Стихи
Александр Медведев
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2000
Александр Медведев Полый посох Золото бедных Юность бывала — не Баден-Баден. Старость будет — не Карлсбад. Если прожил ты беден-беден, будешь хлебным кускам рад. Только не унывай, не забывай, камрад — Беден, безроден, был ты свободен. Лучшего дара не промотал. В тигле огонь, когда остывает, не знает, какой там загустевает слезившийся капля за каплей металл. 2000 Пар изо рта Слушай, как ты живёшь, чем на хлеб добываешь? В шесть утра папироску сжуёшь и вчерашние щи дохлебаешь. Кем заполнен наряд? — забутовка, сплотка да бревнотаска, такелаж, сцепка-смазка да рихтовка, шихтовка, кладка, резка, обвязка. Домино и бытовка — калорифера ласка. Как в затоне лебёдка кричит! Ось у ней, как душа, не на месте. Трос бурлацкий по слипу влачит бесконечную песню. Звёзды словно бы кто обесточит. С катерка долетит матерок. Подъездные пути молоточком баба в жирных пимах простучит, озираючись — кто там кричит? Будто мало своих-то морок. Вслед пустому вопросу: как жизнь? — шевелится железо живое. Не дождаться ответа, кажись. Или скажут: иди, Бог с тобою. Стоик Этот старик, троцкистов громивший, столько построивший и воздвигший, жизнь прожил и вправду не зря. В коммуналке строго и чисто. Упорядочен до неистовства день с подъёмом в 5.30 утра. Всё, что ставилось ладно и связно, было как будто века назад. Подломились такие сваи, распаялись такие спаи, что понять ничего нельзя. Он, последним в живых оставленный, не простит себе никогда то, что мало врага давил он; что, — калёный, жжёный, оплавленный, — не увидел, не уследил он — и такая теперь беда. Пишет он письма в одну редакцию. Мысли сбивает реклама дурацкая, но конспект всё ближе к концу. И солёная, злая фракция скупо течёт по его лицу. 1993 Песнь о банкротстве Входит похоронная команда кредиторов с описью прорух. Никуда тебе звонить не надо, да и трубку вырвали из рук. Обступила тишина мертвецкая. Стал лицом ты что-то нехорош. В логово налоговой инспекции ты без страха в первый раз пойдёшь. Эх, нули, кружки продолговатые. Пуля много правильней, круглей. Впрочем, неквадратны и квадраты из-под унесённых мебелей. Денег нет. Спокуха, без истерики. Есть и в этих нетях благодать: можно взять билет на «Пан Америкэн»* и вперёд — в Сухуми отдыхать! Там после великого кура’жа нынче денег нет ни у кого. На неразминированном пляже голова работает — ого! Ты ещё надыбать схемку сможешь, что делилось прежде, перемножишь. Ведь банкрот — он тот же банкомат, у которого залипла кнопка, но полна, как баксами, коробка че’репа — ты всё вернёшь трикрат. Всё, привет. Мне не до разговоров. Я сегодня занят, извини. Завтра? Завтра вылет мой. В 7.40. Если деньги будут, позвони. 1997 Полый посох Плоды наук, цветы ассоциаций я променял на ассигнаций пук. Почти без сожаления, признаться — как бы по жизни дав случайный крюк. Свобода приходила — вся нагая, как и предрёк безумец и поэт. Не храм, но банк, секьюрити с наганом — её примета средь иных примет. Пиита тощий в ушлого купчину преобразиться не почёл за труд. Резидентура! Этакой личины вам шефы ваши не изобретут. Нас тьмы и тьмы. Завлиты и завлабы, актёрки… пятна камуфляжа. Грим. О, мы перехитрили всех неслабо, как некогда смиренный пилигрим, что в посохе личинки шелкопряда от стражей Поднебесной утаил. А кто писал сценарий маскарада? Никто — и все, по мере бренных сил. Не уставая ставить свой порядок от самых от окраин до Москвы и по-хозяйски не ломая шапок, пришли и есмь отныне… Каковы? 1998 * * * В полдень стало темно и слепо. Небо огненным полно млеком, И берёзы пьяным-пьяны. Вспышка — словно мгновенный слепок оглушительной глубины. Стало жёлтое белым. Стало голубое синё, черно’. И косым лучом заблистало в лесниковом дому окно. И, как праотцы, тучи встали и пошли — так идут косцы. Им под ноги легли холстами электрические овсы. Телеграммой гроза приходит — и земля волнуется вся, с полевой дороги не сводит молодеющие сегодня ожиданием гостя — глаза. Financial times Н.