ссора, несправедливое наказание и примирение царя и богатыря (Илья и Владимир, Павел и Суворов, Сталин и Рокоссовский…). Миф о восстающем из-под земли похороненном Сослане можно было бы дополнить соответствующими легендами о Мгере Младшем, Святогоре, Суворове.
Порой Вайскопф увлекается внешней стороной исторических аналогий, прежде всего — перекличкой аллитераций, на мой взгляд, не столь существенной для сталинского феномена. Так, звуковая перекличка Сослан — Сосо куда менее значима для понимания архетипа, чем аналогии в поступках и сюжетах, наблюдающиеся, как мы уже заметили, не только между Сталиным и Сосланом, но и между Сталиным и не близкими ему аллитерационно Иваном Грозным, Владимиром Красное Солнышко, Агамемноном или воплощениями Шивы. Хотя замечу, что аналогия с Сосланом преподнесена Вайскопфом с литературным шармом, и тем, кто не знает нартского эпоса, будет полезно узнать о судьбе этого божка-героя.
Неубедительно и отношение Вайскопфа к клише “иуда Троцкий”, понимаемому как намек на национальное происхождение Льва Давидовича. Исследователь сталинизма должен чувствовать, что на “волапюке” того времени “иуда” не означало “еврей”, но означало “предатель”, причем применялось (и Сталиным) к людям разных национальностей. Псевдонимом же “еврея” был “безродный космополит”. Не стоит и мистифицировать антисемитизм Сталина, якобы фанатический и присущий советскому вождю чуть ли не с пеленок. Это определение ведет к сопоставлению с Гитлером и охотно заглатывается современной публикой, но, думается, мы имеем больше оснований определять Сталина как рационального сверхпозитивиста, подчиняющего свои чувства политической (экономической, социальной) конъюнктуре. Если Сталину-пропагандисту выгодно быть антисемитом — он им будет, если выгодно быть интернационалистом — пожалуйста. Еврейский вопрос возник для Сталина, когда он посчитал необходимой щепотку антисемитизма для своей пропаганды, направленной на создание общественного мнения, необходимого для усиления империи. После войны, с появлением государства Израиль, евреи стали фактором, расшатывавшим сталинскую модель изолированного от внешнего мира, закрытого государства. Тогда Сталин стал охотнее практиковать антисемитизм. Как видите, все это далеко от гитлеровского биологического юдофобства с припоминанием исторических и доисторических должков, с использованием мистики. Сталину было не до мистики. Да, он стал мифом, но по сути оставался рационалистом. Занятно, что и Вайскопф упоминает десятки случаев сталинского восторга перед тем или иным проявлением рационализма (начиная с любви к гоголевскому Осипу или многочисленных язвительных замечаний по поводу всяческого идеализма). Словом, пора внести ясность: Сталин не шаманил и не магичествовал, а его победа над Гитлером может восприниматься как миф о победе культа веры в разум над культом иррациональных сил. Впрочем, победа рационализма была временной; кстати, вспомним, что сокрушитель сталинской империи — Рейган — до своего крестового похода дал перед обществом евангелистов клятву верности идеализму и обрушился на советский безбожный рационализм. Рейган прекрасно чувствовал природу сталинизма, его “буден великих строек”, а Вайскопф, кажется, поддался на искушение углубить аналогию с Гитлером и не увидел существенных различий…
Сталинское рассуждение о черте, пересказанное Черчиллем, было, конечно, очередной колкостью атеиста, смеявшегося и над Богом, и над чертом. Черчилль это понимал, Вайскопф же решил намекнуть, что атеист мог бы быть и сатанистом. На мой взгляд, вовсе не обязательное сочетание.
Вайскопф хорошо чувствует церковную (схоластическую) составляющую сталинского стиля, но упускает его материализм, существенный и для Кобы, и для генералиссимуса. Да, Сталин зачастую прибегал к проповедническим интонациям, к притчевому дидактизму, по форме близкому его семинарскому опыту. Но во всем этом было больше влияния “Махиавеля”, чем православия или “милого” сердцу Вайскопфа северокавказского язычества. Просто риторические приемы, изученные Сталиным в семинарии, из которых выделим заклинательное прямое внушение и катехизисный ряд вопросов—ответов, помогали эффективно влиять на умы. Если бы они оказались неэффективными, Сталин постарался бы обновить арсенал приемов. Порой Вайскопф не слишком аргументированно пытается соединить в стиле Сталина внешние признаки церковного стиля с реакционной и шовинистической (по Вайскопфу), начинкой русской церковной мысли. Здесь дает о себе знать недооценка сталинского макиавеллизма: конечно, Сталин никогда бы не ограничил пространство для идеологического маневра идеологией, скажем, Иоанна Кронштадтского. Но Вайскопф привычно идентифицирует сталинские репрессии и борьбу с космополитизмом с идеями черносотенными, увлекается аналогией и… забывает, что собственно стиль Сталина основан на вере в правоту “больших батальонов”, а не тех или иных идеалов. То, что Сталин стал державником, говорило только о его умении приспосабливаться к политической ситуации и выбирать тактику, приносящую успех, славу. Нэп вел к распаду империи, к поражению в войне. Это не входило в планы Сталина, и он реставрировал российский империализм, приправив его марксистской верой в науку и прогресс.
Увы, в некоторых эпизодах книги чувствуются недоработки. Так, например, более тщательный и критический анализ сохранившихся воспоминаний о сталинской работе над гимном Советского Союза многое бы добавил к исследованию о писателе Сталине. Ведь все-таки это Сталиным сочиненные слова: “Союз нерушимый республик свободных…” (кстати, безусловно, самая удачная строчка гимна: свежее в торжественной поэзии слово “нерушимый” оказалось к месту). Вообще, у текста гимна было не два автора, а три, и творческий вклад третьего — Сталина — кажется, был богаче эль-регистановского.
Лично мне в исследовании Вайскопфа не хватает и более широкой панорамы косвенных материалов сталинского писательства: анализа стихов о Сталине, киносценариев, песен. Да, эти произведения числятся за другими авторами, но рука писателя Сталина в них еще как видна. Вайскопф ограничил материал книги многотомником Сталина, чем, по моему убеждению, обеднил исследование.
Отмечу живой язык и счастливое умение интриговать читателя (хотя бы аналогией с Сосланом — я-то хоть знаком с нартским эпосом, а не будь знаком — волосы дыбом бы встали!). Как и все книги “Научной библиотеки” “НЛО”, монография Вайскопфа отмечена культурной издательской работой, снабжена указателем имен и аппаратом. Недурно поработал над оформлением издания художник С. Дали. Но я уверен: лучший друг исследователей еще заставит о себе писать и Вайскопфа, и других — глядишь, и в “НЛО”.
Арсений Замостьянов