Александр Алтунян
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2001
ПУБЛИЦИСТИКА
Александр Алтунян
О единстве, гласности и плюрализме
Творческая интеллигенция должна стать
посредником между властью и обществом.
Владимир Путин
I. Политики рассуждают о прессе. Не корысти ради?..
С начала XVIII века, с тех самых пор, как появилась политическая журналистика, отношения общества и прессы, власти и массмедиа являются темой для жарких дискуссий. Постоянно идут дебаты о роли прессы в обществе, о влиянии власти на прессу, о том, как именно массмедиа должны вести себя в отношении власти, как себя должна вести власть, является ли пресса независимой и т.д. и т.п. И это понятно. Роль средств массовой информации в политической жизни огромна, и это, к счастью, вполне осознается всеми заинтересованными сторонами, то есть не только властью и политиками всех направлений, но и журналистами, и, что особенно важно, потребителями информации, аудиторией.
У политиков, журналистов, чиновников, рассуждающих о предметах, подчас не имеющих никакого отношения к массмедиа, обязательно найдется предлог, чтобы бросить взгляд на проблемы прессы и власти, прессы и общества. Слишком важная это тема, чтобы политик, журналист, чиновник могли позволить себе забыть о ней. Поэтому всякий сколько-нибудь опытный потребитель политической информации уже не удивляется, услышав, например, в речи президента, что журналист — это «посредник между властью и обществом», или в комментарии Олега Попцова, руководителя ТВЦ, относительно пожара на Останкинской телебашне, что «мы, журналисты, работаем не для власти, а для общества; а власть — лишь часть нашей аудитории»1. Знакомо многим и такое, часто повторяемое российскими чиновниками мнение: пресса не должна становиться «диктатором», не должна претендовать на основную роль в решении политических вопросов. Мнение о том, что «власть — это лишь часть аудитории», стало появляться сравнительно недавно и еще не примелькалось, зато идея «посредничества» стала общим местом российской общественной мысли, почти так же, как и предостережения об опасности «диктатуры» массмедиа.
У каждого политика есть свои резоны для того, чтобы трактовать отношения с прессой именно так, а не иначе, но есть ли смысл нам, членам политической аудитории, принимать всерьез эти различия, касаются ли они сути отношений? Ведь дух политической конъюнктуры и финансовой зависимости настолько пропитал отношения власти и прессы, что, на первый взгляд, как бы ни были разнообразны трактовки отмеченной нами темы, за ними нет ничего кроме соображений исключительно корыстного порядка.
Это правда, но не вся.
Наши общественные деятели оказываются адептами идеологий, носителями определенных мировоззрений, часто совершенно этого не подозревая, и идеологического в их высказываниях отнюдь не меньше, чем корыстных интересов. В разглагольствованиях политиков и журналистов о прессе мы найдем и личный расчет, и политическое столкновение, и спор идей и представлений о мире, об обществе. В этих спорах идея гласности спорит с идеей свободы слова, а такой милый сердцу нашей сегодняшней власти идеал единства оказывается в непримиримом противоречии с идеалами гласности, невинное же замечание Путина о посредничестве журналистов оказывается идеологическим базисом нового витка нашей политической истории.
Конфигурация отношений между политическим публицистом, властью и аудиторией — одна из ключевых тем не только современной российской, но и мировой политической истории. Именно поэтому важно в них разобраться, связать идеи, лежащие в основе понимания этих отношений, с современной политической конъюнктурой, попытаться понять, как политический публицист, автор политических текстов понимает свою позицию, свою роль в обществе, отношения между властью, прессой и аудиторией, как эти представления публициста связаны с более общими мировоззренческими проблемами, то есть с тем, как именно он, публицист, видит и понимает общество.
Анализируя прямые высказывания и априорные посылки различных политических авторов, я выделил три типа отношений, существующих между основными субъектами политического дискурса — между властью, аудиторией и политическим публицистом. Вот об этих трех мировоззренческих конструкциях и пойдет речь в статье.II. Там, где власть едина с народом, публицисту места нет
Обратимся к свидетельствам самих политиков и публицистов.
Сергей Шойгу, министр по чрезвычайным ситуациям, критикуя партийную раздробленность, пишет, что главная цель возглавляемого им политического объединения «Единство» — «добиться единства интересов каждого человека и Государства Российского. И ради этой цели мы готовы объединить всех и вступить в единство со всеми»2.
Партийная раздробленность противопоставляется Шойгу «единству», единству каждого человека с государством. Это не единство всех отдельных граждан, а единение каждого с интересами «Государства»3.
Губернатор Александр Лебедь: «В этой ситуации (когда Россия наконец обратится «к своим исконным ценностям «общины» с ее иерархичностью и элементами авторитаризма…») основная роль российских политиков, их искусство должны состоять не столько в умении навязывать свою волю народу, сколько в способности чувствовать, осознавать и реализовывать скрытый общественный потенциал нации»4.
А вот как крупный российский правительственный чиновник объяснял причину недопущения прессы на заседание правительства: «Когда в семье, скажем, взрослые решают какие-то серьезные… вопросы, они же не разрешают, чтобы дети их слушали…»5.
Современные российские политики не придумали ничего нового. Идеологию единства власти и общества проповедовали в нашей стране и раньше.
М.Н. Катков, известный публицист консервативного направления, в 1863–1887 годах редактор газеты «Московские Ведомости» и журнала «Русский Вестник», писал: «…Истинная сущность русского самодержавия… в том, что самодержавная власть нераздельна и едина с целым народом…»6 ; «Зачем между Верховной Властью и народом, который не отделяет себя от нее и видит в ней свое истинное и единственное представительство, втирать какие-то еще представительства?..»7.
То, что у известного консервативного публициста были подобные идеи, не странно, но и в рассуждениях демократических публицистов некрасовского «Современника» мы найдем трактовку идеальных отношений народа и власти как единения.
