Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2001
Утвердилось мнение, что литература и телевидение — две абсолютно независимые друг от друга территории. Передач о новых литературных произведениях, книгах и журналах, встреч с писателями практически нет ни на одном из основных телеканалов; со своей стороны, многие писатели считают, говоря словами героя одного из прошлогодних рассказов В. Маканина, что телевидение сознательно “створаживает словесность” в борьбе за время, внимание и интересы населения.
Однако несмотря на достаточно резко обозначенные границы, среди “некоммерческих” писателей и литературоведов есть те, кто сотрудничает с телевидением более или менее постоянно. Мы попросили их ответить на два вопроса: может ли в принципе серьезная литература быть востребована телевидением и может ли телевидение быть полезно литературе; что дает (и дает ли что-то) “телевизионный” опыт для вашей писательской и исследовательской работы?
Принять участие в разговоре мы пригласили также теоретиков и практиков телевидения.
Юрий Богомолов
Вообще-то ни одно из искусств не может быть соперником другому. Хотя иллюзия соперничества меж ними есть. Особенно она сильна при нарождении новой формы художественной деятельности. Так было, когда объявилась Муза кино. Казалось, что она отменит сначала фотографию, потом — театр, потом — литературу. Смешно вспомнить, но и театр в какой-то исторический момент подозревался в покушении на прочие виды искусства. Было и наоборот: театру отказывалось в самоценном эстетическом значении. По этому поводу на рубеже ХIХ и ХХ веков вспыхнула оживленная и в теоретическом отношении продуктивная дискуссия между Александром Кугелем и Юрием Айхенвальдом. Суть ее состояла в том, что последний отказал театру в статусе самостоятельного вида художественной деятельности. “Искусство, — утверждал он, — над временем, театр, как и жизнь, частью которой он является, — во времени”. По этой же причине и телевидение не может претендовать на статус искусства. Оно-то еще полнее погружено в трясину сиюминутной повседневности. И видеопленка здесь ничего не решает. Как ничего не решала кинопленка, когда шла речь об увековечении во времени произведений сценического искусства. Увековечивался лишь скелет того, что считалось шедевром. Кино ничего другого не осталось, как стать самостоятельным видом искусства. Сейчас нет смысла останавливаться на этой чисто теоретической проблеме соотношения синхронных и диахронных элементов в том или ином виде искусства или на проблеме взаимодействия продуктивных и репродуктивных механизмов в каждой из форм художественной деятельности. Замечу только следующее. Каждое из искусств при своем возникновении обнаруживает массу склонностей и способностей. Оно самонадеянно заявляет претензии на то, чтобы быть всем: и инструментом фиксации, и способом коммуникации, и средством эстетической интерпретации. Потом по мере развития какие-то функции сглаживаются, стираются за ненадобностью или ввиду неконкурентоспособности отмирают, а другие интенсивно развиваются, изощряются и даже гипертрофируются. В театре времен комедии дель арте коммуникативная функция была довольно заметной. Спектакли, помимо эстетического удовольствия, доставляли горожанам актуальную информацию, включали в себя ироническую публицистику, давали образцы политической риторики. Они представляли собой в какой-то степени выпуски газет. Потом эта функция отмерла. В кино она жила ровно до тех пор, пока не появилось ТВ. На радио сошла на нет его художественная склонность и осталась незыблемой информационная функция, несмотря на триумф ТВ. ТВ до определенной поры подавало надежды как самодостаточное искусство. Об этом у нас много спорили в середине 60-х годов. Вспомним книжку Вл. Саппака “Телевидение и мы”. Спорили об этом преимущественно в нашей стране именно тогда, когда в силу технологического отставания от Запада ТВ еще не стало массовой коммуникацией. Оно довольно длительное время оставалось аттракционом.
Теперь о телевидении как о новой форме художественной деятельности никто уже не говорит. О нем говорят как о самой массовой из коммуникаций. Еще: как о великой репродуктивной системе. Хотя отрицать его самобытные эстетические способности было бы несправедливо. Развиться им не дала именно супермассовая природа телевидения. Последняя съела на корню художественные таланты ТВ. В отношении ТВ замечание Юрия Айхенвальда более точно, более верно, нежели по отношению к театру. ТВ — часть жизни, часть общества. Притом часть массового общества. С этой точки зрения ТВ не представляет угрозы ни одному из видов художественной деятельности. В том числе и литературе. Литературе — в первую очередь не угрожает. Оно может конкурировать с литературой как с коммуникацией, но не как с формой художественного творчества. Иными словами, ТВ отнимает у литературы читателей, но не писателей. Скажем точнее: телевидение отнимает у литературы массового читателя, оставляя литературе самое дорогое — писателя-отшельника и читателя-индивидуалиста.
