Рассказ
Григорий Петров
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2000
Григорий Петров
Путь на Дно
рассказ
Ведь сразу видно, что дыра-дырой. И стоит-то поезд на этой самой станции всего ничего — минуты две или три. Спасибо, проводница загодя стала будить Петюшина, долго трясла его:
— Подъезжаем… Станция Дно…
А Петюшин все никак проснуться не может. Вечером попутчик в купе угощал его вином. Наливал и все время приговаривал:
— Пей до Дна!
А как сам выпьет, все время приставал к Петюшину:
— И что тебя несет в эту дыру? Дно оно и есть Дно! Здесь и людей-то, по-моему, никого нет! Вымерли все!
А когда Петюшин наконец сошел с поезда, он и впрямь решил было, что попутчик его прав — вымерли все. На платформе ни души. Петюшин поглядел на часы — полпервого ночи. А проводница возле вагона смеется:
— На Дно никто не хочет…
Голова у Петюшина, понятно, раскалывается. Тут откуда ни возьмись тетка с сумками через плечо:
— Пивка холодненького не желаете? Жигулевское…
Петюшин так на нее и уставился.
— Что ж вы ночью-то торгуете? — спрашивает. — Пассажиры ведь спят.
— А днем страшно, — отвечает тетка. — Днем инспекция налоговая. Облавы. Лицензию требуют на торговлю. А какая у нас лицензия? Вот и плати штраф.
Петюшин взял у нее три бутылки и спрашивает:
— Где у вас здесь остановиться можно?
Тетка оборачивается к вокзальному зданию — там на лавочке мальчишка какой-то спит.
— Пашка! — кричит она. — Клиента проспишь!
Мальчишка вскочил — и сразу к Петюшину:
— Тут недалеко! — говорит он. — Сразу за депо! В вагоне устроить можно.
Возле депо встретил их толстяк с большим животом и в коротких, как трусы, штанах. Он оглядел Петюшина с головы до ног:
— Есть СВ, есть купе… Можно с девушкой…
Петюшин сказал, что с девушкой не надо, заплатил вперед, и толстяк повел его в вагон.
— Скучать здесь не будете, — сказал он. — У здешних жильцов любимое занятие — рассказывать о себе. Больше-то делать нечего. Прямо представление. За это надо бы дополнительную плату брать.
Он открыл дверь купе в самом конце вагона, зажег свет. Смотрит Петюшин — на лавках двое лежат. Один — длинный, тощий старик с седыми усами, другой — помоложе, в галошах вместо тапочек.
— Знакомьтесь, — смеется толстяк. — Ваши соседи. Барон и генерал.
Петюшин выставил свои бутылки с пивом, и они сразу познакомились.
— Фердиксеев! — протянул руку старик с седыми усами. — Только не барон, а погорелец.
— А я скорее подпольщик, чем генерал, — представляется другой и надевает очки. — Рушский!
Стали пиво по стаканам разливать, Фердиксеев спешит, не терпится ему начать рассказывать:
— Вы спросите — как я стал погорельцем? Соседа моего подожгли, он хозяин магазина. Заодно и мой дом сгорел. Совсем я пал духом, в ночлежку попал, а там один профессор, давно уже живет. Он и говорит мне — считай, что тебе здорово повезло. Вместе с твоим домом сгорела вся твоя отрицательная энергетика. Сейчас мало кто верит в очистительную силу огня. А я бы, говорит профессор, советовал каждому время от времени сжигать свои жилища. Вспомните птицу Феникс! А колдуны? Если бы их не сжигали на кострах, их черная энергетика затопила бы мир. Опять же писатели. Ведь сжигают свои рукописи, чтобы писать еще лучше. Так что жди, сказал он мне, удачи. А я и сам подумал. Ведь сосед мой, которого подожгли, вон как взлетел. Еще два магазина купил. Какие хоромы себе отгрохал. Вот я здесь и живу, жду, когда мне повезет.
Рассказывает Фердиксеев, а Рушский ждет не дождется, когда тот кончит, чтобы начать самому.
— А я здесь от налоговой полиции скрываюсь, — говорит он. — В городе у меня квартира, семья. Мастерская в подвале. Мы ювелирные украшения делаем. Приятель мой Федос работает на фарфоровом заводе, в соседнем городке. Расписывает посуду. Краска у них особая — с золотом. Поэтому тряпки, которыми отводчики в красочной кисти свои вытирают, полагается сдавать. А Федос выносит их — и ко мне. Мы с ним из этих тряпок жидкое золото добываем. Украшения делаем. И все бы ничего, да налоги задушили. Не поверите, мой сын стал меня преследовать. Он в первом классе. И вот вручают ему в школе открытку.
Рушский достает из кармана пиджака открытку и протягивает Петюшину. Петюшин читает: “С Днем знаний тебя, дружок! Хочешь иметь новые, красивые учебники? Хочешь мячик на физкультуре? Пусть твои родители заплатят налоги! Звони нам всегда”.
— И номер телефона внизу, — говорит Рушский. — Вот я и стал до поры до времени здесь проживать.
Тут Петюшин чувствует в купе сладкий запад духов. Смотрит — в дверях девушка.
— Вот и Роза, — обрадовался Рушский. — Отпустил, значит, клиент. Стало быть, твой черед, Роза… Рассказывай. Не видишь, новый человек у нас.
Роза сначала было отказывалась, а как налили ей пива, так и начала.
