Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2001
Если только Если только услышу твой голос, Закачается волной синий воздух, Снова вспомню своё детское имя И увижу небо в чёрных звёздах. Если только услышу своё имя, Поклянусь тебе в любви в час прощаний. Это так же похоже на правду, Как любое из моих обещаний. Если только раскроется небо, Приоткрывшее загадку до срока, Я тебе расскажу об этой смутной, Затянувшей на дно воде глубокой. Зашевелится чёрное небо, И закатятся звёзды над нами. И ты скажешь: «Это просто привычка Говорить об уличном стихами». * * * Если кто кого любит всем сердцем, То уж он не станет притворяться. Лучше станет говорить о далёком Или ждать, что свет прольётся новый. Только я поступаю иначе, Не могу перед тобой не слукавить. «Поклянись, что это так, а не этак!» Я ж — возьмусь разубеждать непритворно, Я ж — смеюсь над обиженным сердцем. И спешу уйти, и непонятно, Для чего меня к тебе так тянет? * * * Сколько бы ни было от тебя подарков, Ни к одному не привязывается моё сердце, Легко их раздаю и легко теряю, Возьму и нарочно оставлю на скамейке. Видишь и сам по словам и поступкам — Мне совсем не нужно твоё сердце, Мне совсем неважно, что ты мне скажешь, Что-нибудь отвечу и тут же забуду, Погляжу на землю, погляжу на небо: «Господи, боже, что это со мною?». * * * Разве я знаю, как это было, Утро ль то, день, ночь или вечер? Больше никогда мне не петь и не молиться, Больше никому не рассказывать небылицы. Я ведь не могу не ответить на улыбку, И не целовать, когда меня целуют, А у меня только и было — Смущённые слова и горькое сердце. Нынче снегопад задувает окна, Чёрный снег метёт — то встанет, то ляжет, Если, не дай бог, подымется ветер, В поле никого мы разглядеть не сумеем. Беда, что вода, не возьмёшь рукою, Сама позвала, а сегодня страшно — Только у меня от всего и осталось — Горькие слова и смущённое сердце. Средняя Азия Судьба — беда, и жизнь — пустыня, Но нарастает, как истома, Всеазиатская твердыня, Неодолимая солома. Созвездья, узкие глазами, Арычным воздухом пьянеют, Стоят над ждущими полями, Текут и влажно пламенеют. Здесь волны в руки не даются, Деревья лишь под ветром пляшут, Так Их Величества — смеются, Высочества — руками машут. Я принимаю очевидность, Что все здесь — родственники, братья, Угадываю миловидность За поворотом лба и платья. Они — по пояс зарастают, Нет сил дорогой прошататься, Полдневный обморок стекает, Ни продохнуть, ни отдышаться, Ни объясниться, ни расстаться, Ни — с полдороги оглянуться, И просто так — не рассмеяться, И ни за что не разминуться. Где мимо фабрики и пива Провозит беркута подросток, Индийских снов глотая диво, Афишей занят перекрёсток. В кинотеатрике кромешном Не зря механик воду мутит — За «Новостями» неизбежно Любовь индийскую прокрутит. Река свистит в отвесном ложе, И первое её движенье Под пеною сгоревшей кожи Живит, как смерти дуновенье, Как перенапряжённый провод, — До глаз окатит огневицей. Порхают спицы, гнётся обод, И время стынет мёртвой птицей. * * * Как же я расскажу, Что он меня опять бросил? Все станут меня стыдить И надо мной смеяться, Говорить: он её опять бросил, Он над ней просто смеётся, У него нет ни совести, ни чести. * * * Милый боже, боже правый! Долго терпишь — больно бьёшь. Ты же видишь — я устала, Отчего не бережёшь? Здесь, у края скользкой крыши Я опять одна стою. Я едва спасаю, слышишь, Душу бледную свою. На скамейке Я отвернусь и сдержанно зеваю, О том, о сём расслабленно шучу, И что дышу с трудом, не успеваю — Я и сегодня складно промолчу. Кивну тебе повинной головою И продохну: «Одумаешься ты...». Свидетель Бог! Да я сильнее вдвое Сознанием своей неправоты. У-у... Я найду тогда уж способ поквитаться, Ещё ты вспомнишь, как учил всерьёз, И ты меня полюбишь, может статься, До отвращения, до тошноты, до слёз! * * * Когда лежит по воле Божьей На всём уныния печать, И мрак небесных бездорожий Никто не силится встречать, Душа! Ты медлишь умирать. Когда раздастся гром проклятья, Свершится гибельный закон, И друга мёртвые объятья — Один невыносимый стон, Душа глядит в жерло времён — Там волны света заходили, Возобладало вещество, И в облаках стоячей пыли, В восставшей крепости и силе Не слышно отклика Его. * * * Пахнет туманом, оврагом, вокзалами, Что ж этот день так суров? Я ничего тебе не рассказала бы, Много ль для этого слов? Видишь, ведь даже и вспомнить не хочется, Надо ли, ясно самой, Было — прошло, но никак не окончится, Вот оно снова со мной. Где, за какими путями, заставами, Что не забыть мне уже? Пахнет туманом, оврагом, вокзалами, Что ж ещё надо душе? Крым Прогрохотав по рельсам над страною, Открыть глаза у млеющих излук. Пропал Джанкой, и вновь передо мною Открылся Крым, как возвращённый друг. Удары волн мою отверзли память, Где дням любви пристало умереть. Очнись на миг и продохни. Пока ведь Ещё дано влюбляться и смотреть. А галька бьёт размашистой картечью, Разбрызгивая пенную слюну, Зачем идти валам твоим навстречу И, задыхаясь, падать в глубину? Зачем ценить их бешеную нежность, Теряя дням и униженьям счёт, Когда вдали такая безнадежность Захлёстывает, губит и поёт? И как легко откинуться, забыться, Чтоб выплюнуло море и ожгло. О, Господи, как поражают лица, Когда их все забвеньем обмело. А день горит бессмертно и бездарно, Есть в магазине клятое вино. Спешит мещаночка. И небо лучезарно. И всё, что есть, нам напрокат дано. Ночь в Баку Море вовсе не спит, А проходит за крышами Тенью тяжёлой. Сильно дышит в лицо, И от берега с дикостью Тянет за по’лы. Лихорадит отель От бездушной жары Или просто от песни, Коридором пройди — И за дверью незримой Исчезни. Юбкой воздух толкни И рукою окно отодвинь В фиолетовых звёздах. По губам и по лбу’ Хлестанёт Тряпкой мокрою — Воздух. Хорошо бы ещё, Чтобы месяц бессонный Нас людям не выдал, Там, где дует хазри, И ночные машины Летят, Как коррида. Храм Креста Не вспомнить мне, где этих рек источник, Но наконец, сливая жизнь и смерть, До хруста выгнув страшный позвоночник, Четырёхзвучье выдохнула твердь. Как сон дневной, пусты твои дороги, И мы внизу едва сморгаем пот, Где ласково и самовластно: «Го-о-ги!» — На все лады любой балкон поёт. И здесь в любом проснётся жизнь другая И с головою захлестнёт не раз, Скакалкой скачет улица тугая, Не отрывая быковатых глаз. И для кого и нервно, и вполсилы Пробормочу: «Всё это — звук пустой — Твой Джвари вымерз, и твои могилы Покроет век асфальтовой пятой. Ты так же дорог мне и столько же не нужен, Как тот, другой, над стройною Невой. Ты — жизнью жив. Твой воздух тленный душен. Тбилиси нежный! Сжалься надо мной». Батуми Здесь, вдыхая медленное время, Продавцы, гуляки, капитаны Выпивают самый чёрный кофе И глядят под вечер на фонтаны. И, роняя пробку в сонный гравий, Гость приезжий молча удивился, Что Батуми душноват, пожалуй, Для того, кто в нём остановился. И пока рессорная пролётка Иностранцев ласковых развозит, Подбежит зелёная цыганка И плюёт в кулак и денег просит. Слышу, слышу под зелёной кофтой — Принесёт разлуку и ненастье, Душной крови тёплое шуршанье В глубине оливковой запястья. Я давно к разлуке привыкаю, Но она, гадание итожа, Обещает скорое свиданье И смеётся, ангел смуглокожий. Ах, как сердце бедное толкнулось, Будто впрямь назад вернуться хочет, Но пролётки заводное тело На камнях распаренных стрекочет. Ровно в полночь теплоход горящий — В звёздной каше точек и пунктиров — Соскользнёт с отвесного причала, Разлучая лёгких пассажиров. А наутро четверо дельфинов Станут время тратить вместе с нами, Занимать разумною игрою, Ударяя рыбьими хвостами. Хорошо с широкими волнами Выходить из голубого плена, Хорошо идти по грубой гальке И лежать под осторожной пеной, Хорошо, откидываясь в воду, С глубиною душной не бороться, И считая влажные удары, Поглядеть из-под ресниц на солнце. Кто идёт, названья повторяя, Окликая всё, чем сердце живо? Может быть, я галька голубая На прозрачной горечи отлива. * * * Разошлись немые воды, Ветер неземной! Окаянная свобода, Ты ль пришла за мной? И зовёт знакомый голос, И блестит песок, Будто туча раскололась Посреди дорог, Будто нет иных пророчеств, Кроме этих дней... В белом мраке изморочась, В мареве теней, Где лучи обратным светом, Чёрные горят, Позови меня — и сброшу Гробовой наряд! Утро На Киевской я уже почти дома, На переходе покупаю цветы, Сегодня цветёт тополь, И на Смоленской и Студенческой К нам в вагон залетает снующая пряжа И на плечи ложатся тлеющие холсты. А на Новослободской медлительные рабочие Разгружают горящие ящики с лёгкой досадой даже, И тот, что меньше всех ростом, Говорит, улыбаясь золотыми зубами, Глядя на цветущий тополь: «А здоровые мы парни!». И я не могу вспомнить, Сколько лет мы знакомы. * * * Те же — дорога и зданья, Те же — в кувшине цветы. Сердцу не надо признанья Горькой его правоты. Что же, глядишь, и полюбит, Нам ведь уже не