Николай Работнов
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2001
Николай Работнов
Когда закончится
Вторая мировая война?Начну с воспоминания об одном советском документальном фильме, выпущенном в 1980 году к серебряному юбилею австрийского Государственного договора. Его авторы, в частности, задавали многим жителям Вены вопрос перед кинокамерой: кто и когда освободил Австрию от оккупации? Единодушные ответы венцев — американцы в 1955 году — простоватые (или лукавые) авторы фильма сокрушенно комментировали: какая, мол, короткая память у этих австрийцев, они уже забыли своих освободителей, воинов Советской армии, и даже дату окончания войны путают. Так ли это?
Величайшая трагедия в истории человечества, называемая Второй мировой войной, многим на Западе представляется однородным кровавым кошмаром, продолжавшимся ровно шесть лет от нападения Германии на Польшу первого сентября 1939 года до подписания акта о безоговорочной капитуляции Японии второго сентября 1945 года. У нас по-другому. В воспоминаниях о Литературном институте поэт Михаил Львов писал: «Это было в марте сорок первого года, за три месяца до Второй мировой войны». Но Вторая мировая война к тому времени продолжалась уже полтора года на трех континентах и трех океанах. Мы знаем о ее начальном и заключительном периодах мало. Помните американский документальный сериал, который вел Берт Ланкастер? Нас так покоробило название оригинала — «Неизвестная война на Востоке», — что советское телевидение настояло на его замене. Сдается, что наше общество про «довоенные» и «послевоенные» в нашем определении боевые действия Второй мировой знает не больше, чем американцы о Великой Отечественной. Там тоже были огромные жертвы, там тоже были свои герои — про них наши школьники знают не больше, чем американцы про Александра Матросова. Это белое пятно надо постепенно ликвидировать, как, к счастью, ликвидируются белые пятна отечественной истории.
На самом же деле Вторая мировая была сложнейшим переплетением сотен двусторонних войн, в которые были вовлечены 72 государства и которые начинались и заканчивались в самые разные сроки, причем по поводу времени их окончания у разных людей существуют очень разные мнения. Так что австрийцы ничего не путают. Для них война действительно закончилась в 1955 году с прекращением советской оккупации. Австрия оказалась единственной страной, которая сорвалась-таки с крючка и для которой в результате вступления наших войск пятилетняя фашистская оккупация не сменилась сорокалетней коммунистической. Не исключено, например, что в будущих учебниках истории прибалтийских стран Вторая мировая война закончится в 1991 году. И существует один немаловажный вопрос — когда она закончится в японских учебниках?
Если приближенно разбить Вторую мировую войну на две главные «подвойны» — европейско-африканскую и азиатско-тихоокеанскую, — то поведение в них тех сил, которые в конце концов оформились в антигитлеровскую (и антияпонскую) коалицию, можно назвать зеркальным. Сперва с Гитлером и японцами воевали западные страны — почти два года, — а Сталин выжидал. Затем на нас напал Гитлер, а союзники начали тянуть с открытием второго фронта и тоже тянули аж до 6 июня 1944 года. Мы, в свою очередь, уже и перейдя в решительное победоносное наступление на Западе, ничем не помогали союзникам на тихоокеанском театре, а им там долго приходилось очень солоно. Все это, конечно, не случайно, а вполне естественно. У США и Великобритании, с одной стороны, и Советского Союза — с другой — как у социально-политических систем не было абсолютно ничего общего, кроме врага. Это прочный цемент, но его действие с разгромом противника заканчивается, а в процессе разгрома ограничивается четким сознанием полярной разницы интересов. В глубине души Рузвельт и Черчилль, несомненно, считали войну на Восточном фронте столкновением двух жестоких диктатур и желали им максимального взаимного обескровливания и ослабления. Причина холодной войны именно в этом, поэтому она была неизбежна.