В. Зайцевой Загустевает декабрь, слой на слой. Времени 7 тире 7 с минутами. Злой солью крыты огни и камни Москвы. Ещё не время объезда по точкам братвы, но пора медной сволочи для дорожных жетонов, скользоты ступеней, но всё увереннее и степенней снег-первоклассник пишет в косую линейку. И строят, к премьере трагедии, прожекторы росскую Мекку, стапели и столпы. Тебя, город-империя. Москва во облацы, словно в овраги, сваливает отходы лазерных ватт, иллюмината остатки и бой. И в ту виртуальную почву бия световые сваи, на дымных она полотнищах профиль рисует свой. Таков интерьер. А теме (деталями слог украсим!) назначено: быть и умереть в получасе. Прошу обратить внимание: сквозь тростник снегопада Вы видите что? — банков сияющие зиккураты. Давно неприёмное время — ни дать, ни взять, так сказать – тем не мене горят бифокальные окна, нам ни хрена не видно, но мы им видны, и это даже обидно. Вы знаете, что там творится, в эти мгновенья? Идёт, во имя Баланса, уничтожение денег! Должна лишь нули дать на экраны ежевечерняя опись, всё — замереть, и задержать на вдохе дыханье бэк-офис. (Я не знаю, что он такое, и вам ведать не надо. Храни нас, Боже, от тайны не наших банковских кладов.) Таинственно повеленье Верховного Казначея: Нули в 20.00! Так на пятницу иудею перед субботой стать надлежит неимущим, до воскресенья не обладая вещным и сущим. Иначе сказать — мы, входящие на эскалатор, означимся «вх.» Вечером «исх.» встречная лента исторгнет, еле живых; а к ночи до’лжно пустому остаться метро, — так же и в банке, в монстроподобной утробе его. Если верно, что время — деньги, то это значит, что каждый вечер времени как бы и нету. И великие бессребреники с охраной в свои лимузины рассаживаются, усмехаясь. Дежурные их муэдзины в верховные сферы возносят хвалу нищете богоданной. Когда же среди их когорты окажется бесталанный, и у него будет найден талер хотя бы един, тот в свою хижину входит печален и нелюдим. Но в ту половину часа, когда уравняет чаши весов — баланс Центробанка, мы хлоп о карманы наши, и звонкая грянет весть — есть наше время. И к вящей радости деньги есть. Кличьте лоточницу! Снедь подчистую с лотка сметайте. Время мышам веселиться, пока убрались коты. Все денежки — наши. И сами собою, смекайте, народные осуществились мечты. Зимою Москва — как Фивы. Ночами сама история что-то в себе меняет, с концами концы сводя. Праздник. Пестро. Но зевы метро клубы морозного пара исторгли, словно ораторы исступлённые на похоронах вождя. * * * Я не верю в бессмертие зла, как завет нам гласит по Канону, пусть он — камень, пятою колонны вросший в землю, где яд и зола. Если в щели змея проползёт и ужалит — змея ли виновна? Тот, кто строил свой дом, свой оплот, должен плотником сделаться снова. Детство мира играет ещё; брызжет сила — и игры жестоки. Но другой начинается счёт. Я предчувствую новые сроки. У меня доказательства нет. Лишь неверие, равное вере. Полон смысла божественный свет, тьму предавший закону и мере. — Хаос был бесконечен. Была тьма — вселенской, а сделалась светом. Я не верю в бессмертие зла. Да простится неверье мне это. Пот, сталь, соль Тут картона роли да селитры кули, Упаковки, поковки, отливки. Доминошные щёлкают в сквере козлы так, что падает гарь на загривки. Остроскулой кичится своей рыжиной чёрной солью осыпанный тополь. И пермяцкий чугун, ноздревато-ржаной маслянист от державного пота. Делят улицы наискось тут колеи. Не буди ты уставших, вагонная сцепка! Но свистят милицейских ловитв соловьи, гром кузнецкий грохочет из пекла. Всё ж обща и приватно трудовому народу Прошвырнуться приятно мимо хлебозавода. Очередь за хлебом Река серебреет рыбацким соблазном. В небе смеркаются божьи сады. И хлебная очередь спорит согласно о предикатах вина и еды. Сельпо на горе, на возвышенном бреге — свет из окна далеконько видать. Художник в заезжей фуфаечке бредит это, «родное», любить и писать. А хлеб завезут, — расточится помалу с духом