— Я раньше медсестрой работала в травматологии. Как-то мужика привезли бородатого, без сознания. На улице подобрали, пьяный совсем. Скула у него сильно рассечена. Надо швы накладывать — борода мешает. Остригла я с одной стороны — ни то, ни се. Сбрила всю бороду. А он как очнулся, в себя пришел — давай скандалить. Ногами топает: “Да как вы могли? Как у вас рука поднялась? Я же, кричит, священник! Мне без бороды никак нельзя!” А откуда я знала, что он поп? Он же в обычной одежде, только волосы разве длинные. Ну, он жалобу главврачу на меня. Дескать, надругалась над обликом. Меня и уволили. Теперь вот здесь — клиентов обслуживаю.
Тут она поднялась и говорит:
— У меня там еще пиво осталось… Клиент принес, а я пить не стала.
Вышла и скоро приносит еще две бутылки.
— Вы что же — в командировку? — спрашивает она Петюшина.
— Нет, сына ищу, — отвечает Петюшин. — Сын у меня здесь должен быть.
— Что ж, — говорит Рушский. — В самое время приехали. У нас сейчас в городе событие. Есть что посмотреть. В некотором роде — достопримечательность. Император объявился.
— Какой еще император?
— Последний русский самодержец. Николай Второй.
— Да ведь его еще когда убили, в Екатеринбурге…
— Выходит, убили, да не его… А он вот, он здесь, у нас.
— Будет вам! — Смеется Петюшин. — Откуда ему взяться в такой дыре! Что ему здесь делать?
— А все очень просто, — вмешивается Фердиксеев. — Это не дыра, а Дно. Станция Дно. Место особое. Здесь государь император решение принял — отречься от престола. Именно на этой станции. Когда в Псков ехал. В Пскове он только Манифест подписал. А решение принял здесь. Он и на Манифесте поставил время — 15 часов. Именно когда на нашей станции был.
— Вот теперь его совесть и мучает, — отзывается Рушский. — Казнится, может быть. Прав ли я, что Россию отдал? И кому? Да вы завтра сами можете его увидеть. Он возле кладбища всегда торчит. Вот Роза вас проводит. Покажет дорогу.
На другой день Петюшин поднялся поздно, все никак выспаться не мог. Вышел он в коридор, Роза уже ждала. Повела она его на станцию, а там народу полным-полно, все лавочки заняты.
— Весь город здесь, — говорит Роза. — Что им еще делать? Дневного поезда ждут.
Смотрит Петюшин — у всех сумки, корзинки, мешки. А как поезд подошел, все сразу к вагонам кинулись:
— Купите огурчиков…
— Картошечка вареная…
— Лучок свежий… Берите…
Между ними инвалид скрюченный на тележке разъезжает, страшный на вид. Говорить не может, только пиджак свой распахивает, а там — бутылки с водкой. Та самая тетка, у которой Петюшин ночью пиво брал, ворчит на инвалида:
— Везет тебе, что и говорить. Тебя, небось, милиция не гоняет. Счастливый человек! А нам только и озирайся!
Позади всех женщина в платке, в руках кусок картона, на котором фотографии собак и кошек. Показывает фотографии пассажирам в окнах:
— Помогите кто может… Подайте на питомник… Бездомные животные. Прокормить не можем. Раньше питомник большой был. Теперь все распродали.
Какой-то старик с мешком семечек отталкивает ее:
— Тут людям есть нечего. А она со своими кошками и собаками…
Через две минуты поезд укатил, но народ не расходился. Снова на лавочках расселись — вечернего поезда ждать. Кто-то окликает Розу:
— Слышала, Роза? Соседа моего, Кузякина, в милицию забрали.
— Вот новости, — говорит Роза. — За что же?
— Тещу из морга украл, покойницу. Нет чтобы похоронить ее по всем правилам, как у людей положено. Так у него денег нет. Вот он и решил закопать ее своими силами. Вынес ночью из морга в мешке, привязал к велосипеду и покатил. А тут милиционер. Остановил его, заставил мешок развязать, а там — покойница.
На другой лавочке тоже увидели Розу:
— А мой-то, Роза, совсем дошел! Вчера вернулся из Пскова поздно ночью. Видит, на нашем огороде двое каких-то хозяйничают. Картошку в мешки собирают. Тут же машина стоит. Мой говорит им: “Ребята, картошка ведь чужая. Ну, хозяин увидит?” А они ему нож показывают: “Мы ему глаза закроем! Помогай, отец! Здесь и на тебя хватит!” Стал он вместе с ними собирать. Утром хвастает — перехитрил я их, не все отдал, мешок картошки у нас остался.
Роза не стала больше никого слушать, вывела Петюшина на площадь перед вокзалом.
— Нам по дороге, — говорит она. — Мне домой надо. У меня там сыночек с мамой, Вовочка. Три годика ему. Есть им нечего. Вот я деньги несу…
— А мне своего еще найти надо, — вздыхает Петюшин. — Счастливая вы. И мама у вас, верно, хорошая…
— Мама у меня очень хорошая, — отвечает Роза. — Я ей сначала не говорила, что я в положении. Ходила себе и ходила. А она мне говорит: “Ой, Роза, тебе рожать скоро. У тебя лицо изменилось”. Я к зеркалу — ничего не вижу. А как в роддом ехать? “Скорая помощь” не выезжает — бензин дорогой. Добирайся сама, как знаешь. А в роддоме не лучше. Роды при свечах принимают — электричества нет! Как мой Вовочка жить здесь будет?