Вторая мировая война уже стала событием первой половины прошлого века. Но, думается, просто элементом «проклятого прошлого» она еще долго не станет. Есть два очень часто повторяемых, но ложных высказывания об истории. Первое, что она никого и ничему не учит. Второе, что в ней нет сослагательного наклонения. Ничему не учит она только кровавых выродков вроде Сталина и Гитлера. Разве можем мы сказать, что история Второй мировой войны ничему не научила Аденауэра, Эрхарда и Коля? Или их японских коллег, имена которых у нас гораздо менее известны (а начать второй список следовало бы, может быть, с императора Хирохито)? И сослагательного наклонения нет только у истории как реального процесса жизни человечества. История как наука, можно сказать, и существует главным образом ради сослагательного наклонения. Каждый, кто интересуется, а тем более профессионально занимается историей, должен непрерывно задавать себе вопрос — что было бы, если бы в решающий момент приняли альтернативное решение? Если бы были учтены факторы, о которых тогда знали, но этим знанием пренебрегли? Мы не можем изменить прошлое, но будущее в наших руках, так что давайте учиться у истории. Ниже речь пойдет о событиях последних месяцев Второй мировой войны, когда возникли ее самые долгоживущие последствия — глобальная проблема атомного оружия и локальная, двусторонняя проблема российско-японских отношений — вопрос о «северных территориях».
К написанию настоящих заметок автора подтолкнула не так давно прочитанная книга Ричарда Родса «Создание атомной бомбы». Она вышла еще в 1986 году, но до сих пор не переведена на русский язык, хотя у себя на родине получила все мыслимые для произведения этого жанра премии — Пулитцеровскую, Национальную книжную и премию Ассоциации литературных критиков. Пожалуй, это лучшая документально-публицистическая книга, которую я когда-либо читал. Самое интересное в ней не только и не столько сведения по истории атомной науки и техники, изложенные Родсом захватывающе интересно и на очень высоком уровне — о них я имею представление, — а история процесса принятия и исполнения решения об атомных бомбардировках японских городов. Решение принималось, разумеется, не учеными и даже не генералами, а политическим руководством — президентом, госсекретарем и военным министром. Эти посты тогда занимали Гарри Трумэн, Джеймс Бирнс и Генри Стимсон.
Сегодня легко осуждать их решение как варварское и бесчеловечное, каким оно, несомненно, и является. Но таковым неизбежно является любое стратегическое решение в военное время, приводящее к огромным потерям — армейским и гражданским — с обеих сторон. Прилагательные «варварский» и «бесчеловечный» во время войны приобретают, увы, сравнительную степень и — дважды увы — степень превосходную. Это утверждение может показаться циничным, но, не признав его справедливости, мы рискуем многое не понять не только в войнах прошлого, но и в природе военных угроз в сегодняшнем мире и в методах борьбы с ними. А это просто опасно.
Каждый полководец, если он честный солдат, а не одержимый манией величия завоеватель, стремится, даже воюя на территории противника, не только уменьшить потери своих войск, но и сократить жертвы среди мирного населения. Ясно, что эти требования слишком часто вступают в противоречие, и, как известно, среди погибших во Второй мировой войне большинство составили отнюдь не солдаты, убитые в бою. На войне каждый настоящий полководец и народоводец высшей своей целью ставит, в конце концов, спасение, а не убийство людей. Но трагизм ситуации обостряют три парадокса. Первый: потери неизбежны, очевидны, достаточно хорошо прогнозируемы и в большинстве случаев точно учитываемы постфактум, а количество спасенных жизней можно оценить только приближенно, вероятностно. Второй: жизнь одних людей — пусть их и больше — покупается ценой жизни других, которых убивают или приказом посылают на смерть. Третий: жертвы конкретны, известны поименно, а спасенные анонимны, их множество размыто, и чем их больше, тем труднее конкретному человеку понять и поверить, что именно он обязан жизнью погибшим. Трагедия Хиросимы и Нагасаки иллюстрирует все это очень выпукло.
Чем ближе был конец войны в Тихоокеанском регионе, тем яснее понимало американское командование, что вторжение на центральные Японские острова будет самой кровавой операцией за все шесть лет. Об этом прежде всего говорил опыт двух «репетиций» —Иводзимы и Окинавы. Японцы продемонстрировали там и высокое качество оборонительных сооружений, и несгибаемый боевой дух. Они сражались буквально до последнего. Из более чем двадцатитысячного гарнизона Иводзимы в плен было взято… 1083 человека, в большинстве своем раненых. С американской стороны это была война огнеметов — авиация, артиллерия и стрелковое оружие оказались малоэффективны против каменных нор, которыми был изрыт весь остров. Иводзима — по-японски «Серный остров» — стал настоящим адом. На клочке земли меньше двадцати квадратных километров американские потери составили 6821 человек убитыми и 21685 ранеными — это при троекратном превосходстве в живой силе, многократном — в огневой мощи и абсолютном господстве в воздухе.
