Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2001
* * * Уж наскучила себе и сама эта серая сырая зима. По карнизам грязным голубем жмётся. Всё недужится ей, не живётся. Вместо неба, ниже, день ото дня провисает над Москвой простыня, каплет сверху всё какая-то ржа... А припомни, как была хороша! Но остался нам, тесним корпусами да строительными забран лесами, от безоблачного свода в залог — синий, в звёздах золотых, куполок. * * * Люблю уроки красоты с многоэтажной высоты. Морозит. Скаты крыш чисты. Над панорамой парят ажурные кресты подъёмных кранов. Витают белые дымки, клубятся ды’мы... Легко любить в такие дни и быть любимым. * * * Распахнув свой грязный веер, к нам на крошки припорхнул, трепыхнувшись, блёстки взвеял, коготками громыхнул, поклевал, в окно тараща подозрительный глазок, да слетел куда-то вбок беспризорный, настоящий, наш московский голубок. * * * дочке Твоим дыханьем одушевлена одна из бездн Господних — тишина. Оно — тишайшее. А всё, что тише, прислушавшись, страшится слух расслышать. Молчание там внемлет немоте, и слепота блуждает в темноте. Не заглушают этой тишины ни гул привычный раковин ушных, ни шёпот наш, ни шелест за окном, ни стрёкот времени, что с нею заодно. Но дышишь ты, и нам не так страшна одна из бездн Господних — тишина. * * * Катя, Катенька, смотри, прилетели снегири! Прилетели снегири — птицы малые. Словно капельки зари, грудки алые. Словно капельки зари... Знаешь, детка, прилетают снегири редко-редко. Прилетают снегири ниоткуда. Катя, Катенька, смотри! Это — чудо. * * * Легки, румяны, нагловаты, по-отрочески угловаты, с весенним ветром в волосах; того гляди вспорхнут ресницы, и отдаются голоса то бойким теньканьем синицы, то хрипотцою на басах. Они проходят, Ольки, Светки, стрельнув для понта сигаретки, жуют хот-доги, пиво пьют, хохочут, если пристают. Они всё краше и влюблённей, но чем мечты определённей, тем пуще предки достают. О выпускных помыслить тошно, когда так сладко слушать то, что юнец с пробившимся пушком щекотно шепчет на ушко, когда являются ночами с воспламенёнными очами то Влад Сташевский, то Машков. О, если б мог я, хоть отчасти, им передать тот опыт счастья, каким живёт душа моя, спасаясь от небытия!.. Они проходят... Соньки, Галки... Галантно щёлкнуть зажигалкой — вот всё, что нужно от тебя. * * * Чуть повеяло весной, снова ветер ледяной в распечатанные окна задувает на Страстной. Не сложить с себя вину за текущую войну. Сколько сбросить бомб успеют к Воскресенью Твоему?! Бьёт ударною волной в окна ветер ледяной. Тихо-тихо, сладко-сладко спит младенец за стеной. Чтоб расхристанное зло в дом ворваться не смогло, человек стоит в потёмках, подпирая лбом стекло. * * * Она — в залатанной болонье, с помадой алой на губах. Он — с беломориной в зубах, небрит, но наодеколонен. Чуть похмелившись, подарил её улыбкою щербатой, как будто даже виноватой, и ласково обматерил. Она оттаяла не сразу, разглядывая синь под глазом в остатке зеркала. — Ну, Нюра... Лишь выйдя на весенний свет из кисло пахнущей конy’ры, ему осклабилась в ответ. С рассвета гомонили птицы, ликуя Светлую седмицу. Шли рядышком — она и он. Плыл лесопарк в зелёной дымке, и с колокольни-невидимки донёсся праздничный трезвон. Гроза Темна вода во о’блацех воздушных, вкруг человеков прах виется душный, многоочиты в тме теснятся до’мы, по кровам их прокатывают громы, Господним гневом трескаются своды, и рушатся на град отвесны воды. * * * Мише Кукину «Не будет закурить?» И парочку попросит солдат ВВ в какой-то новой форме, должно быть, поудобнее, чем та, в которой мы два года проходили. Да если б только это... Нет как нет тогдашних нас, весёлых, юных, статных, ни той страны (и в общем, слава Богу), а в тётеньках прохожих узнавать подружек прежних грустно и неловко. Тик-так, тик-так... «Весна», «Полёт» и «Слава» оттикали полжизни. Как