— А что? — говорит Петюшин. — У вас здесь хорошо. Домики уютные, огороды…
Роза только хмыкает:
— Богом проклятое место! За какие грехи наказание? Предприятия все стоят. Одно депо и работает. В прошлом году к Новому году надумали елку для детей поставить. Прямо на площади перед вокзалом. Так в первую же ночь бедолага какой-то на ней повесился. Утром дети приходят, а на елке такая игрушка.
На самой окраине городка, где уже дома кончались, Роза указала Петюшину рукой:
— Вам туда. Вон, где люди стоят. Это и есть городское кладбище.
Петюшин как подошел, сразу увидел возле кладбищенской ограды человека с бородкой и усами. Рубаха на нем армейская, сапоги, на голове фуражка.
— Этот, что ли, “император”? — спрашивает Петюшин у старушки, которая цветами торгует возле ворот.
— Этот, этот, — кивает старушка. — Николаша убогий…
— И давно он у вас?
— Да сразу после второго несчастья. Сначала-то первое несчастье было — крысы. Целое нашествие. Были случаи — на людей нападали. Потом второе несчастье — кладбище затопило. Туалет на кладбище сгорел, давно еще. А яма выгребная осталась. Никто ее не чистил. Вот дождь пошел, вся жижа из ямы и растеклась по могилам. Ну, а уж после этого — Николаша и объявился.
Какой-то разбитной малый в одной майке и кепке подскочил к Николаше:
— Не видишь, ваше величество? Новый человек! Еще не слышал тебя. Давай выкладывай! Как это ты решился — престол оставить?
Николаша руку к козырьку прикладывает:
— Только ради России. Что ж, если я помеха… Готов не только царство… Готов жизнь отдать. Хотел, чтоб брат мой правил. А Миша отказался. Почем же я мог знать? Я и не думал…
— Ты, ваше величество, давай все по порядку, — хлопает малый Николашу по спине. — Могилев, Ставка…
Николаша снимает фуражку, обмахивается ею.
— А что? В Ставке хорошо было. Каждый вечер партия в домино, одна, другая… адмирал Нилов, граф Граббе, полковник Мордвинов…
Вокруг все так и покатываются со смеху:
— Граф… адмирал… полковник…
— Ну что животы надрываете? — хихикает Николаша. — Как сейчас помню. Понедельник, 27 февраля. Известие пришло, что в Петрограде беспорядки. Громят хлебные лавки. Бунт. Я сразу заволновался. Семья-то моя в Царском. У детей — корь. Надо за ними ехать.
В толпе еще пуще хохочут, все уже знают наизусть:
— Слышали? У детей — корь! Царевич от кадета заразился, с которым играл вместе. А от него и княжны…
— Выехали мы, значит, — продолжает Николаша. — Впереди — литерный поезд со свитой, через час — мой поезд. Приезжаем в Малую Вишеру. Что такое? Стоит свитский поезд. “Вы почему здесь? Вы ж должны быть впереди”. А они говорят — бунтовщики! Луга и Тосно заняты. Не проехать. Надо поворачивать назад. Я тогда решил — на Псков!
Какой-то парень с костылем под мышкой вышел перед Николашей:
— Хорош гусь! Твои советники вовсю трубили! Только отречение спасет Россию! А ты и уши развесил! Лопух!
— Мне говорили — отречься в пользу сына, в пользу Алексея. Да как же, говорю я им, — он же болен. Нельзя ему. Вызываю лейб-медика Федорова Сергея Петровича. Можно ли, спрашиваю, сына вылечить? А он мне — по науке эта болезнь неизлечима. Я тогда и говорю — не могу я с сыном разлучиться. Мы как раз на станцию Дно прибыли. Остановились, чтобы пропустить свитский поезд. Тут я и решил — отречься! На этой самой станции Дно решил. Буду жить частным человеком. Уеду с детьми в Костромскую губернию, нашу прежнюю вотчину. Главное, чтоб Алексей мой был рядом. Вот свитский поезд обгоняет нас, на площадке генералы стоят. Воейков, Дубинский, другие еще. Я им рукой помахал: “Ну, теперь вы будете довольны!”
Парень с костылем оборачивается к толпе:
— Вот и видно — дурак ты, ваше величество! Кто же от власти сам отказывается?
Из толпы кто-то откликается:
— Ты погляди, Николаша, на нынешних правителей! Неужто кто из них отречется? Вот так-то…
Какая-то бабка протискивается к Николаше, подает ему жестянку с похлебкой и кусок хлеба. Парень с костылем тут же к Николаше подскакивает:
— Дай хлебушка, ваше величество! Поделись!
— Ступай прочь, попрошайка! — машет рукой Николаша. — Самому не хватает!
Петюшин поглядел по сторонам, потом подзывает парня, сует ему деньги.
— Купи себе булку.
Парень так и застыл на месте, поверить не может.
— Ты бы работать пошел, — говорит Петюшин. — Все лучше, чем так-то.
— Да какая работа? — отвечает парень. — Болен я. С самого детства болен. А я бы рад, как все…
— Родители твои где же?
— Отца я не знаю. Он сначала жил с нами, как я родился, а потом ушел. Мне пять лет было. Они с матерью не расписывались.
Петюшин пристально поглядел на парня:
— Какая же у тебя болезнь?
— А кто его знает? Кровотечение внутреннее. Как ударишься, сразу опухоль. Однажды, маленький был, упал, лицом ударился. Такой отек был, оба глаза закрылись. Мне падать нельзя.
