Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2001
* * * Е. Орловой Вы меня похоро’ните с позднеязыческой песней, Но покуда ещё мне достанется сотня плетей... Феодосий Черниговский — лекарь от нервных болезней — С неизбывной загадкой (икона) глядит на людей. А на улице — месиво: оттепель вместе с метелью. Завсегдатаи воздуха подняли птичий галдёж... — Ты сегодня трясёшь погремушкою над колыбелью, А назавтра румянишь и в ящик щелястый кладёшь. — Суеверие — грех, но я дома повешу подковку. А ещё остаётся покорная выдумке речь, — Где слова, точно яблоки, можно засунуть в духовку И до нежного панциря (стало быть — насмерть) испечь. У меня за спиною — ошибка такого объёма, Что её не опишет ни проза, ни даже стихи. «Мы поедем в Сухуми, — сказал мне юродивый Рома, — И в пещере (...невнятица...) ваши замолим грехи». Фотография выцвела: девочка в ботах и с муфтой На грядущие ужасы круглый разинула рот. ...С головою накроюсь лоскутной и дырчатой смутой, А юродивый Рома плацкарту, ликуя, пропьёт! * * * Что любопытнее вскипающей воды? И своевольничать, и булькать, и скрываться, И щёки дуть, и петь на все лады, И вредничать: мол, «хрен тебе с румянца Мово», — и, злыми пузырями изойдя, Выстраивать в пару воздушный замок, И убегать (кофейник ли, бадья, — Прощай, посуда) — вон и прочь из рамок Хозяйства. Лишь бы огнь! Бурление! Ожог! ...Однако — стоп. Горячей, но смиренной Водой, не кипятясь, заварит Бог Любой (мораль) напиток во Вселенной. Что обречённее вскипающей воды? И мы, мой друг, и мы пополнили ряды... * * * О. Ивановой Паденье — это род паренья, Полёт по вертикали вниз Туда, где черновик творенья Как бред, не признающий виз. Паденье — прочь и вон из ряда Назло и поперёк уму! («Я не твоя и не отрада И не жилица в терему!») Паденье — и трещи, уздечка, И обморок, и райский ад... О, паданец — моё словечко, Которое присвоил сад! Паденье: так я и погибла. ...А можно было, видит Бог, Сварить из паданцев повидло — И спечь пирог. * * * А.А. Прогибается древний настил, Отражаясь ознобом в излуке... Отпустил, отпустил, отпустил! А природа взяла на поруки. Спесь и морок (читай: слепота) Закрывали, как тряпкой, глаза мне. ...В Александрове есть слобода, Где могучи деревья и камни, Где орёт растревоженный вран На окраине у хронотопа, Будто — хрясь! — встрепенулся Иван И на казнь посылает холопа. — Разгляди, — мне велела полынь Над рекой (по-старинному: Шерна), — Неизбывную серую синь И монашек, живущих примерно: Вышиванье, музей, огород, Областного значенья молебен... Я нашла на себя окорот: Взор изъявшего самость — целебен. ...Я по улице, щурясь, пройду (Тут её называют Военной), Где в 16-м мирном году Вдохновлённые местной Каменой, И с собою, и с небом в ладу, То Марина, то Анастасия Сочиняли записки в саду... И дремала, набычась, Россия. * * * На иноземщине, в общаге, Где матерятся по-немецки — и Ко мне ночами ходят флаги, Родные, лагерные, детские (Во сне — в порядке ностальгии), — Окошко тут выходит в облако, Кочующее из России Как сниженная, но риторика, Жемчужно-серое, протёртое, Как локоть на тужурке отрока, Колеблемое, злое, гордое — Ну, словом более чем облако, По силе равное затрещине, — Поскольку вспышки подсознанья Всегда острей на иноземщине Как слёзы посреди гулянья, — Так вот... в общаге, где на полке Стоит любительская карточка, — В общаге в ритме самоволки Беспутная летает ласточка! * * * Заря румянит, как туберкулёз, Небесный лик... И вперегон ареста Минувшее, — ты продано с колёс Вне описи (а ну их!) и реестра. О, парковые люди без пальто! Над стриженным лужком — conzerto grosso, И лебедь негодующий (почто?) Самой осанкой ставит знак вопроса. А жёлтые кленовые листы Летят как звёзды в мусорные баки... Мы — старичье, творившее на ты С эстетикою выдумки и драки, — Мы кончились! И даже если длань Ещё плетёт слабеющие нити, То это постпоступок. Дело дрянь. А сколько шуму было... Извините. * * * Вы себя гладите, хва’лите, холите, Я же не лажу со светской наукой — Лишь индевеют