Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2001
“И Пушкин вас поведет…” — СПб.: Санкт-Петербург, 2000. 1000 экз.
Ефремов. Мне кажется, что кровь должна залить всю нашу сцену.
Смоктуновский. Это хорошо.
Ефремов. Кровь полилась из какого-то окошечка и льется, льется, льется… Народ безмолвствует.
Сергачев. Сомнительно. Может быть, достаточно, чтобы безмолвствовал. (…)
Так в 1989 году обсуждался вопрос, должно ли быть на сцене кровопролитие…
Это захватывающее чтение приоткрывает дверь в творческую лабораторию одного из крупнейших русских театров. Заглядывая в книгу, чувствуешь себя непосредственно присутствующим при работе выдающихся режиссеров О.Н. Ефремова и Р.А. Сироты с прославленными мастерами сцены — И. Смоктуновским, О. Табаковым, Ю. Богатыревым, В. Сергачевым, П. и Б. Щербаковыми… Обычно репетиционный процесс скрыт от постороннего глаза.
Постановка “Бориса Годунова” во МХАТе в том перестроечном году так и не была завершена. Но театральный центр Санкт-Петербурга выпустил книгу в серии “Пушкинская премьера”, сплошь состоящую из записей репетиций, сделанных тогда старшим научным сотрудником музея театра Т.Л. Ждановой. Названием книги стала фраза, произнесенная на одной из репетиций Розой Абрамовной Сиротой.
Браться за Пушкина всегда немного боязно. Это как брать высокую ноту. Спектакль ставился в год, объявленный ЮНЕСКО годом Пушкина, “пятого поэта цивилизации” (после Гомера, Данте, Шекспира и Гете). Принимая решение о постановке, главный режиссер Олег Ефремов предполагал строить спектакль через “контакт” с поэтом, через сердечную открытость, доверие к материалу. Выводя на сцену “народную трагедию”, Ефремов решил привлечь к постановке весь коллектив театра, чтобы всем вместе “обратиться” к Пушкину, как обращаются в веру. В обсуждении постановки участвовали не только режиссеры и актеры, занятые в спектакле, но и другие работники театра, а также приглашенный историк Р.Г. Скрынников, специалист по “смутному времени”. Совершались поездки по историческим местам, актеры ночевали в келье, где Пушкин писал сцену с Пименом… “Борис Годунов” необыкновенно труден для постановки из-за предельной смысловой и эмоциональной нагруженности каждой пушкинской реплики.
Сирота. Пушкин написал антиисторическую пьесу, аллюзионную, на современные ситуации. — Однако спектакль не должен был быть политическим, как постановка в театре на Таганке. Несмотря на то, что большинство историков считают Бориса Годунова неповинным в смерти царевича, театр принял точку зрения Пушкина (Карамзина). По мнению Р.А. Сироты, трагедия написана аллюзионно, так как в результате цареубийства взошли на трон Александр и Павел. — “Борис Годунов” Пушкина — его способ разделаться с Александром I.
Ефремов. Что такое власть? Это ум. Это способность понять закономерности, взаимоотношения. Вызвать любовь или нелюбовь народа…
Перекличка событий “смутного времени” с современностью ощущается постоянно. На первую репетицию Ефремов пришел прямо с мероприятия: встречи Горбачева с представителями интеллигенции. В рабочие диалоги то и дело вклиниваются упоминания об острых политических конфликтах 80-х: Баку, Минск, Тбилиси… Часты ироничные политические аллюзии: — Пимен — сталинист… — Всегда находится тот, кто “Архипелаг ГУЛАГ” пишет… — и это о Пимене. О нем же: — Самиздат расцветает… Марина приходит на свидание к Самозванцу, как ГПУ с пистолетом на боку. Оказавшийся в Чудовом монастыре (подосланный?) Григорий уподоблен Штирлицу. Дядька Бориса был чем-то вроде КГБ, комендатуры Кремля… — Самозванец — Владимир Ильич, только наоборот… Борис прибегает к помощи кудесников, как мы смотрим Кашпировского… Иной раз не тотчас понимаешь, о ком идет речь: какой Романов — царь или ленинградский партийный деятель? Борис — Годунов, Ельцин или актер Щербаков? Наверное, пройдет немного времени, и ленинградского Романова никто не вспомнит, как не узнала ефремовская дочка Молотова в больничном саду. Однако все это — приметы времени, в которое готовилась и не осуществилась постановка.
Книга постепенно втягивает в репетиционный процесс. Становишься свидетелем, чуть ли не участником — того, как внимательно вчитываются режиссер и актеры в каждую реплику, стараясь постигнуть, что стоит за словами поэта. “Играется” каждый знак препинания! Режиссер побуждает актеров обратиться к их собственному эмоциональному опыту, вложить в текст свое переживание. Видишь, какого титанического труда стоит постановка спектакля, тогда как на сцене все должно выглядеть “как на одном дыхании”. Интересно подмечать специальные словечки, живое актерское просторечье, спонтанно возникающее в диалогах: — Мне нужно замотивировать свой монолог… — Видите, какие оттяжки… — Я боюсь заболтать стихи… — Эти эмоциональные винты у Пушкина совершенно потрясающие… — Балдеж какой идет!.. — Давайте рванем “Фонтан”! — И тут она прокалывается…
Существует расхожее представление о протеистической природе актерского ремесла: актер должен быть подобен пустому сосуду, куда можно влить любое содержание. Но актеры МХАТа, с которыми читатель встречается на этих страницах, сами — яркие личности, способные наполнить пушкинские образы своим содержанием. В их работе подкупает отсутствие зависти, более того — любование мастерством друг друга. В предисловии В. Рецептер пишет: “Речь идет о Пушкине, а стало быть, о добре и зле, о России, ее истории и современности, о народе, власти, грехе и раскаянии, и оказывается, что актеры МХАТа, русские интеллигенты конца 80-х годов прошлого (уже прошлого!) века, так же глубоки, своеобразны и интересны, как герои Чехова, чьим именем назвал себя ефремовский театр, оказывается, что они так же пытаются заглянуть в будущее и так же мучаются в поисках смысла жизни и русской истины”.
