РЕЦЕНЗИИ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2001
РЕЦЕНЗИИ
Павел Фокин
Брат-2
Герман М.Ю. Сложное прошедшее. — СПб.: Искусство-СПб., 2000. — 752 с.Герман. Имя, прославленное в отечественной культуре. В сталинские времена отмеченное орденами, в наши дни — Государственными премиями. С легким оттенком скандальности и сенсационности. Кто не смотрел знаменитый предперестроечный триллер «Мой друг Иван Лапшин»? Кто не слышал про недавний фильм ужасов «Хрусталёв, машину!»? Герман у всех на устах. Его одолевают журналисты. К нему благосклонна власть. Он — кумир и символ либеральной интеллигенции.
Но речь — о другом.
Михаил Герман — старший сын известного советского писателя от первого брака с Людмилой Рейслер. От отца унаследовал склонность к литературному труду. Выпустил в свет около тридцати книг. Впрочем, членом Союза писателей так и не стал. Зато был принят в члены Союза художников: всю жизнь писал о художниках. Но не по заветам Винкельмана и П. Гнедича, а с восхищенной оглядкой на П. Муратова и булгаковскую «Жизнь господина де Мольера». Тем не менее, профессор, доктор искусствоведения, академик Академии гуманитарных наук, член Международной ассоциации художественных критиков (AICA) и многое почетное другое. Среди тех, кому посвятил он часы и дни своего вдохновения, Оноре Домье, Жак-Луи Давид, Уильям Хогарт, Антуан Ватто, Ханс Мемлинг, Марк Шагал, Альбер Марке, Михаил Врубель, Василий Кандинский…
И он сам.
Трудно определить строго жанр последней книги Михаила Германа. Это, конечно же, воспоминания. Очень личные, порой даже интимные, неизменно точные в деталях и субъективные в оценках. Но и — очерк былого. С тягой к обобщению, интересом к характерным чертам, с портретами современников, подробностями быта и нравов. Путевые заметки, корнями уходящие к «Сентиментальному путешествию» Л. Стерна, но вобравшие в себя и иронический опыт «Сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой за границей, дан л’этранже» И. Мятлева. И одновременно — изысканная психологическая проза, опыт самопознания. Наконец — исповедь. Отчаянная попытка «выдавить из себя раба», понять ошибки, покаяться.
Другими словами — «сложное прошедшее».
Свои воспоминания Герман строит вполне традиционно. Рассказывает о родителях, бабушках и дедушках, детстве, отрочестве, юности, о годах студенчества, первой работе, первой книге, женитьбах и разводах, о смерти близких и подступающей старости. Вся жизнь последовательно проходит перед глазами читателя.
«Светом и спасением была мама, ею начинался и кончался мир, в ней — сила, защита, высшая справедливость, мое абсолютное доверие», — так было в пятилетнем возрасте, так есть и сегодня, на исходе седьмого десятка. «Мамина смерть не определяется понятием «горе»… Только вот оказалось, «сиротство» — это не только про детей. Сиротство человек испытывает в любом возрасте. И оно, в отличие от горя, не уходит. Только растет». Маме посвящены самые проникновенные и нежные слова — той, что всю жизнь была рядом, которая пожертвовала своим личным счастьем ради любимого сына.
«Батюшка мой был человеком сильным, веселым, удачливым, мне кажется, любить не умел, но постоянно был влюблен — одно время и в меня», — без эдипового комплекса, но с некоторой долей иронии сказано об отце. Из семисот пятидесяти страниц текста ему в совокупности вряд ли посвящено более десятка. «После войны я практически с отцом не виделся, не разделял ни его печалей, ни радостей, ни славы, ни страданий, не пользовался его покровительством, не был при его кончине. Наши жизни текли отдельно, и после 1945 года он играл в моей судьбе едва ли большую роль, чем я — в его». Но как бы то ни было, тень отца и сегодня незримо присутствует рядом. А «сиротство», оно ведь впервые заявило о себе именно тогда, «после 1945».
