РЕЦЕНЗИИ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2001
РЕЦЕНЗИИ
Галина Ермошина
Ностальгия по несостоявшемуся
Алексей Варламов. Купавна: Роман. — Новый мир, 2000, №№ 10, 11.Алексей Варламов — реалист, он пишет о вещах бывших, произошедших — мемуары о себе самом — младенце, мальчике, подростке, юноше, постоянно забегая вперед и предупреждая читателя о присутствии где-то в будущем себя взрослого, умудренного, прозревшего.
Но он пытается открыть уже задолго до него открытые истины — о лжи советских начальников разного ранга — от пионервожатых до членов ЦК, о фальши всего того, что называлось словом «советский», о прозрении мальчика Колюни, ставшего писателем. Эти описательные размышления, выдаваемые Варламовым за откровения, запоздали по крайней мере лет на 20. А кроме этого, в романе почти и нет ничего.
Летнее детство московского мальчика из благополучной семьи в дачном районе Купавна, семейные предания, ссоры, обиды многочисленных родственников — скороговоркой рассказанная за обеденным столом (чтобы скоротать время до телесериалов) и тут же забытая история — еще одна попытка семейной хроники и ностальгического проникновения в мир якобы детского сознания. Бабушка, сочиняющая к каждому семейному событию стихи, обильно рассыпанные по страницам романа. Сам автор не в восторге от бабушкиного творчества, что не мешает ему периодически взваливать на читателя поэтический груз:Полсотни лет тому назад
Мы с дедом в загсе расписались,
Тогда не в моде был парад,
В любви и верности не клялись.Жизнь завертелась колесом,
Но шла она и вкривь и вкось;
Мы все же создали свой дом,
Хотя годами жили врозь.Этот милый провинциальный примитивизм, наряду с литературным воспитанием мамы-учительницы на примерах Белинского, Гоголя, Чернышевского, навсегда отрезал «послушному сыну губительные пути в геенну жизненного постмодернизма и шутовских экспериментов, благословляя его на служение отечественной народолюбивой идее». Понятно, что только после такого воспитания и мог вырасти и сформироваться из маленького Колюни «вполне зрелый, патриотически настроенный и демократически мыслящий литератор». Альтер эго Варламова непрошибаемо серьезен и несокрушимо уверен в своей значимости для великой русской литературы. Но имитация старческой умудренности и признание за собой права наставлять других, не таких народолюбивых и патриотически настроенных, не удается ни герою (мы не знаем, в каком возрасте он пишет свои мемуары), ни тем более 37-летнему автору. Нагруженный ответственностью непонятно за что (за патриотизм и демократию?), автор тщится дать ориентиры и направления «потешным филологическим мальчикам». Ему невдомек, что эти мальчики и сами способны разобраться, что к чему в окружающем мире и литературном пространстве.
Варламов старается быть честным и описать подробно восприятие действительности мальчиком 70-х годов. Оттого-то мучительно напоминает его повествование какой-то роман из этих самых 70-х с заменой знака плюс на минус. Один из тех безымянных романов в традициях соцреализма, которые, возможно, остались в памяти преподавателей, читавших курс советской литературы. Оттого-то роман становится неким документальным фактом, вроде бумажки в архиве с повесткой комсомольского собрания — вроде бы занимательно, но к чему это сейчас — непонятно.
Тема романа — прозрение. Но об одном не говорит Варламов: что это не мучительный поиск выхода из безвоздушного пространства советской эпохи, а поиск компромисса с самим собой. Мальчик Колюня верит в то, что сообщают газеты, говорят взрослые, учит комсомол, а потом Коммунистическая партия. Став взрослым, он точно так же верит теперешним ТВ, газетам, начальникам, как и во времена своей юности, с той только разницей, что говорят они в наше время сами знаете что. Выходит, что и прозрение тоже липовое — это не труд души и ума, а та же слепота, та же покорность массового сознания, что напрочь лишила основную массу советских людей своего взгляда на происходящее и намертво закрепила мысль о чувстве безопасности в коллективном строю, будь то демонстрация или мышление.