Литература в семье искусств — это как математика в системе естественных дисциплин. Она — самая отвлеченная форма выражения и, стало быть, самая аналитическая, самая глубинная форма познания. И следовательно — самая непреходящая. Тут есть другая проблема. Просто едва ли не всякая художественная форма творчества в силу имманентных причин стремится к инобытию. Даже гордая невещественная музыка, не нуждающаяся ни в каких нарядах. Но и она только и делает, что театрализуется — то в виде оперы, то в форме балета. Литература, будучи внутри себя и живописной, и музыкальной, и театральной, и кинематографичной, тоже время от времени соблазняется перевоплощениями во все эти виды искусств. Два литературных жанра имели особые виды на телевидение — роман и эссе. Первый — в связи с рождением многосерийного телевизионного фильма. Второй был обусловлен особенностями структуры телевизионного общения. Соотношение между словом и изображением, характерное для кино, резко переменилось на телеэкране. Произошла инверсия. Доминирующим стало слово. Но самое главное: стали возможными короткие, то есть не опосредованные системой вымышленных персонажей, взаимоотношения между автором и зрителем. Кино, и тем более театру, эссе было не под силу. Или скажем определеннее: оно было для них неорганичным. На ТВ — естественным. Тем не менее, обе эти возможности остались втуне по причинам, о которых было сказано выше. Телевизионный роман выродился в “мыльную оперу”. Телевизионная эссеистика кончилась, едва родившись. Литература, со своей стороны, развила целую отрасль, специализирующуюся на создании сырья для телевизионного “мыловарения”. Но так ведь ей такого рода подсобной работой заниматься не впервой. Самой литературы в ее художественном качестве от этого не убудет. А с другой стороны — избавление того или иного вида художественного творчества от тех или иных функций идет на пользу искусству в целом.
Лев Гурский
1. Телевидение придумано дьяволом, чтобы погубить литературу раз и навсегда. Библиотеки будут опустошены. Книжные лавочки — разорены. Типографские мощности перебросят на этикетки и комиксы. Писателям, дрожащим от омерзения к самим себе, придется перелицовывать любимые книги в сценарии “мыльных опер”. Миллионы и миллионы бывших читателей постепенно обратятся в слюнявых идиотов, которые будут жевать попкорн и пялиться в Ящик, жевать и пялиться, пялиться и жевать ad infinitum…
Все эти апокалиптические разговоры в мире ведутся очень давно. Быть может, не с тех еще пор, когда впервые засветился голубой экранчик размером с почтовую открытку, но уж наверняка с тех, когда телевидение перестало быть только игрушкой, только экзотикой и стало обязательным и незаметным (замечаешь в случае отсутствия) атрибутом нашей жизни. Понятно, что Соединенные Штаты стали чемпионами по количеству таких мрачных пророчеств; в стране, где Ящик двадцать часов из двадцати четырех является филиалом супермаркета, картина будущего столкновения в мировом пространстве Галактики Гутенберга с Галактикой Зворыкина (или кто там изобрел TV) заворожила своей кажущейся очевидностью даже очень и очень неглупых писателей. Рэя Брэдбери, например. Автор “Фаренгейта 451” и “Вельда” посвятил борьбе с проклятым злом немало пламенных строк. Фантасту все казалось, что командор Битти вот-вот выпрыгнет с экрана прямо в его комнату и под аккомпанемент рекламы чипсов поставит к стенке Матушку Гусыню с Винни-Пухом, Гекльберри Финна с Крошкой Доррит. А заодно уконтропупит и самого Брэдбери и примкнувшую к нему великую когорту ППЗА — Прогрессивных Писателей Земли Американской, готовых сразиться насмерть даже с банкой консервированных сосисок… Однако шли годы, тиражи книг не сильно падали, на жизнь Крошки Доррит и честь тружеников пера никто всерьез не покушался (не хочешь идти на телепанель — да не иди, Бога ради!), так что смертельная война Прогрессивных Писателей с Ящиком постепенно утрамбовалась до кондиций плановых донкихотских наездов. Когда и рыцари сыты, и печаль их образа (The Image) соблюдена, и мельницы, само собой, целы. Все путем. Нормальный ход.
