Лев Лосев
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2001
Лев Лосев
Несколько новых стихотворений
“Однажды в “Знамени”…” в моем случае как раз и было однажды — и я это уже описал в напечатанном в “Знамени” же сочинении. Поэтому могу лишь присоединить свой голос к хору поздравлений. С того дня, как Ольга Ермолаева позвонила мне из Москвы в Вермонт в 1988 г., началось мое литературное возвращение в Россию — под вашим знаменем. (Вспоминается Маяковский: “Лучше умереть под красным знаменем, чем под забором”. За вычетом цвета все верно.) Посылаю несколько новых стихотворений.
* * *
Замывание крови. Утопление топора.
Округление глаз на вопросы. “Где вы были вчера с полвторого
до полпятого?” — “Я? Уходил со двора,
был в трактире Ромашкина, спросите хоть полового”.Впрочем, это из книжек допотопной поры
про святых и студентов. Теперь забывают
рядом с трупом пустые бутылки и топоры,
на допросах мычат, да и кровь теперь не замывают.Финский пейзаж с нами
’ма, в милой Финляндии, мы. Вот и до
Дайте нам простокваши с оладьями.
В честь приезда дожди заладили.
Дымка детства.
Хорошо, когда всё потеряно,
по-кошачьи, щекой о дерево,
потереться об Л. Андреева.
Декадентство!
Петроградская наша окраина.
Небо серой доской задраено.
Воробьиный кагал за сараями
в соломе.
Сумрак стынет в нетопленой сауне.
Появляется Некто в саване,
произносит внятно на зауми:
“Суоми”.Дверь
(фото Марианны Волковой)
Пришпилен рисунок: кто-то в бурнусе
из пускавшихся в раскалённые зоны,
то ли Данте, то ли Лоуренс Аравийский.
Открытки: “Прибой бьётся о скалы”,
“Хребет Гиндукуш”, “Гильгамеш и Энкиду”,
“Пирамиды в Гизе”, (нет, всё же, Данте),
“Понте Веккьо” (или это Риальто?),
“Дверная ручка” — нет, ручка не на открытке.Здесь живёт Никто.
замка’ на звонок просто так не откроет, Недоверчив к двери,
сперва поглядит в смотровую дырку
да и отойдёт от греха подальше.
Но настанет день — он повыдернет кнопки,
торопливо заполнит все открытки,
надпишет на каждой: “К Николе Морскому”,
подпишется размашисто: “Твой Гильгамеш”,
рванёт на себя дверную ручку,
а за дверью — Вожатый в белом бурнусе,
а за ним — каналы, мосты, пирамиды
и бьётся, и бьётся прибой о скалы,
оседает, шипя, на снега Гиндукуша.Новоселье
Сегодня ночью во сне
вы показали мне
вашу большую новую
квартиру. Через столовую,
где собранием стульев заведовал
стол, где я посоветовал
передвинуть рояль к окну,
мы прошли в гостиную,
а потом через залу пустынную
в спальню. Но почему одну?
И тотчас планировщик сна
показал: вот ещё одна
и ещё, спален было много,
много тёмных комнат для сна.
Сегодня ночью во сне
вы друг друга почти что не
ненавидели, как в коммуналке,
свалке хлама, сортирной вонялке,
где вы прожили тридцать лет
при плакатах: “Гасите свет!”,
“Уходя выключайте свет!”.
Слава богу, тут этого нет.
“Только вот, — вы твердили, — беда,
тут не будет метро никогда,
чтоб добраться, нужен десяток
ожиданий и пересадок,
руки книзу тянущих сумок,
скуки, всматривания в сумрак,
молчаливой ночной толчеи…”
Эти жалобы были ничьи,
чьи-то общие, мол, прописаться
очень трудно, но лучше мне
уходить, не остаться во сне,
просыпаться.
И, когда я в последний раз
оглянулся на дом ваш, гас
в окнах свет. Там гасили свет.
Выключали — и капитально
новый дом погружался во тьму.
