Факт единой книги
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2000
Факт единой книги
Григорий Марк. Оглядываясь вперед. СПб.: Петрополь, 1999.
Идея составить единую книгу из того, что растянуто временем жизни на целое десятилетие, представляется мне довольно опасной. Единая книга поневоле скажет то, что спрячет единичная публикация. Единичную публикацию — окажись она бедной или бледной — всегда можно защитить ее же единичностью (дальше будет другое, лучшее!), а книга закрывает перед тобой эту возможность. Это не собрание стихотворений, это “собрание” тебя самого, западня, ловушка.
Оттолкнемся от названия: “Оглядываясь вперед”. Оксюморон зловещего свойства, издевка над собственным зрением, над собственной анатомией (голова и шея!) над собственной жизнью, душой и временем. Сказал — и спрятался, заслонился ладонями, как ребенок: если я не вижу, то и меня не видят.
Я вышел из себя — и не могу Вернуться. А снаружи неприятно. Чужие лица. Каждый смотрит в оба. (И громко мысль кудахтает в мозгу, что нет меня. Но есть — вот эти пятна. Замечу в скобках: слишком много скобок – попыток отделиться изнутри, признать, что проиграл, что не судьба, что мне осталось только говорить… что я лишь голос самого себя.) Григорий Марк одержим здоровым стихотворным голодом. Слово в стихотворении — предмет его ежесекундной страсти, он смакует его и любуется им, спорит с его ограниченными “человеческими” возможностями, помня, что, если — постоянно, упрямо, преданно — жить в слове и дышать им, оно отзовется и пойдет к тебе в руки, как прирученный зверь.
Три Твёрдые Точные «Т» — тот мост, по которому «Я» с частицей живого огня шагает назад в пустоте. Вращается нимба кольцо, над лысиной тихо гудя, тяжёлые нити дождя ему оплетают лицо. Но красный живой огонёк не гаснет в дожде проливном. И глухо шумит под мостом просодии мощный поток. С другой стороны тишины из праязыковых болот процессия гласных ползёт на кладбище следом за ним. Лежат там в скитах на холме нетленные мощи святых букв — Ижицы, Яти, Фиты — и свет источают во тьме. Вот «Я», приносящий огонь, подходит к подножью холма, читает начало псалма и в ночь поднимает ладонь. Стихи не существуют сами по себе, не формируют “литературный процесс”, не облагораживают и не учат жить. Эти прикладные истины, многим и до сих пор кажущиеся незыблемыми, мало что значат в мире Григория Марка. Стихи находятся там, где царит Слово. Они — по своему происхождению — божественной природы, их нельзя и не нужно беспокоить по пустякам. “Поэт, — утверждал Бродский, — это тот, для кого всякое слово не конец, а начало мысли, кто, произнося “Рай” или “тот свет” мысленно должен сделать следующий шаг и подобрать к нему рифму”.
Если бы Григорий Марк не чувствовал слова, как “начала мысли”, он бы, в конце концов, сконцентрировал свой дар на том, что удается ему с редким блеском — пародия, словесный балет, словесный цирк, шарада. Но “начало мысли” постоянно тянет его в высокое пространство, туда, где мысль наконец останавливается, пораженная величием Божьего замысла. В этот момент слово успокаивается и замирает.
Над каналами поют колокола, в небо тянутся молитвою весёлой, в Глаголандии никто не держит зла: его негде там держать среди Глаголов. За те годы, в которые книга его создавалась, росла, взрослела, становилась, он создал свою поэтическую лабораторию — настолько же рассудочную, насколько и стихийную, факт поэтического творчества становится объектом скрупулезного расчленения на смысловые волокна. От этого расчленения веет альпийским холодом, эмоциональной жестокостью.
Сначала бормотать, вживаясь в образ… Ну, что-нибудь о воспаленьи духа. О человечке в зеркале с недоброй ухмылкою от уха и до уха. Потом добавить несколько деталей, но подчеркнуть при этом их условность: лица — овал, нос — по диагонали, две радуги на месте дуг надбровных. Теперь катарсис третьего катрена. С бесшумным взрывом в зеркале напротив лицо развоплощается! На сцене шевелится комочек тёмной плоти. Стриптиз исповедальный, танец гномов — души с незарубцованною раной Есть в нём разоблачение приёма, срывание метафорного хлама. Дать этот танец как основу текста — сплошную копошащуюся массу, где налезают друг на друга жесты на красной сцене, высеченной в мясе. (Пропустим здесь четыре смутных строчки — их смысл восстановить уж нет надежды — ведь мой король одет и под одеждой. Я просто вместо них поставлю точки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . …и темой одиночества двойного, вступающего мощно к эпилогу как контрапункт к иронии дешёвой, закончить, отстраняясь понемногу. Значительная часть этой книги держится на болевом, скорее всего очень болевом для пишущего соединении крайнего отчаяния с крайней отстраненностью. Он буквально “оглядывается вперед”, и мы, застигнутые врасплох этим мученическим движением, слышим хруст шейных позвонков, видим, как дико скашивается зрачок, пытаясь успеть за лицом, а лицо покрывается потом. Все это — хруст, пот, стон, вскрик — перекрывается опять-таки словом. Оно берет на себя всю нагрузку и, как ни удивительно, справляется, выносит.
Ночь пропитана тленьем насквозь… Для чего же я снова вытащил эту картинку из памяти? Для чего я полез со своими стихами-то да в чужой огород, где на грядках разложены тени тех, кого нет?.. И, увешанный знаками крючковатых вопросов, клочками бессонницы, я здесь жду, по колено в земле унавоженной, что Господь Авраама, Исака, Иакова до бедра моего наконец-то дотронется? Бродский в статье “Примечание к комментарию” прямо говорит о том, что “подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчеркивает. Боязнь влияния и боязнь зависимости — это боязнь — и болезнь — дикаря, но не культуры, которая вся преемственность, вся — эхо”. Григорий Марк — при всей изощренной изобретательности своей метафоры, неожиданности интонации, лингвистического, акустического и формально-графического поиска (с помощью определенного расположения слов в стихотворении оно иногда принимает разные графические формы: звезды, креста и т.д.) — при всем этом “якобы” поиске нового и исключительно “своего” остается поэтом, глубоко традиционным и “законным”. Его появление в русском стихосложении так же естественно, как появление нового снега каждой вновь наступившей зимой. Ибо есть и остается некая общая тема большой русской поэзии, которую, в сущности, можно бы и сформулировать, если не бояться высоких слов. И, хотя тема эта по природе своей “неслыханной простоты”, мы не так легко пробиваемся к ней и совсем не часто она становится основой нашей жизни. Тем радостнее всякое ее узнавание, тем существеннее наша благодарность поэту за такие, например, отчетливые строчки:
Конус «завтра» из «сегодня» выходит, сужаясь в свеченье утлой лодочки света. Не видно уже берегов. Я плыву в темноту, и единственный шанс на спасенье, что я ближе к Тебе на три сотни стихов. Ирина Муравьева
Бостон