Советская риторика последних десятилетий советской власти строилась на бесконечно повторяемых декларациях о «единстве», о полном единении народа и власти, народа и партии. Лозунги типа: «Партия и народ — едины!» — памятны еще многим.
Современный автор о ситуации после августа 1991 года: «Они (представители власти. — А. А.) были нашими товарищами. Без всякого сомнения, это была наша, демократическая власть!»8.
Все эти политики и публицисты — разные по своим политическим убеждениям люди. Но в их суждениях заключена одна и та же концепция отношений власти и публики. В чем смысл этой концепции, этой идеологической парадигмы? Все эти люди видят идеальные отношения между народом и властью как отношения полного единства. Общественный идеал представляется как целостное, нерасчленимое единство власти и народа.
Что же представляет собой идеал единой с народом власти? Она, власть, как бы обнимает собой общество, как материнское лоно обнимает плод, как отец, патриарх обнимает детей и заботится о них. Общество объято властью и неотделимо от нее. А власть «чувствует» народ, по выражению Лебедя, как чуткая мать чувствует плод. Единство власти и народа, как единство плода и матери, — залог жизни плода. Раздельное существование — власти и народа, плода и матери, патриарха и детей — немыслимо и невозможно.
В реальной же действительности, говорит большинство этих авторов, единства нет, идеальные отношения оказались нарушенными. (Только советский лозунг заявляет о реальном существовании, об осуществлении идеала единства. По крайней мере на первый взгляд сам лозунг никаких сомнений в реальности такого единства не допускает.) Причиной нарушения единства для Каткова являются происки внешних и внутренних врагов. У современного автора нарушение идеальной картины произошло из-за предательства власти: власть предала идеал, соблазнилась материальными выгодами и отделилась от «народа», «простого человека». И в некоторых других приведенных примерах нарушителем идеала, причиной того, что отношения неидеальны, что народ и власть не составляют единства, является испорченность самой власти. Интересно, что народ чрезвычайно редко трактуется как причина разъединения. Народ по сути своей непогрешим, то есть если и грешен, то по невинности, по неискушенности. Враг единства, провокатор, вне его. Наилучший выход из сложившейся ситуации разъединения — стремиться к воссоединению власти и народа.
Эта же мысль о ценности цельного, спаянного общества и гибельности разделения видна в многочисленных противопоставлениях так называемого духа партий (разъединенности, преследования частных, сословных, групповых интересов) — единству общих интересов в российском обществе. Последняя тема развивалась представителями самых разных политических направлений, от консерваторов до революционеров, она слышна в приведенном высказывании Шойгу, т.е. актуальна до сих пор9.
Какова же роль политического публициста в том обществе, которое вырастает из описаний Лебедя, Каткова, Шойгу? У Александра Лебедя власть должна «чувствовать» «потенциал нации». В том, что «нация», «народ» могут сами высказаться о своем «потенциале», Лебедь российский народ даже не подозревает. Нация, такая, как ее видит генерал Лебедь, молчит, и это принципиальный момент. Если же нация молчит, то, соответственно, роль прессы может состоять в чем угодно, но не в выражении мнения молчащего народа. В пределе же, если пристальнее всмотреться в ту картину общества, общие черты которой набрасывает Лебедь, о которой подробно писали Катков и многие консерваторы, пресса как общественный институт не нужна вовсе.
В обществе, которое понимается как идеальное единство народа и власти, политический публицист не нужен. Единый, целостный организм сам знает о своих потребностях и вполне может обойтись без внешних интерпретаторов. Между частями органической целостности не нужен внешний посредник. Более того, такой посредник может представляться даже вредным: оказаться своекорыстным, как у Каткова, или даже стать «диктатором», как характеризует российские массмедиа Шойгу10.
Истоки представлений об идеальной, единой с народом власти уходят в глубокую древность. В фольклорных текстах мы находим, что идеал отношений между князем, царем и народом состоит, в частности, в том, что царь доступен, к нему всегда можно обратиться, в ноги броситься, а возникающая бюрократия и дворянство воспринимаются как ненужные посредники, как нарушающие единение между царем и народом, так же, как нанятый приказчик нарушает патриархальное единство между добрым барином и мужиком.
В советские времена произошло оживление архаичной модели. Партии, которая «едина с народом», не нужен посредник между ней и этим народом, не нужны гласность, свободная пресса и свободный парламент. Но ведь и огромному большинству общества до поры до времени было это не нужно! Архаизация оказалась возможной, так как опиралась на существовавшие в обществе представления об идеальной власти как о единой с народом, а это единство обусловлено действием каких-то высших сил, помазанником которых выступает власть. Декларируемое единство Советской власти и народа, как и стремление современных политиков достичь единства интересов народа и государства, — это лишь отчасти демагогия, а отчасти — тоска по еще существующему в нашем сознании идеалу, неосознанное стремление вернуться к утробному архаическому состоянию общества. Поэтому не стоит с высокомерным презрением относиться к призывам современных политиков и публицистов к единству, целостности общества и власти. Именно эти идеи (а не идеалы личной свободы) составляют наше идеологическое наследие; пропагандируя ценности «единства», политики играют на реально существующих мировоззренческих стереотипах. Попытка же осуществить в реальности «единство» народа с властью, с государством грозит нам новым выпадением из трудной «взрослой» жизни. На практике это будет означать: общество и каждый конкретный человек отказываются в пользу государства (партии власти) от ответственного участия в решении проблем как личного порядка, так и общественного и государственного уровней; что, в частности, включает отказ от реальной возможности периодической смены власти; а чтобы поддерживать эту систему и контролировать молчащее общество, необходимо будет вновь усилить репрессивный аппарат.