Петюшин так и уставился на парня:
— Тебя Стасик зовут?
Парень кивнул.
— Значит, я твой отец, — говорит Петюшин. — Я вот нарочно за тобой приехал. Где ты живешь?
— У одного старика в землянке. Чудной старик. Ветеран. У него там как во время войны. Нары деревянные, керосинка, чайник ржавый. Ни от кого помощи не берет. Говорит — люди должны страдать. Страдания, говорит, очищают. Квартиру-то нашу я продал, как мама умерла…
— Как — умерла? — оторопел Петюшин.
— Два года назад. Зима была студеная. Простудилась и слегла. Она в больнице и скончалась. Денег-то на лекарства нет. Могила ее здесь, на кладбище…
Петюшин только и бормотал:
— Опоздал, значит! Не успел! Я ведь на свадьбу ехал. Думал — обвенчаемся. А попал на похороны…
Кинулся он потом к старушке цветы покупать. Стасик повел его к могиле.
— Я ведь не сразу ее полюбил, — все никак не мог успокоиться Петюшин. — Сначала равнодушен был. А потом она в аварию попала. В больнице лежала. А как вышла — рубец у нее через всю щеку так и остался.
— Точно, — кивает Стасик. — Возле уха. Здоровый такой.
— Смотрю я на нее — такая она несчастная. А виду не подает. Жалко мне ее стало. Тут я ее и полюбил. А потом ты родился. Она знала, что мальчик будет. Я, говорит, разговариваю с ним, когда он шевелится. Прикладываю руку к животу и спрашиваю: “Ты — девочка?” Он не отвечает. Спрашиваю: “Ты — мальчик?” Он толкается. И так каждый раз. В монастырь она ездила, когда тебя ждала. В Псково-Печерский.
Тут Стасик могилу Петюшину показывает. Холмик, заросший травой, крест металлический, дощечка с фотографией рядом. Петюшин положил цветы возле креста.
— Ты не держи на меня зла, — говорит он Стасику. — Понимаешь, почему я от вас ушел? Мне консерваторию надо было закончить. Потом концерты пошли, выступления. Поездки за границу. Я ведь лауреат конкурса.
— Я помню, как ты на скрипке играл, — говорит Стасик. — Тебя не помню, а скрипку помню.
— Знаешь, что? — говорит Петюшин. — Пошли ко мне в гости. Я тут в вагоне остановился, возле депо. Пообедаем, отметим встречу. Маму помянем.
— А Николашу можно позвать? — спрашивает Стасик. — Пусть смешит нас.
— Зови и Николашу.
Николаша сначала не хотел идти с ними, а потом, как увидел, что бутылку вина купили, закуску, сразу согласился.
— У нас встреча сегодня, — говорит ему Стасик. — Это теперь мой отец будет. А я его сын.
Николаша как-то смешно подпрыгивал и хихикал:
— Сын — это хорошо. Это свет в жизни. Мы с моим Алексеем душа в душу жили. Он со мной в Ставке был, в Могилеве. В губернаторском доме. Ему в моей спальне на втором этаже походную кровать ставили. Он всюду ездил со мной. Смотр войсковым частям, вручение наград, посещение госпиталя — Алеша всегда рядом. А потом у него кровь стала течь из носа. Пришлось вернуться в Царское.
Когда пришли в вагон, Фердиксеев и Рушский обрадовались, не знали, куда посадить.
— Гостей-то у нас сколько! Прямо праздник!
Фердиксеев подмигивал Петюшину на Стасика:
— Нашел своего сына? Счастливый папаша!
— Да, да, папаша, — хихикал Николаша. — У меня отец строгий был. Добрый, но строгий.
— Это государь Александр III, что ли? — спрашивает Фердиксеев.
— Он самый, он самый. Я как-то с кадетом подрался. Лет восемь мне было. Шар я у него воздушный отнял. Отец кричал на меня: “Ты — не мой сын! Ты — не Романов!”
— Да уж батюшка престол бы не отдал, куда там, — говорит Рушский. — Не допустил бы. Мужчина решительный. У него не забалуешь.
Петюшин тут поднимается с рюмкой.
— Давайте помянем покойную Лизу, маму Стасика…
Все поднялись, выпили молча, а Николаша все свое:
— А уж как я любил свою матушку — этого не рассказать. Маленький был. Утром прибежишь к ней на четвертый этаж, она кинется целовать. “Ну, как спал? Что во сне видел? Боженьку видел?” И начнет по комнате на шлейфе своем катать. Она ко мне приезжала потом, в Могилев. Это когда я уже отрекся. Я ей телеграмму в Киев послал: “Кругом предательство и измена. Я одинокий и покинутый”. Она тут же и приехала. Мы с ней каждый день обедали вместе. Вечерами в карты допоздна, в безик. Как хорошо с ней было…
Здесь в купе заглянула Роза. Николаша и вовсе развеселился, глаз с нее не спускает, подмигивает.
— А я и дедушку своего помню, — рассказывает он Розе.
— Это, стало быть, государь император Александр II, — вставляет Фердиксеев.
— Он когда к нам в Аничков приезжал из Зимнего, — всегда праздник. Пахло от него хорошо. Веселый такой, улыбается. В прятки с нами играл. Заберется под кровать, а мы с Жоржиком его ищем. Или встанет на четвереньки и давай нас катать. Потом сядет на стул, лампу подвинет и показывает на стене всякие фигуры из пальцев. Горбатый монах там или заяц. Еще кукол делал из своих перчаток. Сам тоненьким таким голоском: “А где мой Жоржик? Где Ники?”