впервой, Всё, что без умыслу губит И выдаёт с головой. * * * Когда всё приснится сначала, Окончится жизненный бал, Я вспомню, как я приезжала, А ты — у порога стоял. И был ты на стольких похожий, И был ты навеки один, И день, молодой и погожий, Смеялся с нездешних вершин, И комната лодкой стояла, Причалена в небе самом, И долго душа отдыхала В ответе твоём золотом. * * * Изогнулись небеса над столицей, Над её оскудевшими дворами, Принимай житьё её и славу, Занавески из вчерашнего ситца. Слышу я, как пропетую песню, Откровенья твои и присловья, Подымись над всем, что пережито, Если можешь, возьми и воскресни. Разве помнит трава о непогоде, Разогнётся, как ни в чём не бывало. Это ей в награду за молчанье И за соучастие приходит. * * * Мы живём, оглушительной тайной хранимы, Наши звёзды, как луг, медоносны. Я люблю бесконечные смертные зимы, Мимолётные, вечные вёсны! Эти зданья в лесах, эти звенья и цепи, Сочлененья, провалы, химеры — Это всё вековые незримые крепи Нашей новой невиданной веры. И покуда цепочка в руках не прервётся, Золотое шитьё не повянет, Всё поит нас вода вековечных колодцев, И хранит, и вовек не обманет! И пока не погас этот пламень влюблённый, Не истратился жизненный порох — Приходи и целуй этот ветер бездонный, Эту воду — в небесных озёрах. Приходи и владей — и не верь очевидцам, Что вода под снегами — застыла, Всё — чудесно, и всё здесь когда-то случится, Точно так, как обещано было! Вечернее кафе Пойдём туда, где птицам гладят горло, Где, с рукавом привязанным, — снегирь... Мои стрижи — как маленькие свёрла, Промахивали родину и ширь. Глоток ночей и дней моих кромешность — Я всё отдам за несколько минут, Библейскую ворованную нежность В ладони прямо разливают тут. Ведь никогда ещё не жгло мне руки Их кочевое детское добро, Я у колен невидящей старухи Твержу себе: «На мне — твоё тавро». Я не тебе ли всё отдам без счёта И обниму за чудо и беду, Я дочерей невероятных Лота Вслед за собою за руку веду. Вас кто-то вышил золотом на пяльцах, А у меня на сердце злобы дрожь, И воробей средь белых мух февральских Мне кажется счастливцем, ну так что ж?! Подай мне знак, возьми меня в науку Я так хочу, чтоб эти имена Могла надеть я кольцами на руку, За то, что вас не милует страна. Не наобум же тот посланник ехал, И не одна же здесь гуляла власть, Когда она всей глубиной, всем эхом Невиданным словам отозвалась, Когда, исполнясь высшей благостыни, И не имея больше ничего, Китаец в яме и араб в пустыне Несли в себе подобие Его. Я не хочу, чтоб жизнь мельчала в сумме, Где ожиданьем — каждый шаг пропах, Чтоб твой Христос воскрес и снова умер На этих тёмных, грезящих полях. * * * А те слова, которых все боятся, Они — на самом дне. Ни целовать вас, Ни любовью клясться Не надо больше мне. И вот теперь, Когда настанет вечер, В июльскую теплынь, Я говорю, что мне гордиться нечем, И рву в сердцах полынь. И вот теперь, когда ясна потеря, Легко всё понимать, И с каждым днём, И веря, И не веря, Приметно умирать. * * * Здесь месяц ныряет над грушей, Летит и не тает, Очнись, моё сердце, не слушай, Как жизнь убегает. Глотни восхитительной пены И пьяного пива, Где тянут напиток антенны Ночного разлива, Где по’д вечер так непохожи Наряды и лица, Где каждый мелькнувший прохожий На сердце двоится, И машет нам вслед переулок, Такой непутёвый, Свидетель ночей и прогулок, И жизни суровой. И снова горит, не сгорая, Любовь и мятежность, И снова такая земная, Напрасная нежность. * * * Я вам не верю ни на грош. И вы мне верите не очень. Как жаль, что ближе не найдёшь Людей — в пределах этой ночи. Я верю вам, как верят в сон, Бездоказательно, глубоко, А утром чернота ворон Клянёт всё бывшее жестоко. Какие сутки скрылись прочь, Какой нелепицы отпетой! Я жду, чтоб воссияла ночь Над безнадёжной правдой этой. * * * Я устала в садах января К ледяным этажам подниматься, Всех спешащих бегом обгонять, Их спокойствие перенимать И чужою глядеть и казаться. Если б так, как бывало уже — Среди белой грозы пробудиться Рукава поскорей закатать, Эту гневную воду глотать И в гремящую веру креститься. Три стакана июльской грозы Даже лучше, чем выдох глубокий На скамейке чужого двора — Натопить на ладонь серебра — Мятный ужас и страх черноокий. Вода бежит... Вода бежит. Летит вороньё. Смотрю в неё — Там нет никого. А сонный снег лежит широко, И дышит легко Спасённая даль. И день стоит такой, как всегда. Вода, вода, Отдай, что взяла.