РЕЦЕНЗИИ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2001
РЕЦЕНЗИИ
Владимир Шпаков
Когда поэты были молодыми
Юрий Андрухович. Рекреации. — «Дружба народов», 2000, №4.«Знаете ли вы украинскую ночь?» — вопрошал когда-то Гоголь и сам же отвечал: нет, не знаете. Примерно та же ситуация с современной украинской литературой, де-юре — «братской славянской», де-факто — далекой и неизвестной. Наше восприятие малороссийской словесности остановилось где-то на Павле Тычине и Иване Драче, в то время как имена современных авторов — Оксаны Забужко, Сергея Жадана или Юрия Андруховича — мало что говорят русскому читателю. Впрочем, в последнем случае (имеется в виду Андрухович) осуществлен определенный прорыв: в четвертом номере «Дружбы народов» опубликован перевод романа «Рекреации».
Что ж, лиха беда начало: в скором времени, глядишь, и «Московиаду» переведут и опубликуют, и «Перверзию». Юрий Андрухович в Украине — автор более чем известный, можно сказать: культовый. У нас он таковым не является, поэтому знакомство с его творчеством вполне естественно начать с романа, написанного еще в эпоху империи в литературном общежитии, что на Добролюбова. Написанного, конечно, на «мове» и на украинском материале, но, если разобраться, в те годы мы все говорили на едином имперском «эсперанто», так что с пониманием тут — никаких проблем. И с качеством тоже: роман уже отпраздновал свое десятилетие, пройдя, так сказать, проверку временем и (к счастью или к несчастью) абсолютно не устарев.
История на первый взгляд знакомая: на праздник-карнавал приглашены поэты (молодые, но уж известные), которые съезжаются из разных городов, а далее претерпевают ряд приключений, в основном по пьянке. Город с символическим названием Чертополь и проходящий там Праздник Воскресающего Духа поневоле заставят вспомнить бессчетные фестивали и шоу, что в последние десять—двенадцать лет брызжут фейерверками вопреки разрушенной экономике. Кто не бывал на этих праздниках? Кто не пил там с друзьями? Однако далее узнаваемые реалии начнут немного плыть, гротескно сгущаться и анекдотически переворачиваться. Чертополь (в котором угадывается Ивано-Франковск) и впрямь начнет соответствовать своему названию, действо — обретать мистериальные черты, а явь — мешаться со сновидческой реальностью. Тут следует открыть одну тайну: в послесловии от автора заголовок «Жизнь есть сон» был заменен переводчиком на «Сон в майскую ночь». Замена вполне корректная — гоголевской чертовщине роман, пожалуй, ближе, нежели Кальдерону. В то же время сравнивать с произведениями прошлого этот абсолютно современный текст следует с осторожностью. Здесь пульсирует НАШЕ время, говоря НАШИМ языком, и в том, что оно говорит свободно и раскованно, немалая заслуга (кроме автора) переводчика Ю. Ильиной-Король.
Собственно, перевод здесь незаметен. Такое ощущение, что оригинал писался по-русски: в романе хороший литературный язык виртуозно сочетается с молодежным сленгом. Близкий все-таки язык, да и ментальность близка, так что приключения поэтов в Чертополе происходят будто с тобой и твоими друзьями. Эта история могла случиться и в другом месте, например, в Суздале. И с другими поэтами (здесь каждый волен вписать полдесятка культовых фигур российской поэзии). Могло такое случиться и с нашими рок-н-ролльщиками, тоже ребятами вольнолюбивыми и жадными до жизни; точнее — не «могло», а наверняка «случалось», вот только не оказалось потом осмыслено и воплощено в художественном тексте.
Кто-то может возразить: а как же «Трепанация черепа» Сергея Гандлевского? Что ж, замечательная книга, да и поэт замечательный. Коллективное бытие (пропущенное через индивидуальное сознание) обрело у Гандлевского честное и масштабное выражение, выходящее временами за пределы собственно поэтической тусовки. Да оно и понятно: когда жизнь в обнимку с возможным небытием, тусовочная реальность видится, естественно, под другим углом. И все же что-то в «Трепанации…» не состоялось. Что-то осталось за пределами воплощения, и дело тут не в таланте поэта, рискнувшего вступить на прозаическое поприще. Дело — в выбранной стилистике, в творческой парадигме.
Позволим себе лирическое отступление на документальную тему, а именно: поговорим о популярной в последние годы прозе «нон-фикшн» (к которой — несмотря на определенную долю фантазии — относится и книга Гандлевского). Невыдуманные истории заполонили журналы: все теперь пишут «как-это-было-на-самом-деле», с усталым высокомерием отринув belles-lettres. Там, мол, все понятно, приемы давно переросли в штампы, так что теперь, господа читатели, глотайте «реальные» судьбы и страдания. Ну да, усредненная беллетристика и впрямь надоела. Однако попытка уцепиться за факт — непродуктивна, это свидетельство беспомощности перед жизнью, которую отдельное авторское сознание не в силах осмыслить символически. Это наивная попытка защититься от постмодерна, который разрабатывает другую крайность, превращая мир в забавно-жутковатый «микст». Между тем самые удачные в литературе «личностные» мотивы весьма сильно мифологизированы, одухотворены выдумкой и в итоге — выходят далеко за пределы усредненного ряда (ярчайший пример — проза Сергея Довлатова, создавшего индивидуально-коллективный миф, обманчиво похожий на реальность). Напомним также, что Федерико Феллини об одном своем фильме высказался так: «Я более или менее искренне, более или менее затейливо выразил охватившее нас чувство растерянности». После чего великий маэстро уточнил: «Да-да, именно затейливо, потому что каждый фильм — это, помимо прочего, еще и затея, затейливое художество».
