Светлана Иванова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2001
Светлана Иванова
«Я думал, я один такой…»
Виктор Голявкин. Знакомое лицо. — СПб., Азбука-Классика, 2000.Виктор Голявкин стал печататься давно — более сорока лет назад — как детский писатель. Не знаю, насколько сознательным был этот выбор, но, во всяком случае, абсолютно точным. В советские времена именно проза для детей (в лучших своих проявлениях) оказалась одной из тех «экологических ниш», по выражению Мариэтты Чудаковой, в которых литература смогла сохранить самое себя, оказавшись в стороне от магистральной соцреалистической линии. Поиски того, что можно описывать без фальши, привели к невиданному расцвету детской литературы. Именно «детские» писатели могли позволить себе не придерживаться канонических постулатов, предписанных «взрослой» прозе.
В этом смысле советский лозунг «Все лучшее — детям!» вполне соответствовал действительности. Детям и в самом деле достались лучшие писатели и художники, создавшие лучшие из советских книг — детские. Среди лучших был и Виктор Голявкин.
Что же касается этой книги, то хоть на ее обложке и изображен фрагмент картины самого Голявкина под названием «Дети строят в песке», адресована она отнюдь не детям. Здесь неожиданна уже аннотация. Согласитесь, не часто встретишь книгу, простое справочное предварение к которой было бы выдержано в таком приподнято-праздничном тоне: «Поздравляем читателей с выходом «взрослой» книги замечательного петербургского писателя В. Голявкина. В его прозе присутствуют элементы авангардизма и театра абсурда. То, что он создал, можно назвать «человеческой комедией». В общем, не забывайте: в питерских новостройках, в одном из домов, тех, что на одно лицо, живет человек с «лица необщим выраженьем» — «живой классик» Виктор Голявкин». (Так и хочется рядом, в скобках, вставить ремарку: «продолжительные аплодисменты».)
Каждый, кто имеет представление о стиле Голявкина, обратит внимание на сходство этого маленького текста и прозы самого писателя. Его интонация легко узнаваема. Она так и просится — невольно — быть сымитированной. Что называется — прилипает.
Я, пожалуй, не стала бы сопоставлять Голявкина ни с Бальзаком («человеческую комедию» создал все-таки именно он), ни с Беккетом и Ионеско, существовавшими в совсем иной литературе и решавшими иные художественные задачи (хотя какие-то из ситуаций, описанных Голявкиным, могли бы, вероятно, произойти и у них).
При этом трудно согласиться и с Андреем Битовым, написавшем о Голявкине: «Предшествия ему не было. Он возник на ровном месте». На ровном месте — в искусстве, во всяком случае, — ничего интересного не возникает. Скорее уж прав Анатолий Найман, заметивший, что «литературные доки» находили в Голявкине «логическое завершение раннего Зощенки». Вслед за ними (или же в их качестве) я вижу в книге «Знакомое лицо» развитие именно этой линии.
Зощенко так характеризовал собственное творчество: «Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным. Может быть, поэтому у меня много читателей».
Именно этой традиции придерживается и Виктор Голявкин.
«Я думал, я один такой. Этим от других отличаюсь. На том и стоял упорно. У меня все в порядке и всегда есть на что обменять: работу и жилплощадь. За отдельную квартиру я не цепляюсь. Вот почему.
Сидел я выпивал у себя в комнате за столом. А стол был шаткий, и я на него облокотился. И он рухнул».
Так начинается один из рассказов Голявкина. Его язык, нелепый, грубый, неуклюжий, но живой — это язык нового сказа, появившийся в нашей литературе вследствие сказа Зощенко и непосредственно вслед за ним.
Голявкин замечательно владеет тайной разговорной конструкции. Именно так — абсурдно и в то же время обыденно — беседуют друг с другом и сами с собой те несметные множества его героев, каждый из которых думал, что он «один такой». На самом деле, по выражению Зощенко, их «в каждом трамвае по десять человек едут». (А, например, герой Вагинова в «Гарпагониане» о подобных персонажах выразился следующим образом:Вот идут опять.
Вот идут, смотри,
Морда номер пять.
Рожа номер три.)Герой Голявкина — это человек, непрерывно попадающий из одного нелепого положения в другое. То, оказавшись на экзамене по анатомии, он сообщает профессору, что у человека сто зубов. Особенно замечательно здесь уточнение: «сказал я, чувствуя, что цифра неточная» (рассказ «Я жду вас всегда с интересом»). То остается ночевать у приятеля и подвергается нападению загадочного кота-садиста («Кот»). То вдруг обнаруживает посреди ночи, что у него на подоконнике спит соседкин девятилетний сын и, завопив на всю квартиру, будит и соседку, и сына, спокойно спавших в своей комнате («Спокойной ночи»).
Интонационно рассказы Голявкина звучат то как байка, как хохма, анекдот, то как лирическая новелла. Может быть, именно это разнообразие и гибкость интонации помогли ему стать автором, чьей аудиторией долгие годы были в основном дети.
Иногда сам рассказчик как бы остается в тени, а героем истории становится некий «он» — сосед, знакомый рассказчика, случайный попутчик или, например, собутыльник. (Это, кстати, еще одна характерная особенность, доказывающая зощенковский генезис рассказов Голявкина — присутствие героя-рассказчика, с помощью которого автор общается со своими читателями.) И этот персонаж тоже, как правило, с большими странностями — дурачок, неудачник, человек-нелепость… Прямой потомок того самого зощенковского «бедного», которому доступна — и по сей день — только «короткая фраза».