В общем знаю я, почему
он враждебно глядел мне вслед.
Но ещё почему-то печально.Бродского, 2
*Вольный перевод из Верлена:
“Мужики замазюканные
кантовали рояли
из тучных грузовиков”.
Видно, нам было велено:
в очереди за музыкой
мы за кем-то стояли
много веков.
Напрасные слёзы — слижем.
Что делать, коль нету блата.
Нас, как бубновую мелочь,
кроет король червей.
Поэтому мы не услышим
Моцарта, Гайдна, Баха,
не вольёмся в Мелос,
не выясним, что первей —
этика или эстетика?
или синица за морем?
Выпрашивание у Всевышнего,
вымаливание у Творца
лишнего билетика.
“Нет ли билетика лишнего?”
Мольба замирала за мрамором
Мраморного дворца.
Белая ночь. Ночь белая.
Пластрон в вырезе фрака.
Чёрные ля бемоли,Улыбка Рихтера беглая влюблённые в белые си.
из белёсого мрака
в чёрной лодке такси.
Улиц клавиатура.
По нотному стану проспекта
мы разбредались группами,
как аккорды Шопена.
Всё прочее — литература,
поскольку песенка спета.
Мы стали глухими и грубыми
потом, постепенно.Опять нелётная погода
Вороний кар не только палиндром,
он сам канцероген. Распухла туча,
метастазирует. Кепчонку нахлобуча,
оставив за спиной аэродром,
куда теперь? Податься на вокзал?
Остаться и напиться в ресторане?
Как я сказал. Как кто-то там сказал
в стихах. Как было сказано заране.
Ведь я уже когда-то написал
о том, как дождь над полем нависал,
о тяжком сне пилота-выпивохи.
В другой стране, в совсем другой эпохе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А может, ничего? Закрыть глаза
и к алтарю приткнуться, аки агнец?
Вороны прячутся. Врывается гроза
и подтверждает чёрный их диагноз.Невидимая баллада
I
Хлебнуть на поминках водки
зашёл Иванов, сосед,
когда я от злой чахотки
скончался в двадцать лет.
Тканью с Христом распятым
Накрыт сосновый гроб.
Покоем и распадом
Мой опечатан лоб.
Сидели рядком лютеране,
и даже не пахло вином,
лишь слёзы они утирали
суровым полотном,
аптекарь Герберт Бертраныч,
сапожник Карл Иоганныч,
пекарь Готфрид Стефаныч,
Берта Францевна Шульц.
Гулящие две мамзели
из заведения “Эльзас”,
“Wie schцne, schцne Seele!”* —
шептали, прослезясь.
“Он вместо квартплаты Берте,
хозяйке злой, как чёрт,
оставил на мольберте
неоконченный натюрморт:
прекрасен, а в рот не сунешь
булки ломоть с колбасой.
Ах, бедный, бедный юнош,
голодный и босой!
Ах, кружева развязались
в тетрадях его поэм.
Ужасна последняя запись:
окончу, когда поем”.II
Спасителем распятым
сосновый гроб накрыт.
Охваченный распадом,
покойник говорит:
“Не мучайте Иванова,
налейте шнапса ему.
А жителю мира иного
не нужно, ни к чему,
аптекарь, ваших зелий,
сапожник, ваших штиблет, —
(ах, тех лютеран и мамзелей
сто лет на свете нет!) —
пекарь, к чему ваши булки
душам свободным от тел?
На острове в Петербурге
остов мой истлел.
Я был ученик портного,
мечтой в эмпиреях паря
(не мучайте Иванова,
налейте стопаря!),
а после того, как истлела
вся бывшая плоть уже,
т.е. после распада тела
что делать-то душе?
Без губ чего вы споёте?
Без рук какое шитьё?
А, всё ж, душа на свободе
взялася за своё —
в небе того же цвета,
что грифель крандаша,
невидимое вот это
выводит душа.Нью-Хемпшир
*
Адрес ленинградской филармонии.*
“Ви шёне, шёне зеле!” (нем.)