Коллектив театра собирает и анализирует свидетельства, вроде бы желая следовать истории, однако “ведет” спектакль сам Александр Сергеевич. Предполагалась необычная трактовка образа Самозванца: он предстает как… поэт, романтический герой, одна из ипостасей самого Пушкина. Это благородный мститель, “человек Романовых”, который собирается передать престол законным наследникам. Борис в исполнении Иннокентия Смоктуновского тоже должен был предстать не злодеем, а обыкновенным грешным человеком.
Смоктуновский. Он убийца. Он порочен, а значит, и все царство порочно. Где здесь суть воздействия на зрительный зал?
Сирота. Ведь Пушкин не мерзавцев написал, написал грешных людей, которые оцепеневают в какой-то момент.
Народ решили вывести на сцену в виде некоей “плазмы”. Эта “плазма” призвана была организовать все пространство спектакля. Сергачев задал вопрос о характере “плазмы”.
Ефремов. У меня нет концепции ни про добро, ни про зло. Плазмой не ворочают, хотя некоторые думают, что ворочают.
Театр — искусство сиюминутное. Даже если спектакль был записан на пленку, и спустя много лет мы можем восхищаться игрой актеров, может быть, уже ушедших из жизни, — все равно что-то утрачивается: особая магия спектакля, “обратный посыл” зрительного зала. В этом случае до контакта со зрителями не дошло. Но сама незавершенность спектакля, его “несбыточность” в чем-то сродни загадке самого пушкинского творения. По прочтении этой книги возникает желание перечитать “новыми глазами” это столь знакомое произведение и обновить в памяти историю его создания. Я, например, не знала, что знаменитая фраза “Народ безмолвствует” принадлежит не самому поэту, а его личному цензору Жуковскому, и что Отрепьевы — старинный род галицких бояр. Как-то не вяжется, чтобы могла возникнуть царская династия с такой фамилией.
За время, прошедшее с момента записи репетиций, ушли из жизни О.Н. Ефремов, Р.А. Сирота, И.М. Смоктуновский, Ю.Г. Богатырев, П.И. Щербаков, К.А. Минина. Книга запечатлела их живые образы. Она богато иллюстрирована портретами актеров, рабочими моментами репетиций. Твердый переплет, хорошая бумага, глянцевая суперобложка — такую книгу приятно получить в подарок. Малый тираж сделает ее библиографической редкостью.
Однако, если честно, ощущение подглядывания в замочную скважину во время чтения меня все же смущало. Не знаю, в какой мере эти записи подверглись правке, но, мне кажется, человек способен высказываться совершенно свободно лишь будучи уверен, что его слова нигде не фиксируются. Даже если это актер, привыкший жить “на публике”. Мало ли что в пылу полемики может сорваться? — Ну сволочь, вот сволочь Александр Сергеевич!.. — впрочем, это сродни авторскому “Ай да Пушкин, ай да сукин сын!”. По счастью, время сейчас не то, чтобы за высказывание о том, что некий политический деятель недалек умом, просто глуп, а у известного писателя лицо дебила, кто-то попал в места не столь отдаленные. Но ведь недаром существует русская пословица: написано пером — не вырубишь топором!
Вызывают досаду некоторые неточности в записях. Например, на 15-й репетиции Р.А. Сирота говорит: В России женщины сидели в затворе, рабыни, только для вас производства существовали (выделение мое. — О.С.). Может быть, тут было сказано “для воспроизводства” (населения), если не было какой-то особой интонации? Мелочь, но тогда сразу возникает сомнение: насколько точно записано все остальное? В одном месте Мария Нагая названа предпоследней женой Грозного, в другом — последней; различны версии судьбы дочери Годунова Ксении… Разумеется, стенограмма есть стенограмма, но, если факт не соответствует действительности, редактор, как правило, делает сноску.
Еще более неприятное чувство возникает, когда речь заходит о Боге и церкви. Ефремов откровенно признается, что церковников не любит. Его право. Но когда слова “Бог”, “Господь”, “Спаситель” во многих местах напечатаны с маленькой буквы, при том, что даже Барабашка — с большой, — вспоминается, как М. Булгаков старался, чтобы слово “Бог” в “Мастере и Маргарите” всегда стояло в начале предложения. Бывает трудно определить, с большой или маленькой буквы надо записывать произнесенное слово. Думаю, актеры и режиссеры говорят о высоких материях на самом высоком уровне. Вот что говорит Ефремов о пушкинском стихе: “Стихи надо постичь, прочитать их, как молитву, много-много раз, чтобы постичь благодать”. Поэтому мой упрек скорее не Т.Л. Ждановой, “Пимену” МХАТа, проделавшей огромную работу, а издателям книги.
Надо сказать, что, при всей увлекательности, чтение это нелегкое. Требует вдумчивости, внимания, преодоления кажущегося однообразия. Не рискну рекомендовать книгу тем, кто не любит видеть “кухню” спектакля, его механику, зазеркалье-закулисье, а предпочитает “волшебство” готового результата — что естественное зрительское право!
Ведь спектакль, даже невоплощенный, создается для зрителя.
Ольга Седова