На Окинаве все повторилось в большем масштабе, хотя эффективность американского огня была выше. Американцы потеряли убитыми двенадцать с половиной тысяч человек, а японцы — сто тысяч! Командованию и политическому руководству США стало ясно, что десант на центральные острова будет стоить жизни как минимум полумиллиона, а то и миллиона американцев (см. ниже высказывание генерала Ле Мэя). И боевые действия такого ожесточения в столь густонаселенной стране, как Япония, означали бы миллионные жертвы среди мирного населения.
Мрачная необходимость «выбомбить» Японию перед вторжением —или, как надеялись, вместо вторжения — стала ясна и военным, и политикам задолго до успеха Манхэттенского проекта. Речь, конечно, шла об обычных бомбардировках, об атомной бомбе не знали даже Макартур и Эйзенхауэр.
Японская территория была очень труднодоступна. До появления стратосферных бомбардировщиков Б-29 с огромным по тем временам радиусом действия 3 тысячи километров единственной возможностью достичь японских целей были аэродромы на западе Китая, остававшиеся у Чан Кайши. Американцы вынуждены были снабжать их горючим авиационным путем через Индию(!), расходуя двадцать тонн бензина, чтобы доставить одну тонну. Эти действия имели очень низкую эффективность. Б-29 в корне изменили ситуацию и внушили надежду на победу без высадки на Японский архипелаг. Эти машины могли доносить пятитонную бомбовую нагрузку от базовых аэродромов на Гуаме и Сайпане до Японии.
К чести американцев следует сказать, что сначала они планировали использовать Б-29 только на прицельном бомбометании по военным объектам, прежде всего по авиационным и другим заводам, потеряли на этом три месяца и множество самолетов, но успеха не добились. Ни одна из девяти первоочередных целей не была разрушена. Струйные воздушные течения со скоростями до двухсот километров в час на больших высотах — честь открытия этого атмосферного феномена принадлежит экипажам Б-29 — делали прицеливание совершенно невозможным. Командующий воздушной армией Хэнселл был отстранен от должности, и сменившему его генералу Ле Мэю дали понять, что от него ждут результатов. Позже он написал в своей автобиографии: «Как ни крути, стало ясно, что придется убивать мирных жителей. Тысячами и тысячами. Если не разрушить японской промышленности, придется высаживаться в Японии. А сколько американцев будет убито при вторжении? Пятьсот тысяч представляется минимальной оценкой. Некоторые говорят — миллион… Мы воюем с Японией. Она на нас напала. Что вы предпочитаете — убивать японцев или чтобы они убивали американцев?».
Стало ясно, что стихия Б-29, увы, «ковровые» бомбежки с десятикилометровой высоты. Они вызывали в крупнейших японских городах огненные бури, уничтожавшие строения и все живое на территориях в десятки квадратных километров.
Такие бомбежки были уже ничем не лучше атомных, важно понять это. Рейд 344 бомбардировщиков Б-29 на Токио 9 марта 1945 года выжег сорок квадратных километров городской территории и убил на месте сто тысяч человек, около миллиона было ранено. Все эти цифры превышают последствия и хиросимского, и нагасакского атомных взрывов. 11 марта примерно та же судьба постигла Нагою, 13 марта — Осаку, 16 марта — Кобе, 18 марта — опять Нагою.
Говорят, судьбу Хиросимы решило то, что это был единственный крупный японский город без лагеря американских военнопленных. Но на европейском театре 26 тысяч пленных из союзных войск, сконцентрированных в Дрездене, не спасли этот город от полного уничтожения двумя подряд авиарейдами, в каждом из которых принимало участие по 1400(!) тяжелых бомбардировщиков. Среди американских пленных был Курт Воннегут, написавший потом «Бойню номер пять». Жертвы и разрушения были вполне хиросимские, — а это было еще в феврале, в Европе, и в Дрездене практически не существовало военной промышленности.