Передовая общественность России всерьез озаботилась борьбой с Ящиком всего лет десять назад. Раньше не было нужды. В Советском Союзе телевизор, ввиду скукоты и мертвящей официозности, не составлял никакой реальной конкуренции книге. Более того: страна и была-то читающей (пусть не самой читающей в мире, но все же) не от хорошей жизни. Если на сотню урожаев доярок, удоев сталеваров и привесов прокатных станов приходится один худосочный Штирлиц, волей-неволей возьмешь в руки книжечку. И раз твоя очередь на Пикуля и “Анжелику” еще не подошла, придется тебе, товарищ, открыть Пушкина и Толстого. Все это считалось большой победой советской духовности над западной бездуховностью. Примерно таким же образом советский народ склоняли к вегетарианству: “Сегодня потребности в мясе нет” (объявление из анекдота про коммунизм).
Превращение тихо бубнящего глуповатого телевизора в роковой Ящик с гигиеническими прокладками и мексиканским “мылом” пришлось на перестройку и совпало по времени с победой книжного рынка над планом (я не марихуану имею в виду). Давно чаемые народом триллеры, fantasy, дамские романы — все эти глянцевые страсти и страхи дружно просыпались на прилавок. Освобожденное от оков бульварное чтиво стало конкурировать с телебульварщиной. На нынешнем этапе между Ящиком и Лотком уже установились тесные профессиональные взаимоотношения, какие возникают в большом бизнесе, когда договориться с конкурентом выгоднее, чем его пристрелить: Ящик стал присматриваться к уже раскрученным авторам, милостиво позволяя Лотку присасываться глянцем обложек к телекартинке. Само собой, писатели российские выстроились в две колонны. Те, которым по роду их деятельности (триллеристы, фантасты и т.п.) необходим быстрый успех Лотка, стараются дружить с Ящиком. Те, которые уверены, что работают на Вечность, смело могут пока в телеокошко плевать, а сам Ящик — сурово клеймить, печатно и не.
Никакой трагедии для литературы в этом делении нет. Американский опыт подсказывает, что время четких бинарных оппозиций рано или поздно пройдет. Лоток в России, как нетрудно заметить, уже цивилизуется: каждое крупное издательство, делая деньги на выпуске трэша, уже старается выкраивать загончик для нормальных прозы и поэзии. Со временем цивилизуется и Ящик: “мыло” уже навязло в зубах, и хочется чего-то вечного. В России середины XXI века (а может, еще раньше) между Литературой и TV установится детант, мирное сосуществование. А ввиду того, что тексты книг теперь — в эпоху компьютеров — рождаются не на бумаге, а сразу на экранах и когда-нибудь лишь с экранов и будут читаться, исторический компромисс возникнет сам собой. Ящик Ящику интерфейс не выклюет.
2. Что до меня, то я отношусь к категории “глянцевых” авторов, а потому стараюсь с Ящиком не ссориться. Кошмарный процесс “зомбирования”, которым коммунисты пугают бабулек на митингах, не вызывает у меня протеста: обманут будет тот, кто сам обманываться рад. Чего греха таить, есть тут у меня и личная корысть. Ведь чем шире аудитория, тем больше шансов у автора заполучить СВОЕГО читателя. Скажем, мой роман “Перемена мест”, который в конце 90-х был востребован ТВ, стараниями сценариста Владимира Брагина и режиссера Александра Муратова (дай им Бог здоровья!) превратился в восемнадцатичасовой телесериал “Д.Д.Д. Досье детектива Дубровского”. Если верить справочнику “Фильмы России”, сериал имел приличный рейтинг. Книга, в общей сложности, вышла уже семью изданиями — три в Москве, по одному в Саратове, Смоленске, Новосибирске и Харькове. И среди сотни тысяч покупателей “Перемены мест”, клюнувших на брэнд “Д.Д.Д.”, наверняка отыщется меньшинство количеством в пять-шесть (и даже — чем черт не шутит! — десять) тысяч человек, которым будет интересно читать именно эту книгу, а быть может, и другие мои сочинения. Остальное же подавляющее большинство, увы, выругается на первой дюжине страниц и сердито зашвырнет мой роман под диван. Но этим читателям я ничем помочь не могу и вины за собой не чувствую. Никто их под локоть не толкал, могли бы Маринину купить или Кивинова. Те ведь тоже — и притом куда больше, чем я — люди Ящика.