«Мы» — это не только здесь, в сегодняшней России. Один из распространенных «мифов» современного западного, в том числе и американского, политического дискурса — это миф «единые мы выстоим» («united we stand»), как назвал его Муррей Эдельман, что-то вроде нашего «Если мы едины, мы непобедимы»11. Франклин Рузвельт, четырежды (с 1933 по 1945 г.) избиравшийся президентом США, до сих пор считается символом единства американской нации. С этим лозунгом пришел в Белый дом Джон Кеннеди. Президент Линдон Джонсон (1963–1968) всю свою риторику построил на идеале единства нации. Даже свой неожиданный уход с политической арены, отказ от борьбы за переизбрание он обставил именно как желание избежать партийного, фракционного разделения, как стремление избежать нарушения достигнутого нацией единства. А вот главным врагом единства выступили, по мнению Джонсона, пресса, массмедиа, критиковавшие его политику. Даже в демократической Америке истинно верующие в идеал единства нации видят в свободной прессе, в критической политической публицистике реальную угрозу осуществлению своего идеала.III. Концепция журналиста как «посредника», «медиатора»
Концепция идеологического «единства» — отнюдь не единственная концепция, которую можно обнаружить в нашем современном российском политическом дискурсе.
Владимир Путин, незадолго до своего избрания на пост президента, на встрече с интеллигенцией объяснял, как он понимает роль творческой интеллигенции, в том числе и журналистской. Роль эта, по его мнению, состоит в том, чтобы быть посредником между властью и обществом. Интеллигенция объясняет, истолковывает обществу намерения власти, а властям — чаяния общества, критическое мнение общества относительно власти.
Об этой же функции прессы в интервью с Путиным-уже-президентом пытается напомнить главный редактор «Известий»: «Тогда что для Вас СМИ: канал для передачи информации от государства к обществу или все же возможность общества выражать и доносить свое мнение?»12 (курсив наш. — А. А.).
Идеологический феномен, названный нами идеей посредничества, получает все большее распространение в нашем идеологическом пространстве. Даже известные правозащитники стремятся стать «посредниками»: «Увы, в российском обществе, как и в советском, нет диалога между властью и гражданами. Раньше гражданам не давали возвысить голос. Теперь же они вольны кричать и вроде бы кричат очень громко, но власти — их не слышат. Правители живут, по-прежнему отгородившись от общества и привычно пренебрегая общественным мнением. В стране и сейчас нет механизма влияния общества на власть. … (Региональные комиссии по правам человека, создаваемые местными властями), могут стать местом встречи местных правозащитников с властями»13.
Еще одно мнение.
Владимир Бородин: «Власти считают, что прессе пора становиться по-настоящему независимой. К концу этого года истекает срок действия льгот, предоставленных законом (прессе). … Но власть, которая сегодня малопонятна и попросту нелюбима, теряет своего единственного посредника, а зачастую и союзника, в общении с собственным народом»14.
Это цитата даже не требует комментария относительно того, как автор понимает роль прессы. Пресса — посредник, причем посредник, которому настолько не хочется слишком отдаляться от власти, перестать играть роль толкователя действий власти для публики, что его доводы больше похожи на шантаж.
В основе понимания отношений власти, общества и политического публициста как отношений посредничества лежит следующая посылка: власть и общество априорно понимаются как разделенные, они понимаются как два разных, отдельных феномена. Раздельное, автономное существование власти и общества воспринимается как естественная норма. Казалось бы, сегодня подобный тезис звучит достаточно обыденно. Конечно же, власть существует отдельно от общества!15 Но ведь так же обыденно звучит и тезис об идеале единства власти и общества, а между тем эти две концепции разделяет идеологическая пропасть. Эти две схемы отражают принципиально разное понимание мира. И совсем не случайно, что в советские времена ни о каком посредничестве интеллигенции, политических публицистов и речи не было. Эта концепция стала доминирующей только в начале перестройки. Что же произошло со старой концепцией единства (единства партии и народа, народа и правительства и т.д.)?
Пуповина, связывающая власть и народ в одно нераздельное целое, оказывается разорванной. (Речь, конечно, идет о представлениях, а не о реальности. В реальности ни в Российской империи, ни в Советском государстве единства никогда и не было, но существовал идеал единства, и многими, искренно верившими в идеал, его разрушение воспринималось и воспринимается до сих пор как трагедия, как кризис.) Прежнее идеальное целое, например, советского общества, каким его рисовала пропаганда и каким его хотели видеть очень многие, распадается на отдельные части, социальные группы, с разными целями, с противоположными интересами. Эти разные части если и соединяются в одну цельную общность, то лишь под воздействием внешних сил, при внешней угрозе, например, во время известных московских взрывов в сентябре 1999 года, и только для того, чтобы вскоре опять разойтись. Временно объединяющимся обычно ясно, что, объединяясь, они поступаются частью своих интересов, и объединение для них — не осуществление идеала, а жертва. (В этом их отличие от искренне верящих в идеалы единства.)
Восприятие отделенности общества от власти как естественной нормы16, выражается в возникновении определенных институтов, формировании представлений, на первый взгляд очень естественных, например, о том, что власти можно давать советы. Причем делать это открыто, в легальной печати. В таком, к примеру, виде: «…Президент не имеет права молчать в сложившейся ситуации. Он обязан в полный голос заявить о своей позиции. Иначе молчание может расцениваться как проявление бессилия власти перед лицом набирающих силу экстремистов (нацистского толка. — А. А.) и даже как поощрение этих сил, придерживание их в своем резерве… Редакция считает глубоко ошибочной, опасной для будущего России недооценку нависшей над ней угрозы»17.
Мы видим, что автор, редакция (это редакционная статья) обращаются к Президенту, к власти с истолкованием того, что происходит в обществе и с советом относительно того, как надо действовать в складывающихся обстоятельствах.