Вообще к концу Тихоокеанской кампании и ожесточение боевых действий, и взаимная ожесточенность вовлеченных в них людей достигли предела. Всем нам знакомы фотографии времен взятия Берлина — снаряды «Катюш», исписанные мелом: «По рейхстагу!», «Подарок фюреру!» и т.д. Исписан мелом был и двадцатикилотонный «Малыш», подготовленный для первой атомной бомбардировки. Но фотографий этих не публиковали — авторы надписей в выражениях не стеснялись (как, думаю, и авторы некоторых надписей на боеприпасах, выпущенных по Берлину). Но одну история сохранила: «Императору от экипажа «Индианаполиса». Писавшие не знали, куда будет сброшена бомба, но императорский дворец действительно должен был стать эпицентром токийской бомбардировки, для которой в наиболее вероятном варианте предназначалась третья бомба.
Крейсер «Индианаполис» 26 июля доставил на Гуам детали уранового заряда «Малыша» и с экипажем 1196 человек немедленно взял курс на Филиппины, где должны были состояться двухнедельные учения — подготовка к высадке на Кюсю, которая была-таки запланирована на первое ноября. 29 июля судно было торпедировано японской подлодкой и затонуло, унося на дно более трехсот членов экипажа. Оставшиеся 850 человек более трех суток плавали в открытом океане в спасательных жилетах, более пятисот из них погибли, причем большинство были растерзаны акулами. Спаслось всего 318 человек. Эта трагедия, всколыхнувшая всю Америку, стала, видимо, последней каплей. На другой день приказ о бомбардировке был отдан Вашингтоном, и в качестве мишени первого приоритета была названа Хиросима…
В 1947 году Стимпсон писал в журнале «Харперс»: «Моей главной целью было закончить войну победой, потеряв как можно меньше солдат той армии, которую я помогал создавать. Я уверен, что, честно взвешивая доступные нам альтернативы, ни один человек в нашем положении и облеченный нашей ответственностью, получив в свои руки оружие, дававшее такие возможности для достижения этой цели и спасения этих жизней, не мог отказаться от его использования, а потом смотреть в глаза своим соотечественникам».
Не раз приходилось читать и слышать, что японцы и без Хиросимы согласились бы сложить оружие, если бы не требование союзников о безоговорочной капитуляции. Не исключено, что это действительно так. Но почему союзники настаивали — и настояли! — именно на этом жестком требовании и в отношении Германии, и в отношении Японии? По очень веской причине: они помнили конец Первой мировой войны. Ни безоговорочной капитуляции Германии, ни ее оккупации тогда не потребовали. Сегодня одинаково трудно сомневаться как в том, что оккупация после Первой мировой войны предотвратила бы зарождение фашизма в Германии и приход Гитлера к власти, так и в том, что после Второй мировой войны оккупация Японии и западных зон Германии заложила исторические основы их политической и экономической стабилизации и обеспечила их мирное, демократическое развитие, приведшее к нынешнему процветанию.
Дилеммы, стоявшие перед политиками, понятны. А как относились к атомным бомбардировкам рядовые исполнители?
Все, кто принимал непосредственное участие в подготовке и осуществлении атомной бомбардировки, остро чувствовали — их работа приближает конец войны, промедление или неудача лишь умножит жертвы. Родс описывает характерный, достаточно драматический эпизод. В ночь перед запланированной бомбардировкой Кокуры (Нагасаки был запасной мишенью, все решила погода) уставший до предела основной научно-технический персонал разошелся из сборочного помещения, последние простые подключения и проверки предстояло сделать некоему Бернарду О’Кифу, технику из морской пехоты, с армейским помощником. Решающий момент лучше описать его собственными словами.
«Я проверил все в последний раз и потянулся за кабельным разъемом, чтобы вставить его в гнездо боезаряда. Разъем не входил!
«Ты что-то делаешь не так, — подумал я, — помедленнее, ты устал и плохо соображаешь». Я посмотрел снова. К моему ужасу, и на заряде, и на кабеле были «фишки-мамы». Я обошел вокруг бомбы и посмотрел на другой конец кабеля, выходящий к радарам. Две «фишки-папы»… Я проверил и перепроверил. Я заставил помощника посмотреть, он подтвердил. Я похолодел, а после покрылся потом в зале с кондиционированным воздухом».