Вашингтон
Александр Митта
У телевидения сегодня есть только один бог, один критерий — это рейтинг. Ни о чем другом оно не хочет и не может думать. И еще надо разобраться, плохо ли это. Когда Дюма писал “Трех мушкетеров”, печатая их по частям в газете, тоже думал о тираже. И русские писатели — Толстой, Достоевский — тоже всегда думали о читателе, достаточно внимательно относились к тому, чтобы человек, взяв их книгу, не смог ее отложить, пока не дочитает до конца. И это им нужно было не для доходов (хотя Достоевскому и для этого тоже), а чтоб донести до читателя свои идеи. Толстому, когда он писал “Анну Каренину” или “Воскресение”, важно было, чтобы анализ тюремного мира или личной жизни высших сановников — для своего времени эти романы были сенсационны — дошел до как можно большего числа людей.
Сенсационность, зрелищность, яркость, аттракционность — отнюдь не альтернатива серьезной литературе. Когда Достоевский философские темы — отношения человека и Бога, жизни и смерти — погружал в криминальные истории, это тоже было не снижение критериев. Высокая литература прежде всегда брала жизнь в ее крайних проявлениях. Только в прежние времена все было единым, и когда Моцарт или Бетховен писали свои симфонии и концерты, то там были и красивые мелодии, и глубокие философские размышления о жизни.
Теперь все разделилось. Теперь серьезное искусство, серьезная литература не берут на себя обязанность быть увлекательными, обращаются к небольшому числу элитарных зрителей — читателей. А авторы бестселлеров сознательно занижают планку, ибо у них тоже один бог — тираж, рейтинг. Всего стало больше, и все разделяется. Может ли сегодня быть какая-то симультанная картина в одном произведении — это большая проблема. Во всяком случае, когда я принял решение прийти на телевидение, у меня была высокая планка — я хотел снимать не сериальное пойло, а большой роман, восемь часов мне казалось достаточным, чтобы разобрать, как три женщины меняют свою судьбу (я имею в виду сериал “Граница”). Но удивительно, что оценку этому я получил не в России, — и притом, что у телесериала практически нет выхода за рубеж, это чисто отечественное явление — его смотрели в Германии, в университетских кругах Америки, и там я нашел очень точное, серьезное, адекватное понимание своих задач — это фильм о женских судьбах, о том, как женщины решают свои проблемы, это феминистский фильм. Ни один критик в России никогда об этом не говорил; единственные серьезные суждения я получил от двух критиков — А. Плахова и Ю. Гладильщикова, но они играли в свои игры: они поняли, что здесь есть игровой элемент, модернистская ирония, хотя это только часть общего моего замысла. Я задумал снять бестселлер и получил высокий рейтинг, но это не просто бестселлер — это картина, в которой есть серьезные размышления о жизни; и никто из критиков не сказал об этом. Отдельные зрители — да, говорят. Я снял по сценарию “Границы” сериал и фильм; фильм посмотрело 50 тысяч человек, а сериал — семьдесят миллионов, и среди них было немало моих — понявших мой замысел, зрительские отклики подтверждают это. Но там, где культура восприятия выше, — скажем, в американских университетах, — там это лучше улавливают. Меня с этим сериалом зовут в университет читать лекции, меня зовут в Литву и Германию, и отношение к нему, уровень понимания российского сериала более высокий, чем в России, вот что я с удивлением обнаружил. У людей здесь отбито представление о сериале как о чем-то, где могут быть выражены серьезные мысли, человек садится к экрану уже с другой, “адаптированной шкалой ценностей”. Но когда мы упрекаем за примитивность восприятия нашу аудиторию, то немалая доля вины лежит на примитивности критики; помню, один из первых откликов на “Границу” состоял всего из двух строчек: некая критикесса писала: “Граница” — дорогостоящий бред”.