махорки усталый народ. И сразу почувствуешь — холодно стало. Слышно, как песню поёт теплоход. Луны светлый путь, соимённый колхозу. В чаше залива — туман-молоко. Шевелят язи подтоплённые лозы — ночи белы, и видать далеко… * * * Безнадёжно любилось, по-чёрному. Этой тяжкой наукой учёному всё иное уже нипочём. Вдруг очнулся, свободен воистину, словно выпущенный по амнистии. (Сзади дверь запирают ключом.) Оказалось: на фильмы не ходят. Оказалось: бездомен, в разводе. Тот же паспорт, а город другой. И в любимой команде футбольной все другие выходят на поле. Лишь один поседелый хавбек ещё бегает, скалясь от боли, месит бутсами выпавший снег. Губной карандашик Что там губной карандашик пишет? — он поверил всему, как во сне. Задыхаясь, друг друга не слышат — он, как будто виновный, склонившись, и она, трезва не вполне. Стала кровь вертикальна, как кобра. Захотелось боли, стыда. А она поникала покорно и сказала тихое «да». Что там алый писал карандашик? Губы стёрли, как слово волны с песка. Полночь, пот, ослепленье и кража, тишины завиток у виска. Он совсем не отвык изумляться и от нежности плакать готов. Ей по виду лишь восемнадцать да утаенных сколь-то годков. Выводил карандашик алый с лиловатым таким холодком, что отпущено радости мало, и обида будет потом. Но и ей, обиде, недолог срок — потухнет жёгший огонь. Встретясь вдруг на продаже ёлок, вскрикнет женщина: «Мой дорогой…» Он подумает, в памяти роясь — ничего-то он лучше не знал, чем блаженная, глупая повесть, что губной карандашик писал. Чартер Одёжа челнока должна быть крепкой, погрузке и разгрузке не мешать. Вот он с подругой в путь пустился крестный, маркёром номер ставит на мешках. Гудит нутро аэродромной ночи. Отложен вылет — значит, отдохни, сопутнице своей чернорабочей пластмассовый стакашек протяни. Взяв во фри-шопе выпивки макитру, почти тверёзы: завтра поутру, Таможня! Тут перо в моей дрожит ру- ке, и у лиры не хватает струн. В Шанхае ты, Болонье иль Трабзоне — нетвёрдо помнишь средь стеклянных стен, но твёрдо знаешь — ты сегодня в зоне хороших цен. Вполне хороших цен. Твоя подруга — некогда пичуга конторская — теперь как связка жил. Кроссовкой тяжесть гасится упруго при каждом шаге. И хватает сил. Мы лишь при взлёте глянем, как туристы, сквозь мглу иллюминаторной слюды, где тонут пальмы в дымке италийской и консигнационные склады. 1996 * * * В локоток, прелестно округлённый, бурно уроняется чело. Злитесь, как волчонок, — и резоны вам мои не значат ничего. «Шатлы» отлетали, но в полёте стая «челноков» снуёт и ткёт. Вы же сокрушаетесь о флоте. И к чему вам Черноморский флот? Московитка! Вас бедлам событий к боевым влечёт колоколам. Не хотите замуж, а хотите вы грозить не шведам, так хохлам. Снова на экране эти воды и надстроек палубных слюда, хищные, изящные обводы… Я ревную, скажете. О, да! Но, влюблённый, из разряда пленных, вам перечить я не посягну. Верю, что не любите военных. Но немножко любите войну. Зовом схватки будней зев разомкнут. Вам неженских хочется побед. В юной даме чуя амазонку, кровь моя вздымается в ответ. Вы некстати Трою помянули — в той интриге цвёл иной сюжет: там не флот, а деву умыкнули, сбондили — сказал другой поэт. 1995 Сны госпитальные У паровоза, памятника предкам, и на перроне, в сквере, на путях носилки, койки, коих ножки крепко вжились помалу в станционный прах. Три парня вдруг затопали, запели. Старик им: «Замолчать! На той неделе вот так же пацаны мои свистели — и — как на знак, со свистом, в два звена…» И культей показал с своей постели туда, где рельсы рваные блестели, зияла небом шаткая стена. Усни, отец. Чего тебе не спится? Того, что было, больше не случится. Все самые произошли дела. И вот мы только тля из психбольницы, А прежде были — звёздные тела… Эвакуационная эпоха. Полны тумана минные поля. Прогиб эпилептический, апока- липтического виража петля, столицы нашей Родины — Моздока врагу не покоренная земля. Февраль 2000 * Хоть и «Пан», а обанкротилась в 80-х годах…