Легальная возможность давать советы предполагает, что, с точки зрения журналиста, власть, будучи отдельным и отделенным от общества субъектом политического действия, может не все знать, не знать того, что знает кто-то из общества, отдельный его представитель. И это очень важно. Ведь когда власть и общество понимаются как единое целое, то сама мысль, что власть может чего-то не знать или что она знает проблемы, например, российского крестьянина хуже, чем журналист или любой другой рядовой член общества, сама эта мысль оказывается еретической, кощунственной. В советские времена такая мысль становится поводом для психиатрического освидетельствования засомневавшегося в единстве народа и партии, поскольку человек, решивший, что он знает о проблемах народа больше Коммунистической партии, демонстрирует явные признаки психического заболевания, мании величия. И действительно, если народ и партия «едины», если народ — это и есть власть, то что нового, неизвестного (властям) мог рассказать о народе какой-нибудь журналист (продажный писака, отщепенец и т.д.)?
Пафос известных политических публицистов времен перестройки — это пафос «советничества». Пафос искренний и абсолютно понятный. Дело в том, что возможность власти через «приводные ремни» политической прессы с той или иной степенью эффективности воздействовать на общество никогда никем не оспаривалась. А вот обратной связи не существовало; более того, советская власть, печатая в прессе наказы доярок и сталеваров съезду КПСС, преследовала несколько иные цели, чем имитация обратной связи. (Еще раз подчеркнем: в обществе советского типа проблема обратной связи непринципиальна. Единство не нуждается в обратной связи.) Письма «простых советских людей» и лживые статьи советских «мастеров пера» с рассказами о жизни «простых тружеников» — это была не обратная связь, не уведомление власти о нуждах и проблемах народа, общества, а демонстрация и подтверждение их единства, т.е. утверждение разобранного выше типа отношений власти и общества. Пафос перестроечного советничества, когда публицисты взапуски бросились учить власти предержащие, что такое хорошо и что такое плохо, и как на самом деле живет общество, и какие перед нами проблемы, и что делать — был вызван искренним желанием наладить обратную связь от общества к власти, в данном случае — с помощью советов «честных и наиболее добросовестных» его, общества, представителей.
Но перестройка — это отнюдь не первая попытка общества зафиксировать, оформить свою отдельность от власти. Вот один из примеров, который свидетельствует, что в российском обществе уже в начале XIX века шел очень похожий процесс. Журнал «Невский зритель» писал в 1820 году: «…Иногда случается, что одним мало обдуманным постановлением… стесняется ход общества… к народному богатству… Ошибка в отношении к промышленности повлечет… вредные последствия. … Правительству надобно быть убежденну, что все его постановления имеют… влияние на успехи промышленности. Оно не должно ничего делать наудачу»18.
Здесь самое главное — это тот тон, которым автор говорит о правительстве, обращаясь к рядовому читателю: правительство что-то «должно», а чего-то «не должно» делать. Оно, правительство, существует отдельно и совсем не все знает, не полностью компетентно. «Невский зритель» говорит о правительстве прямо, не пользуясь ни эзоповым языком, ни условной маской. Чрезвычайно важно, как уже было отмечено, что публицист считает себя вправе легально говорить о правительстве в тоне долженствования. То есть высказывание своего мнения, отличного от мнения властей, осознавалось как естественное право, хотя за назидательную интонацию журнал и получил внушение от тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына.
В России начала девятнадцатого века рождался новый феномен: осознание политическими публицистами своей отдельности, своей субъектности по отношению к политической жизни. Рядовой российский журналист начал с того, что нарушил молчание, осмелился произнести суждение о конкретных фактах российской политической жизни, как Н.М. Карамзин в «Вестнике Европы» (1802–1804)19, а затем подал совет.
Был ли это наш, чисто российский феномен, или и в Европе отношения между властью, прессой и обществом развивались таким же образом? Мы можем здесь сослаться на мнение известного социолога Юргена Хабермаса: в конце XVIII века немецкое общество под влиянием различных факторов, в том числе развития печати, «развилось в публику, аудиторию; бывший объект политического влияния (развился) в субъект размышления, вынесения суждений; общество, (прежде) объект регуляции власти, (развилось) в советника руководящих властей»20 (курсив мой. — А. А.). Речь у Хабермаса в основном идет о Пруссии, хотя те же самые процессы, по его мнению, можно обнаружить во Франции и в Англии в начале того же века.
То есть политический публицист брал на себя роль посредника в отношениях между властью, обществом и публицистом, пытался играть роль «советника» и в других европейских странах. Вплоть до настоящего времени эта идея остается авторитетной в журналистских и политических кругах Европы и Америки. Суждение о прессе как о дающей советы правительству высказывал британский премьер-министр в 1914 году.21 Идея прессы как посредника между властью и обществом была актуальна в 1960 годах и для крупных социологов, например, для самого Хабермаса, и для журналистского сообщества22.
Поговорим теперь подробнее о том, в чем состоит социальная, политическая роль журналиста в новом, разделенном, обществе.
То, что власть и общество существуют сами по себе как независимые социально-политические феномены, создает проблемы и мировоззренческого, и политического планов. Это прежде всего проблема коммуникации, проблема осведомленности власти об обществе и наоборот. Отчасти она, проблема, компенсируется деятельностью политических публицистов. Их роль — роль посредников между властью и обществом, медиаторов, осуществляющих связь. Именно на эту роль претендовал А.С. Пушкин, когда планировал в начале 1830-х годов издание политической, проправительственной газеты. Цель предполагаемой газеты была: сообщать правительству мнение общества, и, с другой стороны,— объяснять обществу намерения власти.
Новое понимание отношений между властью и обществом основывалось на следующих априорных посылках: предполагаемого или действительного единства народа и власти больше нет; общественное мнение, мнение публики существует независимо от желания власти и во всяком образе правления и часто не совпадает с мнением самой власти.