Люди не хотят вникать в серьезность намерений автора: если ты работаешь на телевидении — твоя планка опущена до пупа; а если у тебя еще и опыт тиражных картин — значит, ты проголодался и ищешь денег. Никто не хочет верить, что на телевидение можно прийти с серьезными намерениями — ибо телевидение предоставляет совершенно другую свободу, предоставляет свободу, какой никогда ни один кинорежиссер не имеет, он зажат в рамки полуторачасового фильма. Всегда у меня в кино половина фильма, а то и больше, улетала в корзину, ибо никто не хочет смотреть трехчасовые фильмы. Тогда еще сериалы не снимали. В итоге я вступил с кинематографом в конфликтные отношения, из которых не было выхода. На телевидении вы имеете нищую смету, жалкие условия работы, но вы получаете свободу работать со временем (я собирался сделать шестичасовой сериал, а в результате естественной импровизации во время съемок вышел девятичасовой). А это дорогого стоит. Если у вас есть идеи — вы можете на телевидении воплотить их в более свободных условиях. Поэтому говорить о том, что телевидение плохо, — это признаваться в том, что мы сами бездарны, не более. Не плохо было Достоевскому гнать свой роман с утра до ночи, чтобы успеть в номер, не плохо было Дюма в очередной номер газеты гнать очередной “фельетон” “Трех мушкетеров”, потому что у них были глубокие идеи, и не плохо было Моцарту писать за неделю симфонию, потому что ему надо было семью прокормить. Когда есть творческие идеи, то время сжимается, уплотняется. Проблема сегодняшнего телевидения — это нищета идей. Все уперлись в ментов и преступников, одни убегают, другие догоняют, а человеческие отношения отнесены в сферу “тупо-мексиканского” — у них своя культура, они по-своему все это решают, мы тупо пожираем. Но у России своя культура — однако все толкутся на утоптанных пространствах, и никто не хочет осваивать пространства, которые лежат совсем рядом. Я, начиная “Границу”, решал проблему человеческих отношений и готов был даже на низкий рейтинг — а оказалось, что рейтинг был запредельный, такой же, как у “ментов”, хотя никто не стреляет, никто никого не убивает. На самом деле какую планку ты сам себе ставишь — такой высоты достигаешь. Место, где ты работаешь, не может быть определяющим. Если ты пишешь роман для журнала, как писал Достоевский, это не значит, что ты пишешь чепуху. Это значит лишь, что здесь будет напечатано твое произведение, а каким оно будет — зависит от тебя. Телевидение не требует от автора занижать критерии, авторы приходят на телевидение с заниженными критериями. Кино — вещь коллективная, автор в нем фигура заметная, но не стопроцентно определяющая; вот на страницах романа это именно так, бумага все терпит; а в кино, когда придуманные вами люди должны превращаться в реальных людей, то сразу в дело вступает огромное количество других обстоятельств. Есть актеры, которые должны все это воплотить, именно эти актеры, других нет, есть реальный оператор, который должен все это снять, хороший или плохой. Уровень индустрии определяет очень многое. Я поехал в Голландию изучать производство сериалов — в компанию, у которой есть репутация лучшей в Европе в этой области. Я даже ничего подобного не представлял себе. Как можно на маленьком пространстве создать такое высококультурное, и притом считающее каждую копейку, производство, где все гордятся своей работой, преисполнены уважения к своему труду — их знает вся страна. А когда я прихожу к российскому продюсеру, он говорит: мне нужно “мыло”, он сам презирает эту работу, он знает только одно — что он получит деньги от государства, половину пустит “налево”, а на вторую половину заставит тебя снимать что угодно, потому что ему плевать, он не работает на качество. Вот этот “мыльный мир” — он может породить только пойло, ничего другого. Это трагедия телевидения — что телевизионное пространство заполнено безграмотными, вороватыми продюсерами, которые думают только о том, чтобы выколотить деньги на производство, потому что они не заинтересованы в качестве. Это прямая противоположность происходящему в мире. Во всем мире производитель фильма думает о том, чтобы сделать фильм, сериал как можно лучше, потому что он будет его продавать много раз, это продукт многоразового пользования (все остальное на телевидении — одноразовое, самые лучшие передачи могут быть в крайнем случае повторены еще раз), а каждый сериал повторяется пять—десять раз. Я не преувеличиваю свои заслуги, но все мои фильмы живут по 30–40 лет, и сериал будет жить 30–40 лет и будет приносить доход каналу. А его производителю — пошел вон, ты как бы не имеешь отношения к этому. В общем, множество причин, не имеющих отношения к творчеству, а имеющих отношение к бесправию творческих работников, создают уровень, который гнетом лежит на творческих работниках. Известно, что когда Голливуд становился на ноги, знаменитые голливудские продюсеры заставляли режиссеров по два—три раза переснимать сцены, потому что они знали: фильм пойдет на весь мир. В фильме “Унесенные ветром”, например, три раза менялся режиссер. Эти люди думали о качестве — и они его получали. И в высококлассной западной телевизионной компании думают о том же. А в России все это на уровне примитивного хапанья. Берутся деньги, делятся, на какие-то гроши снимается что-то на трех стенках, и никто не думает о результате. И все равно получается иногда интересно. Например, “Менты”, школьный сериал Ю. Беленького — это хорошие сериалы. Но нет среды, талант пробивается случайно. Я пришел на телевидение после долгой паузы, после решения о том, что в кино больше не вернусь, долго работал, снял этот сериал — и второй не хочу делать. Хотя я знаю, что мог бы сделать еще не один. Но зачем мне в моем возрасте работать за гроши в ситуации, когда это не вызывает никакого уважения ни у кого, кроме зрителей.