С заботливой обстоятельностью вспоминаются многообразные радости и тревоги: дни рождения, детские болезни, довоенная дачная жизнь, эвакуация, муки советского ликбеза, театральные впечатления, книги, кино, любовные романы, сочинительство, первая заграница, первая встреча с Парижем, знакомства, интриги, переезды с квартиры на квартиру. Частная жизнь советского интеллигента «в ассортименте». С индивидуальными вывертами, но и в достаточной степени типичная, увиденная, «так сказать, со среднего уровня, на котором находился человек достаточно разумный и восприимчивый, но от времени и его нравов во многом отчужденный». Именно благодаря этой типичности образа жизни, с одной стороны, и индивидуальной психологической отчужденности, с другой, появляются желание, возможность и даже необходимость свой личный опыт увидеть на фоне времени.
Очерк былого в книге Германа выписан с мастеровитостью профессионала, не раз испытавшего участь исторического писателя, обязанного «знать не только, в какой карете ездил герой, но и из чего была мостовая. Знать это, даже если герой в карете на твоих страницах и не ездил». А наш герой ездил. Правда, лишь однажды, в годы работы в Павловском музее — чаще приходилось перемещаться в трамваях, автобусах, электричках, на легковых автомобилях и грузовиках, в такси и в поездах дальнего следования. И летал. И плавал на пароходе. И всегда пристально вглядывался в каждую мелочь, любовался, исследовал, запоминал, всякий раз волнуясь при встрече с красотой и расстраиваясь от безвкусицы и безобразности. Будущий коллега Германа по писательскому ремеслу будет безгранично благодарен ему за тщательность и почти фотографическую точность многочисленных описаний — лиц, костюмов, интерьеров, технических приборов, предметов повседневного обихода, игрушек, бытовых ситуаций, слов и выражений. Советская действительность в ее буднях и праздниках запечатлена автором со страстью искусствоведа-музейщика, опыт которого несомненно сказывается в стиле и композиции отдельных сюжетов.
Но быт — бытом. Как бы ни был он узнаваем во всех своих подробностях, почувствовать время без учета эмоционального и интеллектуального настроя людей невозможно. Дыхание эпохи — то тяжелое, давящее и надрывное, то нежданно свободное и бодрящее — неизменно присутствует в книге Германа. Во многом благодаря кратким, тонким, продуманным микрорецензиям на фильмы, которые смотрела вся страна, книги, которые все читали, газетные публикации, которые повсюду обсуждались. Из таких микрорецензий, искусно вплетенных в повествование, складывается динамичная картина страстей советского общества, где романтические поиски идеала странно переплелись с тягой к «скромному обаянию буржуазии», отчаянный аскетизм инакомыслия — с лживой похотью официоза, теплота и сердечность — с классовой ненавистью и злобой. Пленявшие коллективное сознание разнородные, как отечественного, так и западного производства, интеллектуальные фантомы потом обретали своих двойников в реальной жизни, их лица и маски мемуарист передает в серии развернутых литературных портретов.
Ленинградец до мозга костей (с петербургской закваской), с детства «заболел» Францией, Парижем. Начитавшись Дюма, в глуши эвакуации мечтами уносился на берега Сены. «Даже печенье (редкое лакомство, попадавшееся в сухом пайке) непременно запивалось водою, чтобы можно было вообразить: мы «едим бисквиты, запивая их испанским вином», как и полагалось мушкетерам. Трехкопеечные монеты служили пистолями, пятаки — луидорами. Меня выбрали Атосом. Более высокого признания я в жизни не получал…» И разве мог поверить тогда, что мечта воплотится наяву, и Париж станет почти родным (после войны обнаружится во французской столице двоюродный дядя, преуспевающий и жаждущий встречи с племянником)? Но прежде — потребовалось одолеть бюрократические надолбы ОВИРа, прорваться через колючую проволоку проверок, комиссий и характеристик. «Пустили, еду! Это было не просто счастьем, как когда выходили книжки. Это не было реальным. Казалось, больше ничего не нужно мне в этом мире! Счастье раба». «Дьяволиада» оформления выездных документов описана Германом вполне в духе Войновича.
