Стихи
Сергей Васильев
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2001
Сергей
Евгеньевич Васильев родился в 1957 году в селе Терса Волгоградской области. Окончил Литературный институт,
в настоящее время — редактор детского журнала «Простокваша для детей
непреклонного возраста». Публиковался в «Новом мире», «Литературной учебе»,
«Отчем крае», «Золотом веке». Автор стихотворных сборников «Из лета в лето» и
«Часы с кукушкой». Готовится к печати книга стихотворений «Странные времена».
Живет в Волгограде.
* * *
Что ни погода и что ни год —
Прочее время гори огнём, —
Белая кошка и серый кот
Сидят и сидят под моим окном.
Хлеба нарежем, нальём вина —
Разве причастие не в чести?
Так что не мучайся, не одна —
Сама причастись, меня причасти.
Пусть на погосте нас не хотят —
Там и без нас чудаков любых, —
Нам бы дождаться этих котят,
Пепельных, серых и голубых.
* * *
Ночь. Крутые бока
Девы, Овна, Тельца.
Смерть не страшна, пока
Нет у неё лица.
И, чешуёй шурша,
Млечный змеится хвост.
Вздрагивает душа —
Трудно жить среди звёзд.
Этот просторный хлев
Нам всё равно не впрок,
Скалит ли зубы Лев,
Плачет ли Козерог.
Я распростёрт во тьме,
Движущейся, живой,
Я себе на уме,
Сиречь я сам не свой.
И, опалён огнём,
Думаю, весь в огне:
Я ль обитаю в Нём,
Он ли живёт во мне?
Но, ощутив в горсти
Маленького зверька
Веры, шепчу: «Прости,
Господи, дурака!».
* * *
Что делать мне, позволь Тебя спросить,
В одежды, что ль, железные рядиться,
Чтоб перестал и дождик моросить,
И ложь плодоносить, и Ты сердиться?
Что смерть лукава, знает каждый грек,
Но так уж повелось на свете белом:
И чёрт не чёрт, и грех уже не грех,
И не страшит ни кольт, ни парабеллум.
Нет, можно жить, конечно, и в раю —
Я там, должно быть, тоже не исчезну —
Но много слаще бездны на краю,
Когда Твой взгляд
подталкивает в бездну.
* * *
Кровохлёбка да пижма, да клевер ещё, да шалфей —
Хошь заваривай чай, хошь настаивай ковшик целебный.
Впрочем, кто ты для них, подавившийся корочкой хлебной, —
То ли пасынок бедный, а то ли бесплодный Орфей.
Не скажи, что чужой, — засмеют тебя даже стрижи,
И что свой, не скажи, — даже вишни и те улыбнутся.
Проживая во лжи, на святыню нельзя оглянуться,
Как нельзя разглядеть Божий пламень, плутая во ржи.
* * *
Обними меня крепче, земля сырая —
У тебя ведь на это хватает рук.
Обними меня так, чтоб и умирая
Я любил тебя больше других подруг.
Голос мой не растает в заветной мгле, но
Прорастёт красноречьем древесных жил.
Я уже вошёл в тебя по колено,
Я уже не помню, как раньше жил.
Ничего, что в овраге всплакнёт волчица,
Что внизу подо мною не видно дна.
А что после с тобой и со мной случится,
Даже Бог не ведает, ты одна.
* * *
«Лягушки, сыро, звёзды, облака» —
Чтоб так сказать, и мужества довольно,
И слёз довольно, и совсем не больно
Россию видеть не издалека.
Лишь там, в Париже, старческой рукой
Схватясь за сердце и за крест
нательный,
Он улыбнётся, раненный смертельно
Через полвека собственной строкой.
* * *
Если идти на север, придёшь на юг,
Где, позабыв о Дарвине и Линнее,
Враз и увидишь, что раз чудесам каюк,
Смерть в одночасье реальнее и длиннее.
Там и огнёвки, которых неяркий день
Длится, что век для тебя, —
до того прекрасны,
Что забывают даже отбрасывать тень
И понимать, как деянья твои напрасны.
Что до Набокова, тем-то он и хорош,
Что, отрешась от законов
безумной тверди,
Вооружался сачком и не ставил в грош
То, что случится с бабочкой
после смерти.
* * *
Зачем тебе нежность, дружочек,
Средь грязи окопной и вшей?
Скорее в холщовый мешочек
Пшеничное счастье зашей.
А лучше сумой перемётной —
Ну чем не блаженство, скажи? —
Как лентою той пулемётной,
Широкую грудь обвяжи.
И с богом дорогой острожной!
