Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2001
Спящая в позе бегущей
Софья Прокофьева. Античный цикл и другие стихотворения. — М.: ИД Русанова, 2000. — 120 с. с ил.
В издательской аннотации, предваряющей сборник Софьи Прокофьевой, сказано о продолжении ею “лучших традиций поэзии Серебряного века”. Замечание справедливое, но поверхностное. Быть может, перед нами вообще последняя книга Серебряного века, заблудившаяся в нашем железном веке, вышедшая на свет, когда у железного против нее не осталось козырей. Когда он кончился. Понять это — значит объяснить, почему книга не могла выйти ни в конце 40-х, когда юную поэтессу Аглаю Мартьянову (старомодный, старорежимный, никак не комсомольский псевдоним) приветил Пастернак, ни в начале 60-х, в разгар стихотворного бума, ни в середине 80-х, когда в России миллионными тиражами, скопом распечатали все ранее непечатное, от Ходасевича до Липкина. Даже и тогда лирика Софьи Прокофьевой была не ко двору.
Я себя берегу, берегу, Подвиг мой — на том берегу. В пестром мельканье там стану ланью, Крылья выпростаю на бегу… А пока я себя берегу — Я готовлю себя на закланье…
С этими стихами, похожими на ворожбу, на бормотанье сквозь сон, познакомила меня в 80-х Вера Николаевна Маркова. Только что дебютировавшая в “Новом мире” и в газете “Семья”, где я служил, — кто мог подумать, что знаменитая переводчица классической японской литературы еще и замечательный поэт! — В.Н. сетовала: “Как жаль, что люди не знают стихов Леонида Евгеньевича и Сонечки! Как жаль, что редакции к ним равнодушны!”
За равнодушием скрывалось желание выдать читателю чего-нибудь погорячее, покруче. Даже стихи В.Н., по сравнению со стихами ее покойного мужа, художника и философа Л.Е. Фейнберга, и его дочери Софьи, казались крутым кипятком. Слишком холодные, слишком книжные, слишком аполитичные стихи — приблизительно такая была реакция… Теперь, в отрезвлении, лучше видно: русская поэзия конца ХХ века усвоила многие традиции века Серебряного, за исключением хороших манер. Благородства. Дефицит благородства чреват площадностью, базаром. А люди живут все-таки в домах.
Дом, в котором росла Софья Прокофьева, был обломком Серебряного века. Дело даже не в том, что на стенах этого дома висели акварели Волошина и по вечерам хозяева часто музицировали. Дело в том, что этот дом не стал павшей крепостью. Я однажды спросил Веру Николаевну, как вышло, что никто из их семьи не сгинул в мрачных пропастях земли. “Очень просто! — рассмеялась В.Н. — Мы старались реже выходить из дому”.
Из этого не следует, что железный век прошел мимо дома. Шум времени был приглушен и смягчен внутренними звуками, как шум дождя за окном.
Я строила дом И растила врага. Вырос мой дом, И вырос мой враг. Встал предо мной: нагл и наг, Голова — тюрьма, губы — врата. Клочьями с плеч сползает мрак. Мне не под силу такого врага…
Как в судьбе Софьи Прокофьевой не было очевидных роковых обстоятельств, расставлявших преграды на пути к читателю (она — признанная детская писательница и драматург), так и в ее стихах нет намека на диссидентство (разве что на религиозное? но слово “Бог” чуткая советская цензура не всегда вымарывала, чаще меняла прописную букву на строчную).
Тем не менее, главное в этих стихах — инакомыслие.
Мысль живет в них по иным, не общепринятым, законам, она увязает и петляет в метафорической толще, беззаконная, требует неспешного вчитывания, расчистки, слой за слоем, всех образов и символов.
Главные из которых, пожалуй, — спящий человек и его сны.
Я в позе сплю бегущей. Где-то выше, Намного выше, млечное кольцо. И голубь с крыльями летучей мыши Во сне мое царапает лицо.
Большая часть “Античного цикла”, давшего название книге, — вариации на тему греческого мифа о Пигмалионе и Галатее.
Love story, введенная Софьей Прокофьевой в христианский контекст, — повесть о всей нашей жизни как творческом акте, о подстерегающей нас всечасно опасности закоснеть, окаменеть, перестать ощущать каждый взгляд и слово как чудо, ничуть не меньшее, чем оживление статуи.
… Ветер медоносный, открывая Дверь в цветущий сад, в предсердье рая, Подтверди: я теплая, живая. Подлети, пчела, меня ужаль.
Стихи, писавшиеся на протяжении полувека, теперь сложились не в “Избранное”, но вот именно в сборник, с оригинальной сквозной темой и ровным свежим дыханием. В этом “Античный цикл…” наследует еще одной традиции Серебряного века, почти утраченной ныне, — чувству пути, усеянного вовсе не одними розами.
Корень. Я ощупываю тьму, Раздвигаю уголки квадрата. Кто там надо мною? Не пойму. Слово возвращается обратно. Может, надо мной ветвистый зверь С птичьим блеском, на ветвях повисшим, С белкою, надетой набекрень, Или с ожерельем тёмных вишен. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ангел, расстеливший простыню, Влажных крыльев тяжела громада. Если это ты — вдави ступню В глину. Знак. Мне большего не надо.
Михаил Поздняев