О’Киф, разумеется, должен был вызвать начальство. Но по строжайшей инструкции любые операции с нагревательными приборами вблизи бомбы были запрещены, в помещении не было ни одной электрической розетки. По правилам пришлось бы освобождать и переворачивать кабель, а для этого частично разбирать сложное имплозионное устройство. На это уйдет весь день. Окно в погоде синоптики обещали на один день, а там ненастье на неделю. Еще неделя войны! — именно это стучало в мозгу техника.
О’Киф с напарником распахнули и оставили открытой дверь в соседнее помещение (еще одно нарушение правил безопасности!), нашли подходящий удлинитель, паяльник и, орудуя им рядом с детонаторами, перепаяли разъемы. На следующее утро бомбардировщик майора Чарльза Суини принял на борт «Толстяка» (имплозионную плутониевую бомбу в отличие от «стволовой» урановой, сброшенной на Хиросиму) и стартовал.
А экипаж «Энолы Гэй»? Вот что ответил штурман Ван Кирк, когда его спросили, что он увидел и что подумал сразу после взрыва: «Если хотите сравнения с чем-то знакомым — горшок с кипящей черной нефтью… А подумал я — слава Богу, война закончилась и в меня не будут больше стрелять. Я смогу вернуться домой».
Описание ужаса атомных бомбардировок у Родса усугубляется тем, что он использует почти исключительно свидетельства многих десятков пострадавших, которые в то время были детьми — четырнадцати, девяти, пяти лет. Одной из трагичнейших, деморализующих черт ситуации была полнота уничтожения, от инфраструктуры городов не осталось ничего — ни пожарных команд, ни транспорта, ни водопровода, почти не осталось жилищ и медицинских учреждений. Раненые и умирающие были предоставлены самим себе или на попечение полуживых родственников.
Японские политики осознали, что атомные бомбардировки дают возможность капитулировать без позора. По указанию министра иностранных дел Того посол в Москве Сато бросился искать посредничества Москвы, но у Москвы были уже другие планы. В день бомбардировки Нагасаки — через два дня после Хиросимы — Советский Союз вступил в войну с Японией.
А японские генералы не хотели сдаваться — заместитель начальника штаба японских ВМС, создатель подразделений летчиков-камикадзе, заявил на решающем заседании, что в случае десанта союзников он выставит двадцать миллионов смертников. Решающей — и, к счастью, здравой — оказалась позиция императора, хотя ему пришлось справиться с сильным противодействием, вплоть до мини-мятежей. Предложение о капитуляции и принятии условий Потсдамской декларации было направлено через Женеву и получено в Вашингтоне 10 августа. Президент Трумэн отдал приказ прекратить атомные бомбардировки — это спасло Токио. Отменена была и доставка плутониевого заряда очередной бомбы из Нью-Мехико на острова, запланированная на 10–12 августа. С 11 августа прекращены были и обычные «ковровые» бомбардировки японских городов.
Таким образом, можно уверенно утверждать, что расчет американцев оправдался — Вторая мировая война была обрублена атомными бомбардировками, а полное число ее жертв сокращено на многие сотни тысяч, если не на миллионы.
Всем известны слова, выбитые на памятнике жертвам Хиросимы: «Спите спокойно, это не повторится». Трудно сказать, что это — выражение надежды? Обещание? Если обещание, то оно не нарушено. После окончания войны атомное оружие не было применено нигде ни разу. Главным же монументом погибшим в Хиросиме и Нагасаки стала — пора назвать вещи своими именами — великая держава Япония, возродившая на новом уровне национальное самосознание и гордость, показавшая, что этого можно добиться и без кровавых претензий на мировое господство, а просто сделав всеобщим уважение таланта, труда и закона.
Война с Японией, которую Советский Союз объявил восьмого и начал девятого августа 1945 года, была крупнейшим успехом сталинских принципов внешней политики, редким по полноте торжеством его макиавеллизма. Во-первых, хотя решение о вступлении СССР в войну с Японией было принято еще весной на Ялтинской конференции, Сталин дотянул-таки до момента, когда действительно, в отличие от войны с Германией, смог выиграть «малой кровью, могучим ударом». Во-вторых, Советскому Союзу, а точнее России, не только возвращался Южный Сахалин с прежней частью Курильской гряды, но были присоединены и Южные Курилы, никогда под юрисдикцией России не находившиеся. В-третьих, в Китае и Северной Корее утверждалась коммунистическая власть, чем вчетверо увеличивалось население сталинско-сталинистской империи, а победа союзников на Тихом океане превращалась в значительной степени в пиррову.