Это грустная ситуация. Но пространство есть, талантов в России всегда было не занимать, будем надеяться на лучшее.
Александр Панченко
академик РАН
1. Мысль о “враждебности” литературы и телевидения в нынешних условиях, так сказать, естественна: на телеэкранах поэзии, прозы, публицистики, критики практически нет. Однако не стоит винить в этом “техницизм” телевидения. Он присущ и радио, и кинематографу, и самой литературе, книге. Гутенберг изобрел печатный станок, и появились тиражи. А теперь тексты можно читать в Интернете. Да и сочинители, сменив гусиное перо на стальное, а потом на “вечное”, стали пользоваться сперва пишущими машинками, а с некоторых пор компьютерами. Аналогии есть и в музыке (электроинструменты, фонограммы и т.д. и т.п.). При всем том в прежние времена словесность “дружила” с кино (экранизации Чехова и Горького, Вячеслава Шишкова, Шолохова и Виктора Некрасова), с радио (Ольга Берггольц стала любимой нашей поэтессой именно за выступления по радио).
Сейчас, на мой взгляд, наша страна расстается со своей “литературной цивилизацией” и возвращается к устной культуре, которая господствовала в деревне, где жило примерно 96% населения. Имею в виду не только фольклор, не только субботние гулянки с частушками, но и Церковь. Прихожане были прежде всего слушателями. На каждую деревню (православную; у старообрядцев все было иначе) практически приходилась одна книга — Псалтирь. В ней 151 псалом, но она делится также на разделы, кафизмы. Пока покойник дожидается отпевания на столе в своей избе, надо вслух читать (без перерыва, поэтому чтецы сменяются) псалмы 17-й кафизмы. Я, как ни печально об этом вспоминать, много раз был таким чтецом — и на нашей родовой даче, и в Питере. Действующих храмов в оскорбленной и униженной сельской местности очень мало (книг вообще нет). Устная культура принадлежит телевидению, а там Слово не в чести, как не в чести оно в обществе. Пресловутая “свобода слова” в устах многих, слишком многих обернулась свободой праздной болтовни. Конечно, достойные литераторы в России не перевелись, но им трудно напечататься, а если это удается, на скудные гонорары не прокормиться. И предполагаемая реформа школьного образования враждебна родному языку и литературе; это будет некий третьестепенный предмет. Из “самой читающей” (?) страны Россия за считанные годы стала малочитающей, даже нечитающей страной.
2. Мне пришлось делать много историко-литературных и историко-культурных фильмов и передач для телевидения, как питерского, так и московского. В обеих столицах были превосходные, знающие, достойнейшие специалисты. Их, к сожалению, весьма потеснили люди другого пошиба. Телевидение почти презрело просветительство. Как аукнется, так и откликнется.
Алексей Слаповский
У меня, наверное, случай особый: я не почувствовал “двойного гражданства”, начав работать для телевидения. Потому что и до того гулял налево от чистой литературы. Например, сочинял песни для спектаклей и какого-то мультфильма, которого даже названия не помню. Или: лет десять назад написал для кукольного театра пьесу по заказу автоинспекции. Идет до сих пор — по школам катают в целях воспитания у школьников дорожно-транспортного сознания. Не говоря уже о пьесах как таковых, серьезных. Именно не говоря, ибо к драматургии отношусь как к полноценному роду литературы, и меня слегка коробит, когда натыкаюсь на определение: “драматург, писатель”. Это просто неграмотно. Драматург, прозаик: две специальности по одному ведомству — литературному.
К тому же — давнишнее увлечение кино, несколько написанных сценариев, для себя, в стол; из этой лабораторной работы сейчас рождаются реальные или почти реальные проекты; правда, пока ни один не реализован.
При этом я никогда не брался за дело, если не чувствовал к нему интерес, только ради заработка. Даже пьесу по заказу гаишников писал с азартом, с увлечением: в стихах все-таки! Я не ощущал себя халтурщиком, не считал, что поступаюсь принципами. Поступается ли принципами горделивый плотник, когда его просят не терем построить, а косорукому соседу по даче нужник сколотить? Нужник — тоже дело нужное, это раз. И сколотить его можно по-разному, это два.
