Триумфальное опоздание
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2000
Триумфальное опоздание
С. Янышев, В. Муратханов, С. Афлатуни. Малый Шелковый путь. Сборник поэзии. — Ташкент, 1999. — 56 с.
“Малый Шелковый путь” — что-то вроде первого поэтического манифеста группы поэтов “Ташкентская школа”. Первое и главное впечатление от их поэзии: все трое опоздали к сегодняшнему способу поэтизировать. Впечатление-производная (от первого): ну и хорошо, что опоздали.
Ни один из ташкентцев не соблазнился той жуткой пропастью, в которую с треском ухнула вся старая добрая изящная словесность Европы—России, а поэзия — в первых рядах. Пропасть процелована и проста: в ней не нужно дисциплинировать дух, когда он хаотически извергается из Я. Все художественные формы и навыки подобной дисциплины редуцированы до предела, да просто пришли в точку исчезновения или в какой-нибудь шизофренический минимализм. А “опоздавшая тройка” остановилась за шаг до пропасти, ее формы — консервант начала века, нечто среднее между Францией до сюрреализма и Серебряным веком до революции. Санджар Янышев — в полушаге от пропасти, его искушение, как видно из “Боли Антонена Арто” (см. сборник “Персональная история”), куда сильнее. Но и он не соблазнился — кричать вместо пения. У всех троих хаос внутреннего мира поддерживается хаосом внешнего, а тот — так и просто протекает песком на подоконник (каждое утро!). При всем том, хаотическая стихия еще не разрушила формальные остовы, еще не затопила все окрест беспорядочной эмоциональной мутью. “Ташкентцы” с неожиданной смелостью строят стены и крышу хронотопической камеры любимой юности — сладкого детства, выкладывая их из материала прямых ощущений. Материал — жутко зыбкий, но они все еще строят, а не мечут ощущения в безобразную кучу. И слава богу.
“Ташкентская школа” здраво консервативна. Она основывается на весьма поздней инфильтрации европейской и русской классической культуры в местную этноцивилизационную среду. У всех троих авторов — тьмачисленные арыки, “себзары”, “капчагаи”, “мускусные мечети”, пески, пески, пески… Все трое — любят арыки.
<...> Там люди долгого труда стареют и уходят тихо. И провисают провода Над гладью сонного арыка. В. Муратханов Все трое окунулись в самую широковещательную и многошумящую цивилизацию — европейскую. Их мозг теперь представляет собой сумятицу кривоколенных культурных соединений, например, “тирольский глаз муэдзина” (С. Янышев). Они пришли на этот пир на два-три века позднее России, они опоздали по той же причине, по которой причудливые миракли борхесо-американской традиции не успели туда же, но не так фатально. Поэтому еврословесность и еврофилософия сочатся у них между пальцами. Сочатся, сочатся, но в целое собраться уже не могут. Остаются какие-то сгустки аквамарина в формах царственной Тавриды… “…дорога от Крыма до Рима // в десять раз длинней, чем обратная” (С. Янышев)… остается еще какой-нибудь Серебряный век — в формах тяги к словесному изяществу и легкому маньеризму… “в начале осени она давала тень // своей листвы вместительным объемом” (В. Муратханов) — как какое-нибудь акробатическое упражнение на описание объекта в духе акмеизма… или прямая реминисценция: “Друзей моих прекрасные черты // тусклей средь непролазной суеты…” (С. Афлатуни). Но сознательно выбранная основа — арыки, любимое, родное, почва зыбучая, фундаментальный песок, сеть такыров, таких древних, что память о звуках, цветах и запахах детства никогда не позволит от них избавиться…
…это будет не наш, это будет его, это будет его — Анабасис. (С. Янышев) Кое-кто ушел из царства арыков и такыров, он затоскует душой потом, потом… Он должен будет пуститься в долгое путешествие обратно. Но не нужно совершать анабасис в обратную сторону тем, кто не уходил из здесь. Чудесно. Многое ли может быть лучше чувства, когда твердо уверен в наличии чего-то столь милого в собственном прошлом или прошлом своей традиции, что можно это милое без раздумий консервировать?
Более того, сознательно-консервативный выбор сделан не только pro, но и contra. Авто, мегашум, громкость супергородской цивилизации, вонь, эффективность и широкий ассортимент у всех троих — мимо, мимо. Особенно явственно у С. Афлатуни (“милое”, “родное” — оттуда, из глубины веков):
<...> Как пёстр мой стих под скончание пёстрого века: калечит эклектика лучшие перья сезона, седой репортер наблюдает за снегом, и пахнет бензином у входа в известную церковь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Волхвы обманули царя, поступив некрасиво; в родном Самарканде они отогрелись немного, и двадцать столетий они вспоминают Младенца, и ждут приглашения из Иерусалима. Или у Янышева: “Когда открыли инструментом дверь // при электрическом и денном свете” Инструмент — плохо, электрический свет — плохо. Обилие света, шума, прямых линий (“…там углы и стены // отправляют свой вечный бунт”) — вообще плохо в реальности “хрустальных нот и шепотков”
Вот и отлично. Лучше легкая игриво-сакральная вуалетка “Себзара” и “Кодира”, чем стройный гуд айбиэмщины под невнятные вопли постпостчегоунихтам. Их шум, гром и назойливый неон, а пуще того их хаос, толпы поэтических рэндомов, их инфантильные фаланги стоеросовых верлибров — следы погружения во тьму. А ориентально-серебряные, готическо-античные изыски “ташкентцев” — еще одна попытка задержаться в сумерках, отторгнуть себя от ночи и потосковать об августе. Одним словом, триумфальное лукавство, производимое над позднеющим часом.
Дмитрий Володихин