Николаша, будто хозяин, налил Розе вина в стакан и чокнулся с ней.
— Я, когда маленький был, завидовал брату, что его зовут Георгий. Такой красивый святой! Царскую дочь от змея спас! А мой святой — старик, да еще сердитый! Спрашиваю у матушки — можно мне тоже называться Георгием? Пусть нас будет два Георгия. Один большой, другой маленький. Все смеялись надо мной, а я уходил в другую комнату. Я всегда уходил, когда меня обижали.
— Оно и видно, — вставляет Рушский. — Взял и ушел с престола. Обидели.
Николаша будто его не слышит.
— Будь я Георгий, я бы тебя тоже спас, — говорит он Розе.
Рушский тогда коробочку какую-то достает:
— Партию в домино не желаете?
Сели они все играть в домино, а Петюшин вышел на площадку покурить. Роза за ним следом.
— Это ваш сын? — спрашивает. — Нашли? А я его знаю. В больнице видела. Он к матери приходил, она у нас лежала. С Лизой мы сошлись. Она мне все про себя рассказывала. Говорила — виновата я перед Стасиком. У меня и записка от нее есть. Просила сыну передать, когда совсем большим станет.
Приносит Роза из своего купе сумочку, достает конверт и протягивает Петюшину. Петюшин читает: “Прости меня, сын. Виновата я перед тобой. Я ведь почему родила? Замуж меня никто не брал. А мне каждую ночь во сне мальчик являлся. Просит — роди меня, мама, я буду ухаживать за тобой. У меня будут такие же красивые волосы, как у тебя. А что я могла сделать. Я как заколдованная. Помню, на танцах в клубе. Идет ко мне один приглашать, а подойти не может. Будто на стену натыкается. Потом другой тоже. И так много раз. Я нашей уборщице пожаловалась, а она мне говорит — это на тебе венец безбрачия. Ну, а как ты родился, подрос немного, я даже перепугалась. Точно тот самый мальчик, какой во сне приходил”.
— Я вот передать так и не собралась, — говорит Роза. — Вы уж теперь и отдайте.
Вернулись они в купе, там игра в самом разгаре. Петюшин договорился с хозяином, заплатил ему. Николаше и Стасику разрешили остаться на ночь в вагоне, в соседнем купе. Спал Петюшин плохо, все чудились ему шаги в коридоре, голоса. А потом приснилось, будто перед самой дверью купе разговор.
— Вы во всем виноваты! — говорит кто-то, а голос знакомый. — Вы — дворцовый комендант! Вы должны хорошо знать, что происходит в столице! Принять меры!
— Я предлагал открыть двинский фронт, — оправдывается другой. — Бунт был бы подавлен.
Этот голос Петюшин узнал сразу — толстяк-хозяин.
— Оставьте! — перебивает его первый. — Вы заняты только своими личными делами! Супругу ждете с часу на час. Дом ей нанять, квартиру устроить. То же самое, что ваша минеральная вода “Кувака”. Всем же на смех! Генерал торгует водой. “Кувака” вы и есть. Все вас так называют. Вы знаете, что в Петрограде ваши бутылки швыряют в конную полицию?
Петюшин наконец не выдержал, поднялся и выглянул в коридор. В коридоре было пусто, лишь в самом конце возле дверей двое каких-то ряженых — мундиры царские, генеральские погоны. Пригляделся Петюшин — да это же Фердиксеев и Рушский. Он оглянулся назад — соседей его в купе не было. “Что еще за маскарад?” — подумал Петюшин.
— Сегодня в восемь был поезд из Петрограда, — доносится с того конца вагона голос Фердиксеева. — Вагоны переполнены. Толпа сразу в вокзал, к буфету. Впереди полковник какой-то. Я спрашиваю: “Что в Петрограде?” “Все хорошо — говорит. — Народ доволен, потому как фунт хлеба теперь пять копеек.” “Что же говорят о государе?” — спрашиваю. “Да ничего, — отвечает. — Ничего не говорят. Хлеб-то нынче пять копеек за фунт”.
— Я сегодня говорил с Родзянко по телеграфному аппарату, — отвечает голос Рушского. — Родзянко хотел сам приехать, но не смог. Говорит — думские делегаты будут, Гучков и Шульгин. Однако они опаздывают. Обещали к четырем, а теперь уже девять.
— Вам, генерал, надо было не разговаривать, а идти на столицу! Подавить бунт силой!
— Я не хотел кровопролития, барон.
— Какая же вы лиса, генерал. Чистая лиса…
Тут двое каких-то в штатском поднимаются в вагон. Одежда на них зимняя, теплая, котиковые шапки. Их повели сразу в соседний вагон. Петюшин поглядел и пошел за ними. А как вошел, так и обомлел. Вагон не узнать. Никаких лавок, отделений, купе: один просторный салон. Стены затянуты зеленым шелком, яркий свет. Посреди стол, а за столом не кто иной, как Николаша. Черкеска на нем с погонами, башлык. Гости сели на стулья перед столом.
— Положение, ваше величество, угрожающее, — начал один. — Беспорядки повсюду, анархия. Солдаты переходят на сторону мятежников. К нам в Думу явились войска конвоя вашего величества, дворцовая полиция. Говорят — мы с восставшими. Нам поручено передать вам, ваше величество, — Россию надо спасать! Мы дошли до бездны! Мы дошли до дна!
Николаша сидел, опустив голову.
