РЕЦЕНЗИИ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2001
РЕЦЕНЗИИ
Сергей Арутюнов
Комедия убийства
Сергей Болмат. Сами по себе. Роман. — М.: Ад Маргинем, 2000.Современная русская проза готова ответить на множество недоуменных вопросов по существу, но их редко ей задают. Очевидно, считается, что текст уже все сказал — и насмешил, и позабавил, чего же боле?
Критик (да и читатель), не увидевший в новом романе С. Болмата ничего, кроме прилежного следования пелевинскому рецепту «занимательности любой ценой», потеряет больше, чем приобретет, даже в том случае, если запомнит и включит в обиходный арсенал пестрый анекдотизм образов, данный с той степенью артикуляции, которая сразу выводит автора из рискованного эпигонства.
Умело задрапированная под жанр молодежного и, следовательно, гротескового триллера, книга обнаруживает явственные антиутопические черты, восходя своим пафосом к основательно подзабытой ныне «картине нравов», не менее. Сюжетная канва включает четыре действительных, то есть действующих сейчас в обществе, поколения — старшее, среднее, молодое и едва народившееся (нулевое в силу возраста), сведенные в жестком онтологическом конфликте, разрешаемом довольно радикально: уничтожением одних другими полностью и безвозвратно. В экспозиции пожилая бизнес-чета наблюдает из окна собственной иномарки за представителем среднего поколения, бандитом, рассуждая о приходе в мир нового положительного героя — варвара, долженствующего стереть с лица земли отжившие культурные анахронизмы вроде них самих. С едва скрываемой ненавистью обрисован духовный социум шестидесятников, заполненный как бы случайно подобранными пристрастиями, находящимися в видимом противоречии друг с другом. Однако намерения предпринимателей зеркально иные, нежели торжественная сдача на откуп новому веку: загнанные в угол рэкетиром, они настойчиво пытаются убить его, нанимая для этой цели как профессионалов, так и случившихся неподалеку отмороженных подростков. Попытки безуспешны, пока в роман не вводится пара главных героев — родом из того самого «поколения Х», Тимофей и Марина, поименованная с оглядкой и на Сорокина, и на более поздних лидеров постлитературы. Двадцатилетний Тимофей, подобно многим «иксменам» самоустранившийся из непостижимой реальности посредством длительного зависания на квартире у Марины (которая тоже, в свою очередь, Мариной снимается), представлен упоительным бездельником и квазистудентом, хотя объективно является латентным наркоманом, психологические изломы которого уже начинают влиять на его поступки и образ мыслей.
Марина, поэтическое олицетворение всего алогизма и непосредственности «иксменов», находит… впрочем, подбирает… в общем, ворует у сбитого машиной на ее глазах киллера мобильный телефон. Поскольку киллер Леха выполнял заказ опять-таки на ее глазах, пощадив из случайных свидетелей только ее, девушка вправе ждать очередных заказов на убийство по спецканалу. Именно на нее и выходят пожилые бизнесмены Валентин Викторович и Ксения Петровна с просьбой устранить бандита Харина, угрожающего их благополучию во всех смыслах.
Поддержанная подругой, Марина подходит очень близко к выполнению заказа, но разрешение беременностью от Тимофея мешает плану. Тогда Тимофей, в лучших традициях авантюрно-героической поэтики, берет заказ на себя и с понятным волнением заваливает Харина в Аид. Сцены убийств в романе вообще выделены особой атмосферой праздничности, внутренне апеллируя к «моментам истин» и «глоткам свобод», к чему направлено и внешнее оформление книги, например: на белом фоне рутины ослепительно-клюквенные пятна крови вперемежку с разбитыми стеклами иллюзий и ракетно взмывающим вверх женским тампоном в качестве иероглифа бессмертной любви. Плюс надорванная упаковка кетчупа как предупреждение о художественной условности происходящего и аппетитно-медная пуля, устремленная в чей-то «калган» всей тупостью торгашеского корпуса. Нетрудно видеть, что сюжет о Еве, соблазнившей Адама, получает у Болмата вполне апокрифическое направление: не останавливаясь на достигнутом, Тимофей дырявит еще несколько заказанных по сотовому, обретая единовременно и надежный источник существования (социальность в изложении автора), и волнующую, интересную по-настоящему работу, которую не прочь продемонстрировать не только друзьям, но и недавним знакомым. Среди убитых как-то кстати и злополучные частные предприниматели, затеявшие убийство Харина, и выживший после столкновения с машиной киллер Леха, и друзья Харина, пришедшие отомстить за братана, и его брат-священник, которого убивают прямо в церкви во время венчания Тимофея и Марины. Это и есть хеппи-энд, как бы он ни шокировал иных поборников нравственности. У Болмата вообще с этой категорией отношения простые и понятные, основанные на балансе интересов.