Трактовка прессы как посредника исходит из этих, по своей природе либеральных идей, дальнейшее развитие которых приводит к парламентской демократии. Но трактовки идеи «посредничества» и в XIX, и в XX веках были отнюдь не только либеральными. В 1826 году известный журналист Фаддей Булгарин написал для императора Николая I записку, в которой объяснял, что для управления общественным мнением необходимо проводить политику «гласности». Суть ее состояла в следующем: только «пушками» с общественным мнением уже не сладить. Если власть хочет «влиять», а тем более «управлять» общественным мнением, то необходимо, чтобы общество «доверяло» власти и тому хорошему, что журналисты говорят о власти. Последнее же возможно, если эту власть можно за что-то критиковать. Возможность критики рождает доверие и к положительному о власти суждению. Только при наличии такого доверия газета сможет действенно пропагандировать мероприятия властей, сможет рассеивать «неосновательные мнения» относительно власти и «управлять общим мнением»23.
(Очевидно, что идея о возможности манипулирования общественным мнением с помощью печати по своей природе тоталитарна, но вот парадокс: механизм, с помощью которого предлагалось осуществлять манипуляцию — доверие общества в ответ на возможность критики, — безусловно, либерален и демократичен. Критика хотя бы некоторых мероприятий правительства предполагает, что правительство как бы обязывается отчетом перед публикой в своих действиях24. Постепенно ширина канала критической информации, гласность неизбежно будут расширяться пока наконец не достигнут своих пределов — свободы слова.)
В самом общем смысле это и есть то посредничество, о котором В.В. Путин, а до него очень многие российские политики, в частности П.А. Столыпин, просили прессу, а иногда и требовали от прессы. Критика должна быть умеренна, количество предметов, подлежащих критике, — ограничено (за этим должны следить специальные органы). Т.е. ширина канала информации, гласность оказываются достаточно ограниченными. Важно, однако, то, что необходимость такого канала, необходимость медиатора, влияющего на общество и способного влиять и на власть, была очевидна многим журналистам и некоторым крупным чиновникам уже в начале XIX века. Необходимым это было не для утверждения либерального начала, а прежде всего для успешного управления российским обществом, созревшим для гласности.
Более чем через сто лет, к концу существования советского режима, эта история повторяется вновь. К концу 1970-х — началу 1980-х годов становится очевидным, что значительная часть общества не считает официально декларируемое единство народа с руководством страны хотя бы сколько-нибудь реальным. Возникшая идеологическая ситуация разъединенности общества и власти была очевидна всем заинтересованным наблюдателям; ее фиксировал фольклор (многим, вероятно, памятен анекдот о «городской» колбасе, которой отравилась жена ответственного работника), она (разъединенность) проявлялась в массовой приверженности неофициальной контркультуре, от Высоцкого до Макаревича. Пришло время, когда и отдельные представители партийной, культурной элиты, апологеты так называемого нового мышления увидели советское общество как разделенное, не-единое. И здесь не важно, что именно послужило толчком для нового видения, Милован Джилас с его «новым классом» или личный опыт «застрельщиков» перестройки. Важно, что они признали реальность: власть и общество разделены. Нужен посредник. В качестве одного из посредников власть приняла политического публициста. Дальше была современная история — политика гласности. И хотя о гласности в политическом смысле речь заходила каждый раз, когда в России начинались процессы либерализации: в 1860-х, в 1900-х, в начале 1960-х годов,— но только в последний свой приход — в конце 1980-х годов — гласность, исчерпав себя, разродилась свободой слова. Что, впрочем, не означает, что мы не можем опять вернуться к политике гласности.
«Гласность», являясь прежде всего сознательной политикой власти в отношении общества, направленной на поддержание своего (власти) существования, одновременно является и идеологической парадигмой. Каким бы это ни казалось странным, но если политика гласности в начале 1990-х годов сменилась политикой свободы слова, то идеологическая парадигма гласности до сих пор владеет, или, что вернее, лишь постепенно овладевает нашими умами. Мы медленно и нехотя привыкаем к разделенности власти и общества. Этот тип отношений власти, общества и политического публициста мы так и называем: схема гласности. В рамках этой концепции публицист ориентирует себя как «медиатора», «посредника». Он информирует «власть» о состоянии общества, он выражает мнение народа, рассказывает о его нуждах и требованиях; в то же самое время политический публицист интерпретирует, объясняет намерения и цели власти в отношении общества, народа и т.д. При этом не имеет значения, поддерживает ли политический писатель власть и ее политику или настроен против. В случае поддержки публицист часто претендует на роль «советчика» при власть имущих, на то, чтобы власть прислушивалась к его советам; в случае оппозиционной настроенности публицист занимает критическую позицию в отношении власти, но при этом в своей критике он главным своим адресатом часто видит власть: именно она, власть, должна что-то понять, принять меры, исправиться и т.д. Автор критической публицистической статьи излагает свое видение происходящих процессов в надежде, что его прочтет начальство, что оно заметит и будет действовать именно по его совету. В рамках схемы гласности идеальным материалом, содержащим критику власти и информацию о нуждах общества, является такой материал, который бы лег на стол к самому высокому начальству.
Эта концепция отношений хорошо иллюстрируется вертикальной схемой: власть — вверху, общество — внизу, между ними существует связующее звено, связующий их информационный канал. Ширина этого информационного канала может контролироваться властью. Обратная связь еще плохо работает, но власть уже не полагается на идеальное предполагаемое единство. (Я здесь намеренно упрощаю проблему. Конечно, власть полностью никогда на это единство не полагалась. И в советские, и в дореволюционные времена существовали такие институты, как тайная полиция, перлюстрация и т.д.)