— Я знаю, что приношу несчастия России, — говорит он. — Я рожден для несчастия…
Второй гость то и дело прикладывает руку ко лбу и бормочет:
— Будем все вместе. Будем любить друг друга. Не будем огорчать друг друга, ссориться и спорить. Будем хранить тайны…
— В Думе ад кромешный, сумасшедший дом, — продолжает первый. — Мы не можем работать. Толпа заняла все здание. У нас осталось всего две комнаты. Нужна полная перемена, ваше величество.
Тут к Николаше подходит Рушский в генеральском мундире, в очках, протягивает какие-то бумаги:
— Телеграммы от командующих фронтов. Брусилов, Эверт, Сахаров. Мнение всех одинаково — необходимо отречение. На армию рассчитывать нельзя.
Николаша поднимается из-за стола. Черкеска его перетянута тонким ремнем с серебряными пряжками, спереди — кинжал в ножнах, оправленных в серебро.
— Это дело решенное. Я еще днем принял решение. Хотел отречься в пользу сына. А потом подумал — меня же разлучат с ним. Этого я не могу. Пусть мой брат Михаил правит.
Николаша перекрестился широким крестом и вышел из вагона. Долго его не было. Второй гость то и дело повторял:
— Мы — дети Хирама, сына вдовы!
Николаша наконец возвращается, в руках — два листа бумаги.
— Вот Манифест об отречении…
После этого все ушли куда-то, Петюшин остался один. Он пошел было на свое место, но в коридоре опять увидел Николашу. Рядом с ним в генеральских мундирах Фердиксеев и Рушский. У Фердиксеева на глазах слезы:
— Я не понимаю, ваше величество! Отречься так внезапно, здесь, в вагоне! И перед кем? Вы же видели их — небритые, воротнички мятые. А потом ведь у нас война. Это какое-то недоразумение.
— Не огорчайтесь, ваше величество, — успокаивает Рушский. — Не переживайте. Вы ведь и не напрашивались на престол, вас заставили.
— Да, да, это так, — кивает Николаша. — Я тогда говорил дяде: “Я еще не готов, Сандро, быть царем! Я не могу управлять империей!”
— Вот видите, ваше величество. А предок ваш, Михаил Федорович? Его ведь тоже долго упрашивали. Он и согласился. Взялся нести этот тяжелый крест. Только ради народа. Уступил его воле. Нынешняя воля народа хочет иначе. Что ж, пусть попробуют. Пусть управятся сами. Насильно мил не будешь. Только что из этого выйдет?
— Уж и хороша эта воля народа, — бормочет Фердиксеев.
Все трое пошли дальше, а Петюшин вернулся на свое место. “Приснится же такое”, — подумал он, укладываясь.
Утром, когда он поднялся, ни Фердиксеева, ни Рушского в купе не было. Заглянул в соседнее купе, там тоже никого. Только на лавке, где лежал Николаша, какая-то бумага. Петюшин взял ее — думал, может, записка какая. Смотрит — телеграфный бланк. Сбоку надпись: “Ставка. Начальник штаба”. И заголовок: “Манифест Николая II об отречении”. Дальше текст на машинке: “Не желая расставаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу. Да поможет Бог России…” Прочитал Петюшин и думает: “Откуда же это здесь взялось?” Собрался он наскоро и отправился в город искать Стасика. Вышел из вагона, рядом на путях тепловоз маневровый стоит. Возле него два железнодорожника в форме — кители, фуражки. Петюшин хотел было пройти мимо, а потом как вгляделся в них, так и застыл на месте. Лица-то вроде знакомые. Он сразу вспомнил свой сон. Будто бы те самые из вагона, которые отречение царя принимали.
— Ты что же вчера так долго? — спрашивает один другого. — Нас ждали к четырем, а ты явился после девяти. Нельзя, брат, так. Дело-то у нас нешуточное…
— Да случай непредвиденный, — оправдывается второй. — Натерпелся я. Уже к депо подъезжал. Вдруг вижу — впереди женщина на рельсах. Я сразу тормоз. Еле успел остановить. Подбегаю к ней, поднял, а она — не хочу жить — и все тут. Оказалось — учительница она, в той школе, где сын мой. Полгода денег не получает. Ну, собрал я ей сколько мог, отвел домой, здесь рядом. А дома у нее — не рассказать. Окна выбиты, из стен трубы торчат. Посреди комнаты ванна, тут же на полу плитка электрическая, из коридора провод тянется.
Петюшин послушал их и пошел дальше. “Нет, видно, показалось, — решил он. — Не они это”. Стал он подходить к кладбищу, еще издали услышал шум, крики. Возле ворот народу еще больше, чем вчера. Все кричат что-то, кулаками машут. Перед толпой двое каких-то бродяг оборванных, в ногах мешок валяется.
— Ишь, что придумали! — кричит тот самый малый в кепке, который вчера к Николаше приставал. — Моду взяли! Кресты с могил выламывать!
Петюшин подошел ближе, спрашивает:
— Что случилось?
— Да вот сами смотрите, — говорит малый в кепке. — Под утро возвращаюсь я из гостей, гляжу — эти двое мешок тащут. Что же, думаю, у них в мешке? Велю развязать. А там — кресты с могил! Семь штук!
Он вытащил один крест из мешка и показывает Петюшину:
— Они же алюминиевые. Вот и носят в приемный пункт, где цветные металлы принимают.