И все-таки — Париж! Стоит, казалось, даже и «черной мессы». Жадный и чуткий взгляд бережно подбирает каждое новое впечатление, а писательская привычка понуждает тут же всему найти точное слово, чтобы и десять, и двадцать лет спустя можно было рассказать — «тонко и небанально». Нашему герою везло. Чудо Парижа повторялось в его жизни с невозможным постоянством, перемежаясь с поездками в Лондон, Бельгию, Прагу… Не самое легкое для психики советского человека испытание! «Униженная жажда поехать еще раз, ожидание приглашения, ощущение, что стал чужим своей стране, но и чужая страна не стала моей и не станет, эта ненужность ни там, ни здесь — от этого было не уйти».
Постоянная саморефлексия, пристальный анализ не только внешних обстоятельств, но и собственных душевных переживаний роднят книгу Германа с «романами воспитания», да и такое обилие фактов вряд ли бы удержалось в памяти, если бы автор не пережил их в свое время с исключительной психологической интенсивностью. Похоже, он вступал «в роман» буквально с каждым своим новым галстуком, не говоря уж о людях и общественных институтах. С вещами, впрочем, общаться было легче — они послушны и неагрессивны, их можно любить и ненавидеть безнаказанно. С людьми сложнее — реакции случались самые непредсказуемые: то близкий друг предаст, а то, напротив, отъявленный подлец протянет руку помощи. С государством и того хуже: хочешь, люби, хочешь, презирай — оно всегда глядит на тебя с недоверием, вечно старается обмануть, унизить, придавить.
«Выход из вязкой тьмы младенческого беспамятства был, прежде всего, — в Страх», — так начинает Герман свою книгу. Этот Страх, неслучайно поименованный здесь с прописной буквы, станет одним из ее главных героев. Автор безжалостен к себе, рассказывая о постоянных приступах малодушия и трусости, невнятных поступках и вялых реакциях. В непрерывной склоке советского быта тупела душа, покрываясь коростой цинизма и разочарования. И никакой пластырь самодовольства не мог залечить нравственных ожогов. Так, на первый взгляд благополучный и удачливый, автор на поверку оказывается такой же несомненной жертвой тоталитарной системы, как и все, кому суждено было появиться на свет в XX веке в России. В СССР. В «свистящей гуще», «без гласных», по замечанию Марины Цветаевой.
«Кто говорит о победе? Выстоять — это все», — слова Рильке, вынесенные в эпиграф, вполне характеризуют человеческую позицию Германа. «Сложное прошедшее» — это именно история противостояния. Непрерывного, утомительного, безрадостного, лишенного блеска героики и тернового венца. Противостояния собственному Страху. Изматывающего и почти безнадежного. И все же, в итоге — победного. Как то историческое «великое стояние на Угре», после которого рухнуло многовековое татаро-монгольское иго. «И чем бы ни грозило будущее — часть испытаний уже миновала».
«Автор мемуаров, вообще произведений мемуарного и автобиографического жанра всегда является своего рода положительным героем. Ведь все изображаемое оценивается с его точки зрения, и он должен иметь право на суд и оценку, — замечает Л.Я. Гинзбург в книге «О психологической прозе». — Тут, разумеется, имеет место множество градаций. Эта положительность может быть прямой, вплоть до откровенного самовосхваления, и может быть сложной, косвенной, затушеванной. Благородство, как последний слой души, может только просвечивать сквозь признание своих пороков и ошибок; и сама способность к этому признанию может стать основным признаком возвышенной души». Думается, в случае с книгой Германа речь может идти как раз о втором, «сложном» пути построения образа автора, когда описание и анализ жизненных впечатлений перерастают в исповедь.
В нынешнем потоке «новых русских мемуаров» книга Михаила Германа принадлежит к той малочисленной его составляющей (здесь уместно вспомнить автобиографическую повесть В. Астафьева «Веселый солдат» и «Записки гадкого утенка» Г. Померанца), которая, при всей занимательности рассказа, настраивает читателя на серьезный труд души, требует взаимной искренности и готовности вести честный разговор. Без шума и ярости.