Все советские источники той поры, например, первое издание БСЭ, называют нашу блицкампанию на востоке «войной против японских агрессоров». Сам Сталин в обращении к народу второго сентября 1945 года сказал: «Свою агрессию против нашей страны Япония начала еще в 1904 году во время Русско-японской войны». Заявление именно в этой форме было совершенно необходимо, поскольку во Второй мировой войне Япония хоть и, несомненно, была агрессором — но никак не по отношению к СССР! Наоборот, японцы до конца соблюдали пакт о нейтралитете, заключенный после серии неудачных предвоенных конфликтов, в которых были нападавшей стороной — КВЖД, Хасан, Халхин-Гол. У нас справедливо высоко оценивается роль разведчика Рихарда Зорге, сообщившего в Москву в критические дни ее обороны, что японцы не собираются вторгаться на Дальний Восток. Это позволило перебросить сибирские дивизии, отстоять столицу и перейти в наступление. Но информация информацией, а факт фактом — японцы не воспользовались возможностью нанести нам удар в спину. А он вполне мог стать смертельным, лозунги внешних и внутренних сил, давивших на японское правительство, были симметричными: «Германия до Урала» и «Япония до Урала». Это серьезно ослабляет не только шаткие правовые, но и моральные основания нашего суверенитета над Южными Курилами. Японской крови за них пролито много больше, чем нашей, плюс свыше полумиллиона пленных, очень и очень многие из которых не вернулись. И это было, повторю, битье лежачего, которого уложили не мы и который нас не трогал. Кстати, те, кто внес максимальный вклад в победу над Японией — англичане и американцы, — ни одного квадратного метра территории на этом не приобрели. Единственный надолго занятый американцами японский остров Окинава окончательно возвращен Японии — и мы все сорок лет гневно протестовали против этой «незаконной оккупации».
Неприятие населением Южных Курил и большей частью российской общественности потенциального возвращения островов Японии понятно. Слишком во многом уязвлены национальные чувства русских после распада Советского Союза. Менее понятны накал страстей и гневные протесты при любых попытках обсудить этот вопрос. Да, объяви сегодня Путин о признании прав Японии на эти четыре острова, для нескольких тысяч русских замаячит перспектива оказаться за границей. Но в результате распада СССР за границей — за настоящей границей, давайте поймем это! — оказались тридцать миллионов русских, и, честно говоря, судьба большинства из них — да не большинства, всех! — внушает мне лично гораздо более сильные и оправданные опасения, чем судьба курильчан в случае возврата островов. То есть, собственно говоря, за курильчан-то я совершенно спокоен и абсолютно уверен, что все вопросы с устройством их судьбы японцы помогли бы нам решить безукоризненно и в политическом, и в правовом, и в материальном отношении. Этого я, увы, никак не могу сказать о десятках миллионов своих братьев по крови, которым вдруг стало неуютно в родных местах, от Эстонии до Памира. Кое-где очень, мягко говоря, неуютно. И, в отличие от Японии, никто им ничего не обещает.
Скажу больше: окончательная нормализация отношений с великой соседней державой, превращение их в дружественные и союзнические сулит настоящий расцвет всей Сахалинской области и Приморью, геополитическая роль которых резко возрастет и изменится. Из военного форпоста на окраине они станут подлинным окном в бурно развивающуюся Азию, а Владивостоку вполне может быть уготована роль «тихоокеанского Петербурга». Тогда именно этот богатый природными ресурсами, но отнюдь не перенаселенный наш регион может стать центром притяжения и надежным прибежищем на Родине для тех русских из «ближнего зарубежья», которые вынуждены сейчас такое прибежище искать. Это поможет России решить одну из ее самых сложных и жгучих сегодняшних проблем.
Добавить остается только вот что. Россия сейчас бедна и ослаблена. Перспектива передачи островов поэтому поневоле воспринимается как «распродажа Родины», как попытка заткнуть какие-то прорехи компенсационными деньгами в ущерб национальному престижу. Но бедность наша скоро кончится, я в это верю, и тогда такое решение — а оно в любом случае вряд ли будет принято и реализовано скоро — будет жестом доброй воли великой державы, уверенной в своем могуществе и опирающейся в отношениях с соседями не на силу и амбиции, а на разум, справедливость и международное право.