Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2001
Мария Олеговна Ватутина родилась в 1968 году в Москве. Имеет высшее юридическое образование. В 2000 году окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Стихи печатались в журналах «Молодая гвардия», «Русское эхо», «Новый мир», «Кольцо «А»», «Поэзия» и в других. Член Союза писателей. Живет в Москве.* * * Осень художников. Время последних пиршеств Где-нибудь на правительственной заимке. Вот бы перенести тебя от твоих излишеств В наши-то недоимки. Глядючи на убогость, на сирость счастья, Коим довольствуюсь я без мольбы и надлома, Взял бы меня хоть какой-нибудь ветвью власти. Да где тебе, деловому! Где ты теперь, когда моросит глумливо Над пепелищем нашим осенний морок? Снова дела на том берегу пролива? Ну, неужели и мне будет сорок? Скоропостижны связи, перегорает нега Шумной феерией спички и с тою же быстротою. А у меня в Москве обвалилось небо Где-то за шереметьевскою верстою. * * * Закрой окно. Выстуживать жильё — Сопряжено в такие ночи с риском. Пусть даже воздух — воздухом парижским Почудится. Не холоди бельё. Гриппуют и французы. Теплоты Предмета достаёт на пару-тройку Квадратных метров савана, а ты И вовсе мог бы заморозить койку. А ну как ночью заползёт мороз В твой скорбный склеп, рассеются химеры, И слёз не хватит, чтобы твой запрос Дошёл до руководства стратосферы. * * * «…Она стала почти на самой черте…» Н. Гоголь. «Вий» Не доверяю чужому дому, Предоставляющему ночлег. Не доверяю тебе, такому Доброму, словно не человек. Пахнет воском. Стена с наброском. Крошкой мучает простыня, Разиллюстрированная Босхом. Лучше бы ты не любил меня. Лучше бы промышлял чернокнижьем В этой кромешности снеговой. Только злодейства мы любим в ближнем. Я насладилась добром с лихвой. Лучше меня не впускать в жилище. Лучше случайных водить подруг. Нищему не доверяет нищий. С тем и отправимся в первый круг. Может быть, мне, Николай Василич, Обрисовать этот дом мелком. Чем и опасно любить в России — Слишком затягивает потом. Кто-то в разнос, а кто-то на вынос. Взвоет собака в ночном леске. В муках раскаяния один из Нас на девятом сойдёт витке. Встану, измучившись, в полшестого, Выйду в снежные вороха. Я не умею любить такого Неподходящего для греха. Осень Языческая осень фантастична, Она столична даже под Москвой, Она и по целебности — горчична, Но по окрестной гамме цветовой. У вас тут непонятные порядки, А беспорядки поняты давно. В таких угодьях не разводят грядки, А любят женщин или пьют вино. Я — исключенье. Здесь меня не любят. Как — жертвоприношенье к алтарю Любить-то в самом деле? Кто-то срубит Мне лодочку потом, когда сгорю. Вот в этом тупике перед калиткой, Куда ведут две старых колеи… Здесь поневоле станешь сибариткой, Когда перезачтутся дни твои. Когда сочтутся все твои геройства, И святость, что у грешников в чести. И территориальное устройство Окажется землёй в твоей горсти. Мне избежать сожженья — что накликать Беду на этих дачников. И ты Измучишься, когда начнут курлыкать Фантомы из небесной пустоты. Мне жаль тебя, не ведавшего страсти, За все грехи платящего вперёд. Ваш председатель дачного хозяйства Тебя ещё в оракулы возьмёт. Я никогда не видела, чтоб ветер Вздымал листву и гнал её наверх, На взгорок, где уже созвали вече И ждут тебя, холодный человек. Придай же легитимность приговору… …Сквозь космы листьев, сыплющихся с лип, зелёный «джип» легко уходит в гору с простонародным прозвищем Олимп. * * * Понять тебя? Округа не простит Пренебреженья сплетней и намёком. А те, кого измучил простатит, От зависти окрепнут ненароком. Но ты и сам достойный прототип Исчадья ада и не чужд порокам. Властители умов сойдут с ума, Лирическому отомстят герою. Но я ведь по анафеме сама Порою ностальгирую. Порою. Не скрою, я ошибку сознаю Ещё до совершения ошибки. …Ты спишь так глубоко, как спят в раю, В аду иль на другом каком отшибе. Ты знаешь: никого в округе нет. Ты бог и царь, покуда беспризорный. Но общепланетарный интеллект Сейчас мигает в их трубе подзорной. А ничего и не было. Ушла, Не добудившись. Но твоя округа Осенняя, что твой дневник, мала, Опрятна и