ресницы на холоде Между свиданьем и новой разлукой. Дело известное: лакомки — лакомы И сладкоежки — единственно сладки... Ваша стихия — сугубые якобы, Я же — калека, открытый в припадке! Ну, не калека — полярница с полюса: Пар изо рта и дырявая роба... Флягу со спиртом — рывком из-за пояса Вынуть, хлебнуть и любовью до гроба Так испугать, что с отвагою гения (Ибо лишь он не юлит, но итожит) Льдина растает! И мощь наводнения Все ваши якобы вмиг растревожит. * * * «Царедворец, оборотень, свинья!» (А по правде — светоч мой и кумир). Я тебя костила, затем что я Заменить собой не сумела мир. Это всё — античность! (Читай: старо). Но всегда впервые кидает в дрожь. А вчера старуха в ночном метро Нагадала мне: «От любви помрёшь». Мы летели вверх, а упали вниз, Своеволье гонора затая… Распустился за ночь цветок нарцисс, Как один из символов бытия. Закипает варево на плите. Если это соя, то нужен тмин. Я тебе потом расскажу про те Лабиринты, где человек один. Я тебе потом наиграю лад, Обретённый мною меж тёмных сил, — И уже не страшно: хоть в рай, хоть в ад… Только ты, пожалуйста, будь как был. * * * Эй, наважденье, кыш! Или точней — каюк. …Омью впаду в Иртыш И заверну на юг. Освободилась. Но, Как говорит Сергей, «Было с тобой темно — Стало ещё темней». Это ль не образец Жизни как кривизны? Стало быть, не конец. Может быть, до весны. * * * Не умею слушать анекдоты, Посещая пышные столы. Мне важней, куда ты, а не кто ты: Лёт, а не материя стрелы. Нет уж, лучше, листья разгребая, Желудей и шишек наберу… (Тут вопрос генетики: себя я Чувствую как дура на пиру Под девизом: «Стон о катастрофе» — Пошлая, чужая благодать…) — Если жёлудь опускаешь в кофе, Не забудь желанье загадать! Памяти Даура Зантария Мой упрямый, мучительный, самоубийственный друг, На чужбине огрета загробною вестью как плетью... Вижу: ты, уходя, по чистилищу делаешь крюк И смеёшься в лицо благочестию и долголетью. Остаётся заплакать и в комнате выключить свет. Я ль забуду тебя и твои бормотания (нас ведь Не осталось почти), — черноморский лгунишка, поэт И мифический беженец, жизнью опившийся насмерть? Я тебе подарила однажды охотничий нож. Ты на всякую вещь реагировал как на зацепку Бытия... И как символ, зелёный носил макинтош, И на кудри седые со смыслом пристраивал кепку, И мотался по снегу, и детские губы кусал, Одержимый талантом, и порчей, и вечной изменой, И свою неудачу, как гордую сагу, писал Меж исколотой веной и плачущей в голос Каменой. Если ты постучишься, — я тотчас теперь отопру: Никогда тебя больше не стала б отчитывать с гневом! ...Но (прости за цитату) «калитка в Ничто» на ветру И скрипит, и грохочет, и алчущим кажется зевом. * * * Ю. Ковалю Ногою в клетчатой штанине Покачивая на весу, Ты — мой поэт, на окарине Сыгравший оттепель в лесу, — И белок хвойные горелки, И солнца изумлённый шар, И, вечно не в своей тарелке, Влюблённой памяти пожар, — И необученных овчарок, И яблочного снегиря, И преимущество помарок Над прописями букваря, — Ты, не любитель плоских формул, Мерцающего цвета шнур Сквозь оторопь свою продёрнул, Не проронив ни «цыц», ни «чур», — А он, как видишь, был бикфордов И уничтожил вещий знак — Тебя, не знавшего рекордов, Но певчего за просто так. * * * Я впервые свободна за дюжину лет — Никому не нужна и никем не гонима... Мой колпак с колокольчиком набок одет, А сердечное пламя в отсутствии дыма Так искрится и пляшет, поёт и трещит, Что не нужен (и даже нелеп) соглядатай... Одиночество — это единственный щит Меж исконною вещью и версией смятой. Хорошо-хорошо! О себе ни гу-гу... Только ветер в лицо, непомерно осенний. ...О неужто сорвусь и назад побегу В искажённое поле кривых отражений? * * * Океана посередине, Хочешь гибели — озоруй! Уплыву от тебя на льдине В направлении тёплых струй. Скучковавшиеся — спасутся, Зазимуют, растопят печь… Но во все времена безумца Распирало желанье — бечь! Твёрдо смотрят глаза сухие. Отрываюсь — читай: расту — Под рычание злой стихии. …Ну, а ты доживай в быту.