Присядешь потом на пенёк —
А день-то какой осторожный,
Какой распогожий денёк!
И ворон гуляет во фраке —
Не бойся, не будь дураком:
Кругом не враги, а овраги,
Не люди, а звери кругом.
Ни веточка не встрепенётся,
Глотай себе горюшко ртом —
И жизнь невзначай обернётся
Лукавым чеширским котом.
Припомнишь, от счастья хмелея,
Что ждёт тебя — кружку до дна! —
Не Лета и не Лорелея,
Россия, Россия одна.
И пусть тебя вскоре, как липку,
Дорожная жуть обдерёт,
Но ворон запомнит улыбку
И сладкие слёзы утрёт.
* * *
У этой жизни слишком трудный запах —
Как будто в смерти лишний лепесток.
И если тело просится на запад,
Душа глядит с восторгом на восток.
Но вспыхнет свет
над сумрачной державой,
И станет больно слепнущим глазам,
И зимний ангел варежкой шершавой
Погладит нас по снежным волосам.
А Библия, увы, не наше дело:
Что нам Давид и что нам Моисей —
Россия навсегда осиротела,
Когда простилась с травностью со всей.
И мы своё случайное сиротство,
Как дар блаженный, бережно храним.
Прости нас, Боже правый,
за юродство —
Мы знать не знаем, что нам делать с ним!
* * *
Любимая больна ангиной,
А также раннею зимою,
А также яблочным сугробом
И тем, что было деревами.
Дыша распаренной ромашкой,
Она в озябшее окошко
Глядит, меня не замечая,
Как будто бы меня и нету.
В её горячих зрячих пальцах
Шуршат журнальные страницы,
По комнате распространяя
Дух невесёлый отчужденья.
Заколка в заспанной причёске,
Таблетка в воспалённом горле,
Роман о Понтии Пилате
И хлопья горестного снега.
А я, такой чужой и лишний
И в общем-то совсем не нужный,
Размешиваю сахар в чашке —
О Боже, градусником, что ли?!
* * *
Я думал, Ты незряч, как стрекоза,
И ничего вокруг не понимаешь,
Что никогда не поглядишь в глаза
И за руку ни разу не поймаешь.
И вот теперь, отчаяньем влеком,
Как годом раньше некой одалиской,
Гляжу, как дым плывёт под потолком,
И вслушиваюсь в голос Твой неблизкий.
Мои слова значенья лишены,
А доводы Твои сильны и вески.
И жирною луной обожжены
Ужасные цветы на занавеске.
Бессонницу не делят на двоих,
Тем паче на неё не уповают.
Скажи-ка, а у ангелов Твоих
Хоть раз в году бессонница бывает?
* * *
Ау, Господь! Я заблудился. Где
Эдем, где ад, я ничего не знаю —
Бреду себе куда глаза глядят.
Кругом деревья в инее, дома
В печали несусветной, а над ними
Вороны, ангелы и ты, Господь.
А самое ужасное, что мышки
Прогрызли дырку серую в кармане,
Вот почему в кармане ни гроша,
А надо б выпить — праздник как-никак!
Обидно. Ладно, как-нибудь и это
Переживём. Другое беспокоит.
Вот, например, зима. Ну ладно, снег,
Мороз и всё такое. Щёки дев,
Как им и полагается, румяны.
Но ведь зима! А вдруг Наполеон
Нагрянет — что тогда случится с нами?
А что случится? Девы, как всегда,
С таким жеманством лягут
под французов,
Что те опять в себя прийти не смогут
И нарожают негров. Погляди —
И Пушкин негр, и Лермонтов, и Тютчев.
Один Кутузов русский. Да и то
Лишь потому, что тоже лёг костьми
На Бородинском. Но не под французов.
И надо полагать, что лёг не зря:
Москва сгорела, а Наполеон
Убрался во французские свояси.
Что до Москвы, отстроиться недолго —
Дубов у нас поболе, чем осин.
А негры, что ж, пускай себе живут,
Купаются в снегу, как куропатки,
Плодят себе подобных и едят
Пустые щи и кислую капусту —
Авось, России не убудет. Кстати,
Я думаю, Господь, ты тоже негр:
Так вкалывать и быть при том евреем —
Рассказывай кому-нибудь другому!
* * *
Что делать, друг: в кромешный этот зной,
Когда земля потрескалась от жажды,
Гуденье насекомых за спиной
Слышней, чем голос совести, однажды
В тебе заговорившей. Но взаймы
Прохладных птиц не выпросишь у рощи.
И стало быть, придётся ждать зимы —
И ночь длинней, и с катафалком проще.