любил говаривать наш бравый НВП-шник, по прозвищу Органчик: «Всё. Конец. И никуда не денешься!» На ум всё чаще мне приходит фраза эта, а веселит всё меньше... * * * Скрип да скрип мои ботинки по заснеженной тропинке. Вот и отлегло. Цвет тене’й во поле’ белом голубей над полем неба. Холодно. Светло. На юру дрожат былинки. Скрип да скрип мои ботинки. Ходу полчаса. Божий свет в морозных блёстках. Стынет меж ресниц белёсых тёплая слеза. От музея до плотины ты мети, метель, лети на крыльях ветровых. Скрип да скрип мои ботинки. Пару-тройку под сурдинку песен строевых — вот и «переправа». Только были б дома Витька с Олькой и притом трезвы. Чирк да чирк. Задуло спичку. То-то мчится электричка в сторону Москвы. * * * Я не тот, что был. Был ли, Боже? Так себя разлюбил — умер... Ожил. Что зима Твоя, сплошь в пробелах жизнь моя. Моя? Что там пело? Пело, пело ведь!.. Голо. Немо. Кто я? Жду — ответь! Поле. Небо. * * * И вновь, блаженно щурясь, наблюдать, как оплавляет солнце на заходе оснастку кровель, кроны, облака... Смерть малоубедительна, пока дрожит в ресницах Божья благодать, пока душа гуляет на свободе. * * * Л.Ш. Под чьей-то осторожною стопой поскрипывает ель, как половица. Не спится, знать, ему. И мне не спится, до у’тра разлучённому с тобой. Тут на крыльце я, ты — в потёмках где-то... Ель силится с небес смахнуть звезду. Так в конусе задымленного света я утра как довоплощенья жду. * * * Балконной двери предрассветный скрип. Беспомощного сердца слабый всхлип. В изножьи — сын, у изголовья — дочь: младенческими снами дышит ночь. Куда ж впотьмах, кося бессонным глазом из-за плеча жены, ты ищешь лаза? Его там нет. Прикрой настырный зрак, сморгнув слезу. И оставайся так. Тоскуй и ты, как тосковал от века Уте’шитель — тоскою человека. * * * Кирзачами пахнущий душит сон новостям полуночным в унисон: склизкий пол столовки... Группируйся, парень, — не то копец! Хорошо, не видит тебя отец. Экий ты... неловкий. Прикрывай головушку, дурачок: будет чем потом мозговать стишок... Да’ разве ж можно э’так?! ...будет чем, коль встанешь, глазеть окрест, целовать в потёмках нательный крест, и жену, и деток. Не умеешь жить — так давай, учись! «Ну его, Азиз...» Разбрелись, кажись. Цокнула подковка. Белый-белый ложится на сопки снег. Тихий-тихий валяется человек на полу в столовке. * * * Ты отпустишь меня просто так, без условий, как осенняя ветка — листок, и подхватит меня, оборвав на полслове, восходящий воздушный поток. Отдаляясь, закружится мир каруселью, в голос ветра сольются слова. И навеки врачуя земное похмелье, хлынет в сердце моё синева. И достигну я пажитей света, и вспомню, и пойму по томленью в крови, что светлы эти пажити светом заёмным — светом нашей невечной любви. * * * Я люблю, смыкая вежды, находиться где-то между, не оправдывать надежды я люблю. Я люблю тебя — и Катю, я люблю тебя — и Колю, я хотел бы жить некстати, между радостью и болью. Между чаяньем и чудом, самому себе неведом, заодно с вокзальным людом озаряться этим светом, что струится в мир кромешный (то ли зимний, то ли вешний), свете тихий, свете вечный, золотой! Я люблю — вспорхнула птица. Я люблю — качнулась ветка. «Я люблю», — шепнула Лена. Хорошо душе летится на крылах зари и ветра! И земля уходит креном... * * * Там, где жили мы всегда. Где влюблённая звезда, слышишь, шепчется тайком с сигаретным угольком? (Ты — звезда, я — уголёк. Кто кого тогда увлёк?) Там еловые леса утренюют небесам. А берёзы по весне розовеют в синеве. Там морозовые щёчки на плече уснувшей дочки Чуть касаются щетины. Далеко ещё идти нам. Далеко-то — далеко, да шагается легко. Поле — выдох, небо — вдох. Вслед нам брешет кабыздох. А у самой у котельной мы настигнуты метелью. Как летел, забыть могу ли, белый снег на чёрный уголь? Как по зыбкой целине шли, теряясь в пелене, без тропинки и следа... Возвращаясь навсегда.