С телевидением я начал сотрудничать из-за своей двойственности или даже тройственности: мне многое интересно. Это совпало с периодом, когда пьес и прозы написано было столько, что даже доброжелательным критикам дало повод намекнуть: не охолонуть ли? Я и сам чувствовал, что начинаю повторяться, вязнуть в собственных штампах и, напрягая горло, петь, когда песня еще не созрела.
Я оказался в том единственном, пожалуй, месте, где телевидение все же соприкасается сейчас с литературой. Это — всеми приличными людьми охаиваемое сериальное пространство. Я точно знал, что не буду писать сценарии боевиков, не буду адаптировать костюмно-исторические романы, я быстро понял, что экранизировать мои собственные романы телевидение тоже не возьмется. Сделать мини-сериал (мини-сериалом считается все, что до 24 серий, остальное — теленовелла, “мыло” то есть) в жанре лирическо-психологической комедии с элементами скромного и тихого юмора, вот что мне хотелось. Так появился на ОРТ прошлой осенью фильм “Остановка по требованию”, вторая часть которого готовится к следующему сезону. Как сказали бы раньше: по многочисленным просьбам трудящихся. Нет, в самом деле, рейтинг фильма был высоким. История простая, режиссура умная и внятная, актеры хорошие…
Пришлось привыкать к коллективной работе, от чего меня начисто отшибло еще в советское время. Пришлось учитывать сразу два дамокловых меча, которые висят над каждым телесценаристом. Первый: прайм-тайм. Второй: все тот же злосчастный рейтинг. Прайм-тайм, время с семи до десяти вечера, предполагает присутствие у экранов зрителей от 5 до 105 лет. Следовательно, изволь быть корректным политически, морально и всяко разно иначе. Рейтинг же будет высок, если историю выстроить динамично, занимательно, драматично и т.п. При этом желательно заранее видеть в определенных ролях определенных “медийных” актеров.
Но калькуляторов на обсуждениях сценарного материала нет. Более того, звучат такие слова, как “архетип”, “нарративность”, “саспенс”, “коллизии” — и далее, вплоть до “катарсиса”. Все как у людей. Так что, с одной стороны, жесткость задач слишком озадачивает, особенно по первости, а с другой, как давно известно, только рамки, ограничения и табу и дают свободу в цивилизованном понимании этого понятия.
Необходимо еще одно качество, о котором я неоднократно говорил в интервью и просто так, качество уже не профессиональное, а личностное. Простодушие. Если оно в тебе сохранилось, тогда будут и уважительное отношение к будущей аудитории и честная старательность, желание по-доброму удивить, не играя хитроумно в двойную игру. Что не исключает попыток в этом кошмарном виде творчества решить еще и свои сугубо литературные задачи.
Это невозможно в боевике, в “мыле”, в фантастических и триллерных сериалах. Это возможно лишь на территории социально-психологического мини-сериала, который, в сущности, если бы давали больше денег и времени на съемки, сумел бы превратиться в полноценный телевизионный художественный фильм, телероман.
Я выстраиваю сюжет — как прозаик. Я выстраиваю диалог — как драматург. (Разделяю и упрощаю — для наглядности.) Это — литературная работа. Кто мне мешает быть в ней оригинальным, не коверкая себя, не изменяя себе? Как получается — это, само собой, другой вопрос. А ограничения — ну, типа того, что сленга поменьше, а матом вообще нельзя, это мне не помеха, я бывшую “безъязыкую”, а теперь безумолчно говорливую улицу не люблю — с ее отморозочным базаром, который, кстати, на телевидение давно проник.
Я пытаюсь протащить на телевидение на уровне сценария вещь совершенно, казалось бы, невозможную: стиль. Чтобы мои герои и их слова были узнаваемы. Тут как в пьесах: каждый персонаж говорит по-своему, но все вместе — по-моему. Очень сложная — и очень интересная задача. Правда, дальше все зависит от режиссера. Если он в контакте с тобой — стиль останется. Если нет — будет “вообще”. “Как-то у вас все по жизни получается!” — сказал я однажды одному режиссеру. “Так я по жизни и снимаю, а по чему ж еще?” — удивился он. “По сценарию”, — сказал я так тихо, что он меня не услышал.
Кстати говоря, литературный сценарий на телевидении играет гораздо большую роль, чем в кино, у автора больше прав и свободы — но и ответственности больше. Тут множество причин, в том числе и технические: иногда просто некогда вольничать и мудровать над текстом. Снимать надо.