болтлива, как прислуга. А ничего и не было. Молчи. Мне нужно ещё выбраться к бетонке. Вернуться в город. Не найти ключи. Переоценку провести в котомке, Которую ещё зовут — душа. …Деревья встали в линию сплошную. И пуританки местные, спеша на остановку, курят взатяжную. Стихотворение, привезённое из банальной поездки в Анталию Так чумно за кордоном, что кажется, жизнь — mistake, Европейский нерест настиг берега Востока. А я стала путать значения «give» и «take» И в долгу пред отчизной по части натуроброка. Впрочем, наш челнок перевыполнил госзаказ, И, по-прежнему волоча на Восток копейку, По пять раз на дню поглощает чужой намаз, И использует ностальгию, как телогрейку. Здесь, куда ни плюнь, принимается город-сад. И турист отличается от священной коровы Только тем, что его доят И он бритоголовый. По долгам отвечать скучней, чем нести их крест. Расцветай мой долг перед пашнею и наречьем, Пока я выбираю насест и хожу вприсест Между речью и Междуречьем. То винцо попивая, то раня виски венцом, Хорошо же, Езус Мария, жить без гордыни, Да простит мне младенец с уже европейским лицом И затылком в виде регбийной дыни. Как приёмные семьи — бюргеры отдыхать Понаехали и внимают без интереса, Что Россия и есть суррогатная родина-мать Мирового прогресса. Иго — раз, крестоносцы — два, мировая — три, Перестройка — не к ночи сказано — все четыре. А гордыни по-прежнему нету у нас внутри, Как бомжей и шлюх в захудалом каком Измире. Только здесь понимаешь, мой ангел, что ты обут На семь зим вперед. Бездорожная от Урала И беспутная моя родина, как живут Припеваючи там, где твоя нога не ступала! Но зато ортопеды твои солонят волну И чин-чинят свои счета без особого риска. Обелиск Ата-тюрку, прославившему страну, У отеля вчера купила одна туристка. На склоне лет Вячеславу Харченко На склоне лет, на поле битвы, На кухне с газовой плитой Ты будешь благостней Бахыта, А я стервозной и больной, И будет лавочка забита Для тех, кто послан нам судьбой. Мы выучим все варианты Исхода битв, причины войн. Вернувшиеся эмигранты Передадут нам жребий свой. Придут и гранты за таланты В наш старый штабик становой. Эгоистично веря в Бога, Мы воздадим ему хвалу За то, что, словно томик Спока, Пылится Библия в углу, За то, что мы ему служили Стихами сирыми подчас. За то, что мы всю жизнь дружили Без дураков и выкрутас, За то, что ангелы кружили В седых бородках возле нас. Ах, эти ангелы седые, Хранители, отцы, витии, «Аляски» ласковый распах И боль торпедника в глазах. Невидимые, словно капли Гроз, грохотавших стороной, Они уйдут. И нету кальки, Чтоб срисовать их нрав смурной, Раздрай их душ, игру в скакалки С тяжеловесною страной. С напитком новым та же чаша Да не минует нас с тобой. Слабохарактерная наша Плеяда ангельской гурьбой Сама ничтоже не сумняша Желала жребий роковой. Неглинка День знаменателен, хоть оставляй засечки: Подсинен, подосинен, осиян. Нельзя купаться в подмосковной речке, Да и не речка это, а фонтан. Ещё вчера здесь был кафе-шалман, Где Карамзин снимал напряг от лекций. Наполнен надмосковный океан, Но опустел желудочек у сердца. Мутировал от массовых селекций Весь грунт российский, лучше образцы Не брать. Но от метро не отвертеться — Не бойся, это ж наши мертвецы. О, это стильно — жить среди фарцы, Почти на ветке, на пусто’тах — что ты! Весь город держат урки и пустoты. Нет! Пустота и крёстные отцы. А праотцы встречаются порою В метро: я узнаю их бледный лик. И кажется, что там, под пустотою Ещё есть твердь, Неглинка, Китеж, Троя, Иль Третий Рим, иль красный материк… Эпилог Осень. Дачи. Отсутствие в горних садах Экипажей. Боюсь оторваться от темы. Ну, ведь есть ещё где-то Хаттаб и Саддам, И Милошевич, будь он неладен со всеми. Есть заданье редакции. Шмоны в Москве. Есть и арка над старой дорогой Смоленской. Исключительно в круглой моей голове Есть виденье обратной дороги Вселенской. Только с Минки она загибает в проём, Под нависшими кронами, возле «Шашлычной». И опять я о личной дороге, где дом Нечто вроде Чистилища, вроде частичной Перспективы, да верится в это с трудом. Так и сходят с ума. Незаметно, шутя, Как иглу, не считая безумство