* * *
С грибницею гробницу то роднит,
Что там и там бессмертие хранится:
Грибница дышит, и поёт гробница
Простыми голосами аонид.
И жизнь, как не сказал бы Парменид,
Равнo в обеих тужится, зернится,
И времени лишь стоит накрениться —
Враз вырвется и не повременит.
Начнёт щемить печалью молодой,
Хозяйничать над мёртвою водой,
Вотще меняя времена и числа,
Смущая нас картавостью скворца
И желчью пчёл. Спросить бы у Творца,
Зачем Он в звук вложил так много
смысла?
Одиссей — Телегону
Итак, я на Итаке. Женихи,
Как мог бы догадаться сам, мертвы,
Служанки тоже. Что до Пенелопы,
Она прекраснее охапки роз —
Ты в этом не однажды убедишься.
Сказать по правде, всё почти сбылось,
Как предсказал Тиресий. И теперь,
Обильно оросив Итаку кровью,
Я жду неслыханного урожая —
Он будет щедрым, надо полагать.
Когда поспеет этот урожай?
Как только ты нагрянешь на Итаку.
Я говорю загадками? Прости.
Тиресий там, в Аиде, рассказал
Ещё мне кое-что, о чём потомству
Другой слепец стыдливо не поведал.
Так слушай же. Когда ты, повзрослев,
Отправишься на поиски отца,
То бишь меня, на что тебя сподобит
Волшебница Цирцея — до сих пор
Её я помню, помню мать твою! —
Ты встретишь остров. Маленький такой
И каменистый. А на нём стада.
А ты изголодался, по волна́м
Туда-сюда шныряя. А твои
Соратники и вовсе отощали.
И вот тогда, чтоб голод утолить,
Вы, обалдев, наброситесь с ножами
И хохотом на коз и на овец.
Откуда ж будет знать тебе, что остров —
Итака и что я владелец стад?
И что седой и немощный старик,
Пришедший защищать свои стада
С отрядом небольшим, отец твой? Ты,
Наверно, расхохочешься и, Зевса
В свидетели призвав, пронзишь меня
Копьём, увенчанным шипом от ската —
Достал-таки проклятый Посейдон!
Утешься, Телегон! Ни ты ни в чём
Не виноват, ни я. Но слушай дальше.
Ты, разумеется, меня оплачешь,
Когда узнаешь, кто я. А потом
Возьмёшь моё безжизненное тело
И повезёшь на остров Эя, чтоб
Свершить обряд как надо погребальный.
И Телемак, и Пенелопа будут
Тебя сопровождать — и в самом деле,
Какой обряд без сына и жены,
Почти лишившихся ума от горя!
Да никакого! Впрочем, Телегон,
Всё, что случится дальше, интересней.
И не красней, пожалуйста. Так вот,
Похоронив меня — чрезмерно пышно —
Ты женишься на верной Пенелопе,
А Телемак — и так же скоро — в жёны
Возьмёт себе Цирцею, мать твою.
Я не внакладе, милый Телегон.
Дай Зевс вам счастья. Одного не знаю —
То ль Одиссей подставил всех богов,
То ль боги обманули Одиссея.
Одно лишь знаю: бедный царь Эдип
Над нами до сих пор, небось, хохочет!
* * *
То ли снежная пурга,
То ли жизнь не дорога,
То ль такое настроенье,
Что хоть к чёрту на рога!
Сыплет манною крупой,
И старинною тропой
Ходит-бродит пёс позорный
Да с подзорною трубой.
Что ж, с трубою благодать,
С нею можно голодать,
Но понять никак не можно,
Что он хочет увидать.
Осторожно, как в бреду,
Я, плохой, за ним иду,
Я иду за ним, хорошим,
Зная, что не пропаду.
Лучше всё ж, чем взаперти!
Только что там впереди
Так растерянно чернеет,
Словно боль моя в груди?
Что там — жизненный причал
Иль начало всех начал?
Тут он враз остановился
И тихонько зарычал.
Вижу: трупы в каждом рву,
Он рычит, а я реву.
Убирайся, пёс позорный,
А то уши оборву!
* * *
За триста вёрст от счастья и за три-
Девять земель от горя, изнывая
От страсти, я шепчу Тебе: «Умри,
Но сделай, чтоб она была живая!!
Ты знаешь сам (в избушке ледяной,
Которая должна быть лубяною,
Не тает свет), что было бы со мной,
Не будь её, мой Господи, со мною.
Так почему, терзая гневом слух,
А скорбью зренье (все ножи —
кривые!),
Ты солью бесполезною разлук
Мостишь дороги наши горевые?»
Волгоград