Может создаться впечатление, что я всем доволен. Отнюдь. Я жду не дождусь времени, когда у телевидения появятся возможности и желание снимать кино (в том числе многосерийное) не только для прайм-тайма и рейтинга. Сколько ни утешай себя, что ограничения дают свободу, но лбом, локтями и коленями все-таки слишком часто ушибаешься в довольно узком коридоре предназначенного сюжета. Если не лукавить, я сам свои фильмы не смотрел бы, если б не писал их сценарии. Лучше бы книжку хорошую прочел за это время. Прайм-таймовый уровень интересен многим зрителям, но мне пока — только на уровне чисто профессиональном. Как книги я пишу такие, которые мне самому хочется прочесть, а их почему-то нет (вот и приходится сочинять), так и фильмы мечтаю делать такие, которые хотел бы увидеть, а их тоже почему-то нет. Пока я похож на отечественного производителя, который делает автомобили (основываясь на отечественных технических возможностях), но сам на них — не ездит.
Что же касается материала для наблюдений и осмысления, то могу одно сказать: “телевизионного романа” с интригами, борьбой групп и группировок, экзотикой подготовки эфира, подводными течениями, финансовыми играми в жмурки и салки — никогда не напишу. Это способен сделать только тот, кто знает телевидение изнутри, кто работает НА телевидении, и не ДЛЯ телевидения. Огромная разница.
Виктор Шендерович
Может ли литература быть востребована телевидением?
Телевидение может сказать о себе словами Мольера: я беру свое везде, где нахожу его. Литература (Юрский, читающий “Евгения Онегина”) и даже литературоведение (лекции Лотмана) для телепродюсера, в принципе, ничем не хуже “Крутого Уокера” и Уимблдонского турнира.
Лишь бы смотрели.
Будет рейтинг — пойдет реклама — будут деньги. И не стоит брезгливо морщиться при слове “деньги”; телевидение — очень дорогая игрушка; это данность. Вопрос в том, как литературе приспособиться к этой данности?
Тут — проблемы. Во-первых, даже Пушкин и Лотман нуждаются в талантливой телевизионной адаптации (а талантливых режиссеров на ТВ меньше, чем гениев в русской литературе).
А во-вторых, печальная правда о человечестве состоит в том, что Уокер нужен миллионам, а Лотман — дай Бог, чтобы нескольким десяткам тысяч. И на поле святой рейтинговой битвы Тарту Техасу не конкурент. Знаток обычаев и этики пушкинской эпохи — плохой выбор для рекламы твердого дезодоранта.
Значит, деньги в поддержку Лотмана и К
о должны прийти откуда-то еще. Откуда?О меценатстве говорить бессмысленно; меценатство у нас — разновидность рекламы и вид социальной легализации сомнительной персоны, если не прямого отмывания темных денег. Тут не до Лотмана. В принципе, вопросом внедрения этики в массы должно было бы заняться государство (если это государство хочет, чтобы его граждане ломали себе головы только в переносном смысле слова), но на слове “государство” логическая цепочка прерывается…
Государству в настоящее время не до литературы, и, памятуя об истории его недавних взаимоотношений с литературой и писателями, будем молиться, чтобы государство про них и не вспоминало.
Может ли телевидение быть полезно литературе?
Еще как! По крайней мере, отдельно взятому литератору. Я, например, на телевидении хорошо зарабатываю.
Если же говорить о профессиональной пользе, то она вот в чем состоит. Недавно человечество додумалось до такой ужасной штучки, как телевизионный пульт. С тех пор потребитель может убрать тебя из своей жизни, не отрывая зада от кресла. Вслед за этим (см. выше) от тебя уйдет рекламодатель, а потом, и довольно быстро, уйдешь из сетки вещания ты сам.
Это дисциплинирует. Заставляет подбирать слова, сокращать длинноты. Кроме того, на телевидении есть жесткий посекундный метраж, и на лишнем придаточном предложении режиссер просто выведет тебя из эфира. Прецеденты были.
Писатель, воспитанный в этой спартанской обстановке, уже не сможет писать покойным стилем позапрошлого века; да и читатели-телезрители клипового поколения его просто не воспримут. Впрочем, это уже, скорее, вред телевидения.
И все же. Десятилетним мальчиком, я узнал о существовании “Саги о Форсайтах” именно из одноименного английского телефильма. Впоследствии — прочел. Подозреваю, что и о существовании “Маленьких трагедий” значительная часть населения страны узнала благодаря фильму Швейцера.
Вероятно, некоторые потом тоже прочли…