Грань, за которой смакование насилия переходит в осознанное и временами надрывное утверждение Апокалипсиса, в романе визуально не просматривается. Энтони Берджесу с его повестушкой «Заводной апельсин» не могло и пригрезиться тридцать лет назад эдакое само собой разумеющееся Зло, утверждающее себя как в первый раз — радостно, искристо, в окружении сложных языковых фиоритур, обрамленных незаурядным чувством юмора.
Врывающийся в ткань повествования абсурд по-дзенски свеж, и в краткие секунды раздумий пронзительно ясно, что именно он выступает верховным законом того бытия, которое принято называть Постсоветской Россией, Свободной Россией, Великой Россией, а может, и не Россией вовсе. Тотальная смена дорожных знаков выразилась в том, что они перестали означать что-либо, кроме насильственной смерти направо и налево: распутье больше не предоставляет альтернатив, а именно: сладчайший сон старшего поколения сбылся практически полностью. Воцарение безбрежной выпивки (о скудоумие!), доступных женщин, сказочно быстрых обогащений и полной безнаказанности свершилось. Выжившие джазмены, крепкие свихнувшимся рассудком Венички, и не спрашивали презренных работяг на одну зарплату, не покажется ли им этот гудеж безвылазным кошмаром — им хорошо в нем. И в известном смысле разделение проходит здесь, и невозможно отнести автора романа к страждущим. Навязанную гадость он принял пусть и с ухмылкой омерзения, но — принял. Поморщившись. Отсюда можно любоваться выходками молодых псов, их неукротимому желанию БЫТЬ — неважно как. Практиковать проповедуемое самому необязательно, как и опрокидываться в омут оголтелого садизма, вершить правосудие в Соединенных Штатах или в балашихинском отделении милиции. Достаточно библейских сюжетов, соцреализма, Голливуда и личного сарказма.
Автору еще мешают красивости, еще вертятся перед ним навязчивые пелевинские тропы («был… отчего казался…»), но он уже учится делать их приемом — не так ли изменяет вкус и Рабле под конец «Гаргантюа…», не так ли, в конце концов, рискован и Джойс, экспериментируя с речевыми потоками? Эстетика страшна не отступлением от правил, но тем, что способна одним мановением примирить с ужасным, стоит лишь перевести дыхание и посмотреть по сторонам, что герои Болмата и делают. А что, собственно, изменилось в мире, где только что произошло убийство? Так же мерцает разрывами наставительный экран, так же ползет по стене паук, бегут облака — только что-то вредоносное исчезло и больше не появится. Осталось спустить курок. Захочешь попасть — не целься.
В результате выживают — да, а как вы догадались? — сильнейшие. Повержены рефлектирующие мертвецы, застрелен влюбленный и начинающий с трудом прозревать от насилия бандюк (кстати, это уже канон — гангстер-метафизик, — свойственный современной русской прозе почти на уровне архетипа). На руках у Марины спящий младенец Иосиф, спящий по причине отравления в утробе парами (или не парами) ЛСД, марку которого молодая мать съела перед родами. Выжившие знают, что «стильный оранжевый галстук» их предков давно преобразился в кислотные цвета ночных клубов, что надо жить и защищать это свое природное право любыми средствами.
Но как тогда быть с книгой, написанной памятью маньяка после удачного самоубийства, с десятками точнейших деталей, со взлетами вроде «стекла, вполголоса отражающего облака», с пятном штукатурки на стене собора, похожим на раздавленного слона? Автор не может не знать, что одарен прозаическим даром высокой дисперсности, ибо болеет с языком одними болезнями: его, как и остальных, губит гипертрофированная телесность, вещественность описаний. С закрытыми глазами перед сном Болмат видит ежедневные ощущения всякого живущего четче многих своих собратьев по перу. Именно отсюда и проистекает «чернушность» взгляда, а не от чего-либо депрессивного, настроенческого, критического, как думали раньше. Почему же все это служит падению? Трудно утверждать, но массовый читатель вряд ли учил постписателей чему-то, кроме греха мелкого и обыденного. Постписатель же, сфокусировав перечувствованное, возвращает импульс в толпу под неслабым каким-нибудь титлом «Поколение Ё» и учительствует безраздельно. Снимает барьеры и препоны. Травит комплексы и стереотипы. Мудрец.
Почему-то кажется, что роман «Сами по себе» прочтут совсем не те люди, а уж выводы сделают баснословнее некуда. Умных-то мало.