Циничные в своей основе идеи Булгарина об «управлении» общественным мнением с помощью «гласности» и искреннее желание современных журналистов быть «посредниками» между властью и обществом вырастают из одной и той же идеологической, мировоззренческой концепции: прежнее единство распалось, общество разделено на несколько социальных, политических групп, и между ними необходим посредник25.IV. Возникновение новой парадигмы отношений власти, общества и политического публициста. Концепция «плюрализма»
В качестве примера я предлагаю провести мысленный эксперимент. Возьмем статью в какой-нибудь крупной американской газете, где речь идет о действиях американского президента. Например, статью в «Вашингтон пост» от 18 ноября 1999 года относительно визита Клинтона в Турцию на встречу глав стран-участниц ОБСЕ, где выражается мнение, что Клинтону нужно при встрече с российским президентом вести себя так-то и так-то. Даже не пересказывая содержания, поставим вопрос: кто является главным адресатом статьи? Президент Клинтон? Американская администрация?
Теоретически и тот, и другой варианты возможны. Но в данном случае, и это как правило, никакой цели быть услышанным именно и исключительно президентом у журналиста нет. Он пишет прежде всего для всей аудитории. Для каждого читателя из аудитории. Клинтон, администрация, члены Конгресса, конечно, учитываются, но учитываются как члены читательской аудитории, одни из многих. Я бы назвал эту парадигму, это понимание отношений между «властью — обществом — политическим публицистом» — плюралистической парадигмой.
В рамках этой концепции задача публициста заключается не в посредничестве между властью и обществом, а в том, чтобы быть посредником между различными идеями, между политически равноправными членами общества. Главным адресатом политического текста является не власть, даже не «человек с улицы», «простой человек» и не «народ», а «читатель», куда, вполне возможно, входят и представители власти, но лишь в качестве одного (нескольких) читателей.
Эта схема предполагает неиерархическое понимание отношений между «властью — обществом — политическим публицистом». Если концепция гласности базируется на иерархической вертикали, власть — общество, а между ними посредник-публицист, то новую концепцию можно представить в виде горизонтальной схемы, где политики, представители власти — лишь одни из многих читателей.
Приведем отрывок из статьи Уильяма Сэфайра, известного политического публициста, постоянного автора «Нью-Йорк Таймс», текст которой, казалось бы, опровергает мои замечания: «Вот то послание, с которым помощники Буша (младшего) должны бы ему посоветовать обратиться к… пакистанскому лидеру: …демократия, даже если в это время в стране правит коррупция, лучше для народа, чем даже самая мягкая диктатура или технократия. Удивите мир тем, с какой скоростью вы сможете провести честные, свободные выборы. Только тогда хорошие политики смогут заменить плохих».
Вот, видим мы, — американский автор, а тоже пишет и дает советы политикам. Совсем как наши публицисты. Посмотрим, однако, что он говорит дальше (высказанное Сэфайром замечание обращено к известному пакистанскому дипломату Якуб Хану, у которого совершенно другое понимание демократии, чем у автора): «Эта точка зрения удивила моего друга-дипломата своей непрактичностью. Он вспомнил историю о Шарле де Голле, который, услышав возглас одного раздраженного реформатора: «Смерть всем дуракам!», измученно покачал головой и заметил: «Это очень обширная программа»26. На этом статья кончается.
Мы видим, что совету политического публициста (совету вполне справедливому и достойному) оппонирует другая точка зрения. И эта другая точка зрения, как заключающая, оказывается более выделенной по сравнению с собственно авторской. Автор, имея свою точку зрения, свое видение проблемы (это очень важно — плюрализм не отменяет убежденности в своей правоте), не настаивает, что именно его точка зрения является окончательной истиной. И обращен его голос не только к помощникам Буша-младшего и к самому Бушу, но, что гораздо важнее, ко всем читателям. Это для них он выделяет эффектную концовку.
Сравним теперь позицию американского публициста с позицией российского:
«Что делать премьеру? Как с честью выйти из деликатнейшего положения (sic!)? Прежде всего, необходимо правильно выбрать тональность разговора с лидерами ЕС. Да, вы наши партнеры и союзники, поэтому мы приехали объясниться с вами… Вот только оправдываться Путин ни в коем случае не должен, потому что оправдываться перед Западом России не в чем»27.
Мы видим, что публицист настолько поглощен советами премьеру (слишком очевидно, что это его единственный адресат), что уничтожает себя как отдельного субъекта политического диалога. Автор начинает говорить тоном не публициста, а нанятого советника, причем советника ближайшего, готового говорить на «деликатнейшие» темы. В своем советническом порыве российский публицист не замечает: он уже начинает буквально «изображать» премьеру, что именно и с какой интонацией тот должен говорить при встрече с иностранными лидерами. Российский публицист дает совет единственно верный. Утвердительная, пафосная интонация подчеркивает, что другое мнение — просто невозможно.
Здесь, как и в тексте из «Нью-Йорк Таймс», формально мы видим совет политику. Разница же в том, что американский политический публицист фактически обращается не с советом к Бушу-младшему, а с текстом — к аудитории. Он не посредник и не советчик, он сам является членом этой же аудитории, он сам находится не между обществом и властью, т.е. сверху и вне общества, а на одном с ним уровне. Его точка зрения — это не единственно правильный совет или единственно верный «глас народа» (что всегда присутствует в текстах публицистов-посредников), а одна из точек зрения, вполне допускающая существование и других. И обращается он ко всем членам аудитории. Если мы можем говорить о посредничестве, то здесь мы видим посредничество между разными точками зрения и между разными равноправными членами политической аудитории. Именно эта плюралистическая схема свойственна для демократий с развитым гражданским обществом. И именно эта схема начинает утверждаться и у нас.