Мальчик и юноша Колюня в растерянности: кому верить — словам официальной пропаганды или неофициальным разговорам, — но ни слова, ни намека на свою собственную позицию, взгляд, мнение. «Он привык во всем слушаться взрослых и не подозревал, что среди них могут оказаться не просто больные люди, но настоящие враги, для которых в мире нет ничего святого: ни Коммунистической партии, ни пролетарского интернационализма, ни Всемирного национально-освободительного движения». И став взрослым, так и остался в положении человека, который нуждается в указании, кому верить и что чувствовать. Все лживо и пакостно, а настоящая жизнь — только на русской природе, не испорченной идеологией, где не надо ничего решать самому — все уже решено бабушкой и родителями. «Превращенная из болота в сад, пусть даже и поделенная заборами и мещанством мещерская окраина не позволила ему скурвиться и загнить, когда все вокруг к тому подталкивало. Она оказалась его островком свободы посреди пленного и лицемерного мира, и настоящая жизнь у него все-таки была».
Эпопея Варламова сентиментальна и вторична. Уж если Купавна — малая родина, то в ее описании то и дело сквозят отсылки к есенинскому Константинову с посещением разрушенной церкви в соседнем селе и благоговейным пониманием ее сокровенной сути (это 11-летний мальчик, отягощенный отнюдь не дворянским, но пионерско-атеистическим воспитанием).
Автор стремится втиснуть в роман все — политику, религию, бородатые анекдоты, расхожие мысли и штампы речи и сознания. Ну как московскому мальчику обойтись без упоминания «Битлз», Тарковского, Окуджавы, Театра на Таганке. Причем внешние события просто пересказываются, перечисляются через запятую — бойкот московской Олимпиады, высылка Сахарова, приняли новую Конституцию, «свободу Луису Корвалану»— перечень в стиле газетных заголовков. Иногда Варламов и сам осознает непрочность и ненадежность своего повествования, шаткость и неустойчивость позиции газетного обозревателя. «Все это, в сущности, так похоже на матушкины литературно-художественные композиции и школьные сочинения». Этакий коллаж лирических отступлений с газетными передовицами.
Колюня пишет роман. «Не любовный роман с поцелуями, объятиями, свиданиями и ревностью, а нечто гораздо более грандиозное — роман из слов и предложений, которые были гораздо богаче самой любви».
Вот образец прозы достойного воспитанника бабушкиных виршей: «По утрам случались заморозки, хрупким инеем покрывалась трава на болотах и засыхали цветы. И в этом трагическом мире всеобщего прощания и разрушения создавалось предчувствие того, что вместе со смертью лета произойдет непоправимое — погибнет и никогда более не воскреснет жизнь». Автор и сам иногда сомневается в своем творении, впрочем, кокетливо становясь в позу, явно ожидая опровержения и напрашиваясь на похвалу. «Быть может, адресованное горстке позабывших моего героя людей не имеет цены в глазах посторонних и непосвященных». Ожидается, что «горстка» читателей «Нового мира» (тиражом в 13300 экземпляров) — люди непосторонние и посвященные. На самом деле все не так просто, и здесь не обойтись без высших сил. Ведь Колюня не просто писатель, у него есть «неведомое, потаенное» предназначение — «мальчика делегировали от этого мира написать о том, что было ими пережито, узнано, встречено, утрачено, сделано и сочинено, к чему уже приближалась бабушка, писавшая не только длинные стихи, но и короткие рассказы, … и тогда она передала неиспользованный дар внуку». К чему приближалась бабушка, мы уже видели.
(Впрочем, надо отдать должное автору, рассказы бабушки все же в роман не вошли.)
Реализм как метод не устарел, но он никогда не сводился к повторению расхожих мнений и описанию, пусть даже порой и добросовестному. Роман Варламова — беллетризированный учебник истории с готовыми выводами и ответами. Добавляет ли это что-нибудь к уже известному, какой новизной поражает читателя автор, каким откровением?
Что сможет увидеть читатель, кроме отражения, возвращенного ему пыльным зеркалом?