серьёзом. Половицы шевелятся, тихо кряхтя. — Сумасбродствуй, но будь уважительней к дозам. Знать бы только, на чём же разбит этот сад, Что там душу вдохнуло, саднящую в теле: Взрыв на Солнце три десятилетья назад Или пара московских на прошлой неделе? Но пока мне открыт коридор над Землёй, Я по-бабьи набраться стараюсь терпенья И писать о тебе, потому что живой. Впрочем, здесь можно спорить о факте рожденья. А над фактом любви спорить мне не резон: Мы с тобою развержены целой страною. Ты не ждёшь «Новостей», постригаешь газон, Ты вернулся к привычкам, нарушенным мною. Так закончен роман, посвящённый тебе. Я уже к городской возвращаюсь культуре. Мне смешно: ты в моей не остался судьбе, Но остался в классической литературе. Октябрь К такому тебе и притронуться страшно: Посмотришь, что выльешь холодный ушат. Стрельцами с бойниц Новодевичьей башни Вчерашний завален, загублен закат. Стрельцами, стрелкaми из Чёрного Дома, Из чёрного неба, из чёрной толпы. Мороженым телом, проржавленным ломом, Завален закат, подкосились столпы. Оттуда, куда их на баржах свозили, Ладонью взметнувшись, кленовым листом, Багряною кляксой, алмазною пылью В глаза твои, восьмиконечным крестом Воспрянуло солнце и медленно пало, Сдержав занесённую в гневе ладонь Над кромкой Кремля, над картонкой квартала, И крест покосился и канул в огонь. Пожары пожгоша деревни и сёла, Леса и сады и посеяли смерть. Октябрь наступил — как всегда — развесёлый, И кровью запахла запашная твердь. Темно, мой хороший. И воздух октябрьский Всё утро горчит. И разносится гарь. И горем вчерашним, как взглядом вчерашним, Страдает твой взгляд, и страдает октябрь. Страдает столица. Мосты и заставы, Палаты в Лаврушинском сером дворе, Куда заглянули мы ради забавы, Да так и остались — страдать — в октябре. Вот так и история: скрыта от глаза, Но стоит пройти подворотню, и вот В проёме бетонного иконостаса — Палаты, телеги, служилый народ. В окне освещённом, в одеждах порфирных, Глотая всё ту же октябрьскую гарь, Отчизну на дыбе законов всемирных Растягивает удалой государь. Не хочешь к иконе окна приложиться? К стеклу? Заглянуть и отринуть чело, Поняв за минуту с уменьем провидца, Что хлынет кипящая кровь на стекло. Темно, мой хороший. Пойдём-ка отсюда. Три раза, как в сказке, кругом обернись. Нам осенью этой подарено чудо: На миг вознестись в прокопчённую высь. Исчезнут виденья и страхи до срока, До Крестного Хода, до новых обид Властителей старых, и память-сорока, Крича, на палёном крыле улетит. Уласковят взгляд голубые просторы, Распаханные до Покрова холмы, Сусалью и медью покрытые Горы, Где были печальны и счастливы мы. * * * Этому рыжему делают биографию. Волга белая. Белый простор. Долголетний генплан Ярослава. Молока из ведра, и — для славы — из «макарова» — пули в упор. Биография — плата властей за любовь к своему государству. Ты оплачен с лихвой, богатей, рядовой постсоветского барства. Плещет Волга в своих берегах. Ты, приверженец дома в деревне, научился у Анны Андревны оставаться в веках. Но века производят возврат. То-то тучам сгустившимся рад всякий сущий, кураж создающий: диссидент, прокурор, нумизмат, всяк, поэтом себя сознающий. Покуражим ещё на костях, защитим тебя русское слово- сочетание «снова-здорово», возрождайся, целительный страх. Возвращайся! Живи у черты, примени своё чувство гражданства там, куда так наяривал ты по зыбучим пескам государства. * * * М. Салуцкой …Ибо, к тому же, знаю весьма подробно, Что собой представляет альтернатива… Ю.Д. Левитанский Начали пудрить лица ровесницы наши, Делать карьеру, красить виски кропотливо, Смыслить в мужчинах, в ценах на центы, Маша, Только поэты знают альтернативу Старости или, вернее сказать, старенью, Трёпу в курилке, грядкам в саду на даче, Словом, всему, что выдано поколенью После складско’й космической недостачи. Чувствуешь, Маша, эту нехватку жизни, Недостижимость неба и невозможность смерти. Дети родятся, птицы летят. Скажи мне, Милая Маша моя, кто наша третья Сестра, на каком пожаре Мы потерялись, не сохранили фото. Кто здесь?.. Небесный луч в золотом муаре — Словно из комнаты вышел тихонько кто-то…