Так же, как и между первой и второй парадигмами, между второй и третьей лежит идеологическая пропасть. Они являются отражением принципиально разных мировоззрений, в том числе и политических. Тот факт, что эта схема только-только начинает у нас утверждаться, что наши политические институты, которые соответствуют именно последней, плюралистической парадигме, не стыкуются с теми идеологическими схемами, которые все еще сидят в наших головах, говорит лишь о том, что мы находимся в самом начале пути утверждения плюрализма.V. Постскриптум о том, что у нас-таки все впереди
Эта статья была задумана несколько лет назад и в основном написана в конце 1998 года. Я попытался описать отношения власти, прессы и общества как определенные мировоззренческие парадигмы, увидеть за несколькими клише, повторяющимися на разные лады, на разных языках в течение столетий, разные типы мировоззрений, ориентации человека в обществе; попытался проследить их историческую преемственность и сравнить между собой. Именно тогда, в конце 1998 — начале 1999 года стало заметно, что российская пресса начинает проявлять интерес и внимание к мнению аудитории, а не к тому, чтобы давать советы властям, и сделал вывод о том, что в нашем обществе началось утверждение идеи «плюрализма». Я немного поторопился. Правильнее было бы сказать, что в нашем обществе до сих пор идет несколько параллельных процессов, из которых два кажутся мне важнейшими: изживание идеалов единства и становление гласности, изживание гласности и становление идеалов свободы слова и плюрализма.
Развитие европейской цивилизации неразрывно связано с мировоззренческими процессами. Можно попытаться перепрыгнуть через столетия и заимствовать чисто материальные успехи цивилизации, технические разработки, университетское образование, даже новые политические институты, но, как оказалось, без определенного идейного наполнения не только политические институты, но и технические свершения, научные достижения оказываются миражом и фантомом, потемкинской деревней. Каждый день, сталкиваясь с множеством больших и малых проблем, пытаясь решить эти проблемы, каждый из нас и общество в целом, часто не отдавая себе в этом отчета, выбирают — в рамках каких идей осмыслить и найти ответ на вызовы времени. Мы не смогли решить вставшие перед обществом проблемы, пользуясь свободой слова, в рамках идей плюрализма. Идея и идеалы гласности оказались понятнее и для власти, и для значительного большинства общества. Значит, мы не до конца их преодолели, значит, гласность нам недостаточно надоела, т.е. она надоела лишь небольшому числу публицистов, редакторов, политиков. В отличие от этих немногих интеллектуалов общество, в своем огромном большинстве, только сейчас медленно и постепенно прощается с идеалами единства и осваивает ценности гласности, только сейчас начинает понимать реальную ценность этого идеологического и политического феномена для каждого члена общества.
Процесс становления идеи гласности в нашем обществе начинался всякий раз, когда российское общество дозревало до этой идеи или власти начинали либеральные реформы. Столь же неизбежна и предстоящая смена этой идеи идеей свободы слова и «плюралистическим» типом отношений прессы и общества.
В самом начале статьи я сознательно отделил проблемы идеологического плана от экономической и политической корысти, от вопроса: «Кому выгодно?». Мне представлялось интересным показать, насколько важное место занимают идеологические феномены даже в насквозь проникнутых конъюнктурой отношениях власти и прессы. В заключение же я возвращаюсь к позиции рядового члена политической аудитории, для которого идеологическая составляющая — лишь часть общественно-политических отношений, неотъемлемая, но существующая лишь в сложной амальгаме экономических, социальных, политических составляющих.
Вот уже несколько лет, вплоть до сегодняшнего дня, власть медленно, но неуклонно ограничивала пространство свободного слова, и общество, голосуя на выборах, выражало свою поддержку этой политике. Если значительное большинство не уверено, нужна ли свобода слова, если выход из своих проблем общество видит в том, чтобы передать их решение власти, значит, о свободе слова придется скоро забыть. Если свободы не востребованы обществом, если оно не готово их защищать каждый день и каждый час, их забирают. Взамен нам предлагают «гласность», когда «наиболее ответственные и честные» представители общества смогут напрямую обращаться к власти. (И вот уже каждый день до нас доходит десяток разнообразных советов от политиков, бизнесменов, журналистов: все взапуски бросились объяснять и надеяться, что у президента хватит мудрости…) Можно надеяться, что прессе разрешат «выражать общественное мнение» и «доносить» его, а всем вообще разрешат дискутировать на определенные темы без ограничений, на некоторые — с ограничениями и уж совсем про немногие темы нам придется забыть. Газета «Известия» будет пропагандировать идеалы гласности, а правительственные издания — идеалы «Единства».
Но даже для этого, чтобы остановиться на уровне гласности, чтобы не скатиться к единству с властью, общественное мнение должно постоянно быть начеку, нужна некоторая энергия самостоянья, нужно хотя бы некоторое самоуважение и сознание своих неотъемлемых прав, хотя бы права на жизнь. Во время трагических событий августа 2000 года, впервые после начала второй войны в Чечне, пресса объединилась в своем требовании большей открытости, впервые практически вся пресса отказалась верить власти на слово. От чернобыльской трагедии ведет свое начало горбачевская гласность. Тогда пресса сыграла решающую роль, объединяя общество, расширяя гласность явочным порядком, принуждая власть отказаться от полного контроля над информацией, стать более открытой. Сможет ли пресса вновь разбудить и объединить общество, станет ли трагедия подлодки «Курск» началом нового витка в развитии российской демократии или мы продолжим дрейф ко все большему и большему ограничению прав и свобод, дрейф к идеалу единства? «Время покажет»,— с готовностью ответит рядовой член политической аудитории, утомленный долгим чтением. И будет не прав.
1 Интервью радиостанции «Эхо Москвы» 28 сентября 2000 г.
2 С. Шойгу, «Взгляд на будущее России»//«Известия», 29 октября, 1999.
3 «Государство Российское» (обратим внимание на прописные буквы) отсылает к российской имперской, государственнической традиции, к государству как высшей ценности.