А теперь вернемся к нашим авторам. У Сергея Гандлевского искренность превалирует над затейливостью, над символическим мышлением, и в итоге книга остается на уровне «хорошего честного произведения». В книге же Юрия Андруховича — при сохранении личностно-документальных черт — работает фантазия, идет театрализация реальности, что поднимает прозу над частностями и привносит поэтичность и философизм. Причем удача здесь, думается, именно в двойственности авторского подхода. С одной стороны: задушевность, искренность, переходящая временами в беспощадность (признаки «нон-фикшн»), с другой — сцены и символы, свойственные, допустим, эстетике «фантастического реализма». Умело пройдясь по этому лезвию и не свалившись ни влево, ни вправо, Андрухович создал в результате настоящее современное произведение.
В книге очевидна цитатность: мелькают тени Гоголя, Булгакова, Фрейда с его эротизмом, Бахтина с его карнавализацией; стиль же скачет от имитации потока сознания до едва ли не сценарной записи диалогов. Тем не менее (при очевидной полистилистике письма) никакого постмодернизма здесь нет. Это в более поздней «Перверзии» автор двинется в сторону ПМ, в «Рекреациях» же повествуется о вечных темах и конфликтах, которые проживаются в конкретном времени-месте. О любви и измене, о том, как выдыхается дружба и как вылезает гнездящаяся в человеке нелюдь; об опьянении свободой и о ее зыбкости; о том, наконец, что молодость проходит и приходит понятно что. Присутствует здесь и национальная тема, но о ней следует сказать особо.
Григорий Померанц когда-то писал о здоровом национальном чувстве, сравнивая его со здоровым половым чувством и противопоставляя этому «половую озабоченность» и «национальную озабоченность». Юрий Андрухович, к счастью, не принадлежит к национально озабоченным авторам и в то же время не чурается сей деликатной темы. Воскресающий украинский Дух прощается у него с имперским прошлым в разгуле карнавала, смеясь, как и положено, но в этой круговерти масок живет и нечисть, и ожившие мертвецы появляются, и просто берет свои права вечная, как мир, человеческая греховность. «Лелейте каждую травинку, ведь трава — это нация, это надежда», — так поэтически-пантеистически выражается на выступлении поэт Мартофляк, чтобы вскоре оказаться в постели какой-то шлюхи. То есть и культовая для нации личность не обязана (да и не может) быть воплощением совершенства, — зато эти «вечные драмы» снимают героев с пьедестала и приближают к нам.
Надо отметить, что Юрий Андрухович проходит в Украине по ведомству так называемой актуальной словесности. Но вот что любопытно: в украинской литературе в рамках одного произведения и в одном авторе может прекрасно уживаться «актуальное» и «национальное». В России эти понятия разнесены на противоположные полюса общественно-культурной жизни, а вот в Украине — ходят рука об руку! Что, с одной стороны, пробуждает здоровую зависть к украинским коллегам, а с другой — никак не может быть образцом для подражания. Россия — многонациональная страна, поэтому наша самоидентификация в культуре проходит сложнее, мучительнее, мы еще только нащупываем новую постимперскую культурную парадигму. Зато если найдем (а очень хотелось бы), то и результат будет на порядок весомей.
С учетом последующих исторических событий роман можно смело объявить «пророческим». Финальная сцена карнавала, когда гостей вытряхивают из постелей и сгоняют под дулами автоматов на площадь, сразу относит к августу 91-го или к октябрю 93-го. Да, в романе спецназ оказывается бутафорским, насилие оборачивается хеппенингом, но от исторической памяти, увы, не уйдешь. Автора этих строк, между прочим, в 93-м году уже отнюдь не бутафорские «гориллы» в масках и с автоматами ставили лицом к стене в том самом литературном общежитии, где тремя годами раньше писался роман «Рекреации». Так что авторский «сон в майскую ночь» оказался вещим; да и Москва в дни путчей смотрелась истинным «Чертополем».
Однако теперь общее имперское прошлое все более покрывается дымкой, поэты, увы, уже немолоды и смотрят не на Север, а на Запад. На наших глазах формируется одна из литератур Центральной Европы: ушибленная тоталитаризмом, временами нервически напряженная, исследующая «перверсии» и «украинский секс» с энтузиазмом дорвавшихся до сладкого детей, эта литература, тем не менее, обретает свое лицо, причем в первую очередь — через поколения тридцати—сорокалетних. Она похожа и не похожа на русскую, но дело ведь не в похожести, а в таланте. Думается, талантливые южные соседи еще не раз станут гостями на страницах русских журналов.