Старушка, продающая цветы, тоже подает голос:
— Озверели совсем люди! До чего дошли! У Козлёнкина на той неделе отца в могиле ограбили. Козлёнкин смотрит — могила разрыта. И что взяли? Костюм новый и ботинки.
— А Трофим Спиридонович? — кричит ее соседка. — Пришел супругу свою помянуть. Выпил вина на могилке. А тут мальчишки, сопляки, четыре человека. Идут за ним, все ждут — когда он свалится. Чтобы, значит, карманы его обчистить. А Трофим Спиридонович уже у самого выхода. Тогда мальчишки повалили его и давай ноги ему леской связывать. Трофим Спиридонович, конечно, кричит, на помощь зовет. Ну, они тогда в яму его столкнули, могила там была для кого-то приготовлена. Камнями потом добили.
— Довели людей! — грозится старушка с цветами. — Дальше некуда!
Тут откуда ни возьмись Николаша. Идет стороной, к ограде прижимается. Малый в кепке увидел его и вдруг как крикнет:
— А кто во всем виноват? Вот он и виноват! Зачем от престола отрекся? Зачем Россию отдал ворам и грабителям?
Николаша испуганно озирается, рукой машет:
— Пошли прочь, дураки! Оставьте меня!
Все заволновались сразу, еще громче кричать стали. Двое подхватили Николашу под руки, рядом с бродягами поставили. Кто-то венок из проволоки на голову ему нацепил, вроде короны. Малый в кепке крест ему в руки сует.
— Вот за это, православные, мы все и расплачиваемся! Грехи царские искупаем! Страдаем и мучаемся!
— За свои грехи страдаете! — отбивается Николаша. — За свои!
Бабка в черном платке выбралась из толпы — и к Николаше:
— Тебя на царство кто подвигнул? Господь Вседержитель да Пречистая Богородица! А ты что? Отверг изволение Божие!
Еще одна бабка подскочила к Николаше и плюнула в него:
— Власть твоя от Бога! А ты антихристу ее отдал!
Тут кто-то кинул камень в Николашу. И другие стали кидать. Бродяги сразу в разные стороны от Николаши. Николаша стоял, стоял, потом тоже не выдержал, бросил крест и бежать. Венок проволочный с головы сорвал и за ограду кладбища швыряет. Толпа бросилась за Николашей. Бегут, свистят, улюлюкают.
— Зачем Россию продал?
Петюшин все озирался по сторонам, думал Стасика увидеть, но того нигде не было. Подобрал он крест, который Николаша бросил, и пошел на кладбище. Но сколько ни ходил, никак не мог найти могилу Лизы. Вроде место то самое, вот оно, какое Стасик показывал, а узнать не может. Креста нет, дощечка с фотографией вовсе где-то в стороне валяется на дороге. Женщина какая-то мимо идет, по виду совсем старушка — платок до глаз, вся в морщинах.
— Потерял кого? — спрашивает. — Найти не можешь?
Петюшин фотографию ей показывает.
— Лизавета, что ли? — говорит женщина. — Так это она и есть. Вот ее могилка, рядом с моей мамой.
Она шагнула к холмику за оградой.
— А я вот пришла прощение у мамы просить.
Достает из сумки коробочку и Петюшину показывает. Петюшин смотрит — сережки, совсем крошечные: звездочки еле видные с бусинками жемчужными. Подвески нет, проволока прикручена.
— Мама мне подарила, — говорит женщина. — “Это тебе на счастье. Береги их”. Вот я всю жизнь и хранила. А теперь самый край настал. Пенсию не платят. Огородом только и живу. А так — один хлеб да вода. Главное — долги соседям. На улицу выйти не могу — всем должна. Вот и решилась сережки продать. Где только ни была, везде гроши предлагают. Никакой, говорят, ценности. Чинить дороже. Разве на лом только. Золота, говорят, два грамма. 586-я проба. Так и не продала. Теперь думаю в Москву ехать. Там, говорят, уж точно купят. На дорогу займу, а потом уж сразу со всеми рассчитаюсь…
Она вынула из сумки два пирожка, положила возле креста.
— Ложка муки оставалась, вот я испекла…
Потом высыпает на могилку горстку крупы из кулечка:
— Чтобы птички поели и попели… Прости меня, мама, уж самый край, невмоготу. Да и умру я, кому сережки достанутся?
Петюшин отошел к Лизиной могиле, стоит возле нее с крестом в руках, что делать — не знает.
— Иди в столярку, — кричит ему женщина. — Там рабочие. Они тебе приварят крест. Спроси Шерстюкова.
Петюшин так и сделал. Разыскал в столярке Шерстюкова, привел его на могилу. Тот поглядел и сказал:
— Сделать, конечно, можно… Только ты иди в магазин за бутылкой.
Когда Петюшин вернулся из магазина, крест уже стоял на месте. Шерстюков фотографию на крест прилаживал.
— Лицо вроде знакомое, — говорит он. — Где-то я ее видел…
— Там у ворот еще кресты лежат, — сообщает Петюшин. — Целый мешок. У воров отняли.
— До чего люди дошли! — вздыхает женщина. — Кресты воруют. А в городе что творится? Магазины один за другим закрываются — покупателей нет. Денег у людей не водится. Один хозяин отдал свой магазин православной общине. Церкви-то в городе нет. Вот люди теперь там и молятся. Захожу я туда, а там — служба. Иконы, свечи на прилавках. На клиросе, где раньше касса была, — поют.
— Да уж известно, не то, что в храме, — отзывается Шерстюков. — У нас, к примеру, в Успенском соборе какая служба была!