4 А. Лебедь, «Новая империя» наступает. На старые грабли!// «Известия» № 84, 1997.
5 Ирина Савватеева, «Заседание правительства: мужской разговор…»// «Известия», 6 мая, 1994.
6 «Московские Ведомости», 1881, № 104.
7 «Московские Ведомости», 1881, № 119.
8 «Независимая газета», 1 декабря, 1992.
9 Это замечание отнюдь не означает, что между всеми консерваторами и всеми революционерами на идеологическом уровне совсем нет различий. Но наша российская история дает нам примеры, когда архиконсерваторы и радикальные демократы в своем понимании отношений между властью и народом оказывались очень похожими друг на друга.
10 «…Четвертая власть не должна превращаться в диктатуру. … Закон должен защищать не только прессу от произвола власти, но и общество от произвола прессы». (С. Шойгу, «Известия», 29 октября, 1999). Страх, что звучащее слово может стать «диктатором», — это, конечно, страх чиновника перед свободной критикой. Излишне напоминать, что при свободе прессы иногда случаются эксцессы, но эта свобода никогда не превращалась в «диктатуру прессы». А вот стремление политиков освободиться от слишком свободной прессы, т.е. от критики, часто приводило к диктатуре.
11 См. напр.: M. Edelman, Politics as symbolic action.—New York: Academic Press, 1971.
12 «Доносить» здесь, конечно, — до сведения власти. «Известия», 14 июля, 2000.
13 Людмила Алексеева, «Посредники между властью и обществом»: «Известия», 16 октября, 1997. Вероятно, не надо говорить, что концепция посредника — это далеко не единственная концепция правозащитной деятельности. Значительно более распространенной является другая концепция: правозащитники защищают человека от государственной машины, от бюрократии и т.д. Не посредничают между нарушителем и жертвой, а защищают жертву.
14 Вл. Бородин, «Власть теряет прессу», «Известия», 3 июля, 1998.
15 Но «нормальность», обыденность для нашего сегодняшнего идеологического контекста раздельности власти и общества не надо преувеличивать. Все еще может повернуться вспять. Недаром политики обращаются к обществу с призывом единения всех с государством.
16 «…общее мнение… невзирая на заблуждение некоторых… политиков, существует везде, во всяком государстве, во всяком образе правления, увлекает за собой толпу, раздает славу или бесславие и порождает добро и зло. …и как общее мнение уничтожить невозможно, то гораздо лучше, чтобы правительство взяло на себя обязанность напутствовать его и управлять оным посредством книгопечатания…» — писал Ф.В. Булгарин в своей записке, предназначенной для императора Николая I («Русская Старина», 1900, т. 103, с. 579). Мы видим, что правительство может лишь «управлять», оно не может «уничтожить» общественное мнение. Т.е. этот феномен не связан напрямую с властью, он отделен от нее.
17 Альберт Плутник, «За Россию без расизма», «Известия», 9 июня, 1998.
18 «Невский зритель», 1820, ч. 1, № 3, сс.1-2.
19 «Мысль прискорбная для всякого патриотического сердца! (О том, что учителя в России, в основном, иностранцы. — А. А.) Предмет достойный внимания нашего мудрого Правительства! Оно конечно не имеет нужды в наших советах; но мы имеем право рассуждать о том между собою и спрашивать друг у друга, каким способом можно заменить в России иностранных учителей…» (статья NN «О новых благородных училищах, заводимых в России»// «Вестник Европы», 1820, № 8, с. 362).
20 «The publicum developed into the public, the subjectum into the (reasoning) subject, the receiver of regulation from above into the ruling authorities’ adversary». «The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society». Сс. 25-26)
21 Во время 1-й мировой войны в Англии была введена военная цензура. Оппозиция и журналисты сразу же заявили свой протест. Премьер отвечал на критику: «Правительство может лишь приветствовать критику прессы, которая внушена не желанием создать затруднения, но, наоборот, стремлением дать ему… разумный совет относительно настоящей минуты». //The Times, November 12, 1914) (Цит. по: «Русские записки», № 2, декабрь, 1914. С. 303).
22«The press is the communications link between the political power of government and the public, but is not controlled by government» (Douglas Cater, «The Forth Branch of Government»). See: George R. Berdes, «Friendly Adversairies: The Press and Government», Marquette University, Milwaukee, 1969. P. 24.
23 Именно Булгарин впервые описал «гласность» как политический феномен — как политику властей в отношении печати, направленную не столько на то, чтобы дать обществу дополнительную информацию о мерах, принимаемых властью, сколько на то, чтобы, допустив «некоторую гласность», т.е. возможность критики в отношении некоторых мер правительства, добиться этим самым доверия общества к любой публикуемой информации, в том числе и проправительственной. Доверие же к публикуемой информации нужно для более успешного управления общественным мнением. Подробнее об этом см.: А.Г. Алтунян, «Политические мнения» Фаддея Булгарина. Идейно-стилистический анализ записок Ф.В. Булгарина к Николаю I». — М., 1998.
24 Именно эту опасность введения «некоторой гласности» сразу увидел тогдашний министр просвещения А.С. Шишков. Монархическое устройство и политика гласности несовместимы, подчеркивал он.
25 Просьба Путина о посредничестве творческой интеллигенции — это не просто пропагандистский ход, не попытка актуализировать уже пройденный обществом этап развития. Не только власть, но и сама пресса до сих пор хочет видеть себя посредником между властью и обществом, до сих пор «посредничество» и «советничество» остаются актуальной для российского общества идеологической реальностью, актуальным видением мира.
26 «The Skillful Envoy»//The New York Times, November 8, 1999.
27 Максим Юсин. «Нам не в чем оправдываться перед Западом». «Известия», 23 октября, 1999. Мы сознательно выбрали текст либерального публициста либеральной, во всяком случае до недавнего времени, газеты.