— Это где же такое? — спрашивает Петюшин.
— В Псково-Печерском монастыре, — отвечает Шерстюков. — я там работал у них. Иконы реставрировал, кресты гравировал, книги древние переплетал.
Шерстюков взял бутылку с вином и предложил Петюшину выпить, но тот наотрез отказался:
— Мне сына отыскать надо, Стасика… Где он — ума не приложу.
— Да знаю я твоего Стасика, — говорит Шерстюков. — С костылем, что ли? Здесь он всегда околачивается. Мы его кормим…
— Где мне его найти? — заволновался Петюшин. — Вы уж помогите.
Шерстюков отпил немного вина из бутылки и махнул Петюшину рукой, чтобы шел за ним.
— А уж в монастыре хорошо было! — рассказывал Шерстюков дорогой. — Прихожу я к батюшке, отцу Симеону — хочу, мол, у вас здесь остаться. А он мне — что ж, оставайся. Только так живи, чтобы все для тебя свято было — даже щепочки и травинки…
Шерстюков отпил еще немного вина из бутылки и вдруг говорит:
— Вспомнил! Вспомнил, где я это лицо видел! Которое на той фотографии! Как раз в монастыре!
— Да, да, — подхватывает Петюшин. — Она в Псково-Печерский монастырь часто ездила, когда в положении была.
— Она все к отцу Симеону приставала. Без конца спрашивала: “Сын мой спасется?” Старец однажды не выдержал и говорит: “Ты мне надоела со своим сыном. Как он может спастись, если он еще не родился?” А она опять свое: “Спасется или нет?” Тогда батюшка ей отвечает: “Тебе очень хочется, чтобы он спасся? А спастись он может только через скорби. Только учти — все скорби на тебя лягут. Ты уж тогда не ропщи, переноси со смирением”. Она уж и не знает, как батюшку благодарить, руки ему целует. Точно, это она и есть на фотографии…
Шерстюков тем временем привел Петюшина на какой-то пустырь. Там, за домами, землянка была вырыта. Спустились они вниз — старик там сидит небритый, нечесаный. Видно, тот самый ветеран, о котором говорил Стасик. Только самого Стасика с ним не было.
— Вечером будет, — сказал старик. — Днем он гуляет. Что ему здесь делать?
Петюшин оглядел землянку, нары, керосинку с чайником.
— Вы что ж, здесь так и живете? — спрашивает он. — Неужто вам, ветерану, комнату дать не могут?
— А мне давали, — отвечает старик. — Да зачем мне она? С соседями жить, что ли? Побыл я там немного и сбежал. Разве с соседями можно? Вот у меня, к примеру, холодильник на кухне стоял. Было там семь яблок. Утром открываю, считаю — ровно семь. Только эти все до одного гнилые. Сосед, стало быть, подменил. Все семь штук.
Шерстюков остался со стариком допивать вино, а Петюшин вышел на улицу. Стал ходить по городу, думал — может, Стасика где встретит. Ближе к вечеру оказался он снова возле кладбища. Смотрит — у самой ограды человек лежит какой-то. Подошел ближе — Николаша. Глаза у Николаши открыты, на голове кровь запеклась. Женщина какая-то над ним сидит, платком кровь со лба вытирает. Николаша смотрит на нее:
— Я узнал тебя, Алиса… Я ведь хорошо помню наше венчание. Хорошо помню… Ты приехала в Ливадию, отец при смерти. Так вместе с гробом мы и прибыли в Петербург. Все говорили — подождать надо с венчанием. Пусть траур кончится. А я не могу ждать. Я жил только тобой, с ума сходил. Через неделю мы и обвенчались. Ты еще говорила — свадьба будто продолжение похорон. Как сейчас тебя вижу — платье из серебряной парчи, мантия с горностаем. Матушка моя своими руками корону с бриллиантами на тебя надела. А наш медовый месяц — среди панихид и траурных визитов. Как я был счастлив!
Женщина вытерла кровь с Николаши, потом подняла голову, — Петюшин глазам своим не верит.
— Не может быть! — только и бормочет он.
И верно ведь — точная копия Лизы. А женщина поглядела на него и говорит:
— Береги сына, Петюшин…
Потом поднялась и скрылась за воротами. Петюшин кинулся было за ней, но на кладбище — никого. Так он и ходил между могил, как потерянный. Потом смотрит — у ограды венок проволочный валяется, который Николаша сюда забросил. Петюшин ногой на него наступил. Нагнулся он и поднял его. Отломил два небольших кусочка проволоки, согнул их и сделал как бы колечки. Один надел себе на палец, другой отнес на могилу Лизы и положил возле креста.
— Вот мы и обвенчались, — сказал Петюшин и пошел к выходу. Возле ворот кладбища стояла грузовая машина. Задний бортик был опущен, и Петюшин увидел, что в кузове лежат мертвые тела, пять или шесть тел. Двое молодых парней в куртках подняли с земли Николашу и тоже бросили в кузов. После этого бортик закрыли и машина уехала.
Когда уже совсем поздно Петюшин встретился наконец со Стасиком в землянке у старика, Стасик ему сказал:
— Что в городе сегодня было! Что было! Какие-то ребята огороды грабили. Четыре девчонки, с ними парень. Хозяева схватили их, бить стали. Так до смерти и убили. В грузовик потом забросили и увезли.
Петюшин достал Лизино письмо, которое дала ему Роза, протянул Стасику и сказал:
— Ты не думай, я теперь тебя никуда от себя не пущу…