Илья Смирнов
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2000
Илья Смирнов
Субкультурная революция
(“вместо статуй будут урны…”)
На страницах газет и в эфире мелькает словосочетание: молодежная культура. Что это такое? Может быть, рок-музыка? Но какая же она молодежная, если мэтры ее в России приближаются к пенсионному возрасту, а в рок-метрополиях — давно уже дедушки. Может быть, молодежная культура — это специальные ТВ-передачи для подростков? Физиономии в них мелькают и в самом деле юные (дети и племянники телевизионного начальства), но со словом “культура” почему-то “не ассасуются” (как говаривал поручик Ржевский в старом анекдоте).
А между тем для ответа на поставленный вопрос существует специальная наука. Она называется культурология. Ею занимались (и продолжают заниматься) вполне приличные люди. Владимир Яковлевич Пропп, автор гениального исследования “Исторические корни волшебной сказки”; Михаил Иванович Стеблин-Каменский, чей “Мир саги” завершается беседой современного ученого с чудесно воскрешенным гостем из раннего средневековья (и как же им трудно понять друг друга!); замечательный медиевист Арон Яковлевич Гуревич (всем, у кого есть дети-школьники, напоминаю про его с Д. Э. Харитонович учебник “История Средних веков”). Наверное, сегодня славную когорту может пополнить Андрей Львович Юрганов — молодой (по академическим меркам) профессор РГГУ, который совершил ряд открытий, позволяющих нам полнее и точнее понять Ивана Грозного и его эпоху (“Категории русской средневековой культуры”, “Открытое общество” — РГГУ, 1998).
Культурологический подход противоположен археологическому. Археолог танцует от печки, то есть от кирпичей, из которых она была сложена, и прочих осязаемых реликтов; он познает общество через предметный мир. Он материалист по природе своего ремесла, независимо от хорошего или плохого отношения к Карлу Марксу. А культуролог — воспользуемся формулировкой из аннотации к учебнику Гуревича — объясняет “события и структуры…, исходя из взглядов, чувств, устремлений, ценностей людей…”. Такой подход весьма уязвим. В основе своей человеческая цивилизация все-таки материальна. Прежде чем сочинять книги, надо поесть, попить, прикрыть свое материальное тело от холода и дождя. Но при решении некоторых конкретных проблем культурологическая методика работает. Причем не только в древней истории или медиевистике. Например, социальный феномен организованной преступности (мафии) гораздо легче понять, проследив, как изменился за последние сто лет образ уголовного преступника в европейском искусстве. Причины поражения демократического движения в нашей “бывшей” родной стране запечатлены на пленках “магнитофонного самиздата” от Высоцкого до Гребенщикова и Башлачева: как эволюционировал герой авторской песни и с какими “взглядами, чувствами, устремлениями” подошел он к историческому рубежу перестройки. Разумеется, частные исследования такого рода не заменяют, а дополняют базовую социально-экономическую историю…
Но не стоит углубляться в тонкости научных дискуссий. В последнее время “культурологией” стали называть нечто специфическое, что не вписывается ни в какую исследовательскую методологию. Вашему покорному слуге пришлось непосредственно соприкоснуться с этим феноменом, когда я нежданно-негаданно сам оказался культурологом “нового типа” — одним из авторов фундаментального словаря “Культурология. ХХ век” и еще более фундаментальной двухтомной энциклопедии под тем же скромным названием.
Подчеркиваю: речь идет не о приложении к журналу “Fool girl”, а о солидных изданиях, осуществленных санкт-петербургской “Университетской книгой” при содействии фондов “Открытое общество”, Поддержки науки и образования и “Учебная литература” (последний фонд — при комитете по образованию г. Санкт-Петербурга); в редакционной коллегии — перечень докторов наук и профессоров.
Начнем как раз со статьи о “молодежной” рок-музыке. Когда-то давным-давно я писал для совсем другого издания статью о тогда еще модном русском роке. В “Университетской книге” старую статью подобрали, обкорнали до неузнаваемости (удалив, во-первых, определение предмета, во-вторых, все имена музыкантов, названия групп и конкретных произведений. Представьте себе на минуточку статью, например, про русскую литературу начала XIX века без единого имени поэта или писателя).
Оставшийся от текста огрызок присобачили к произведению какого-то другого “культуролога”, мне не знакомого, и подписали все вместе двумя фамилиями — как будто сочинялось в соавторстве.
Чем же в результате “мы” обогатили вузы и фундаментальные библиотеки, которые приобрели словарь, а затем и энциклопедию “Культурология. ХХ век” в качестве серьезных пособий для нескольких поколений студентов и исследователей? Воспроизвожу с буквальной точностью.
“…Рок — это, прежде всего, не искусство, не идеология, а система ценностей и образ жизни. Отсюда социальная направленность рока и практика, выраженная в шокирующей триаде: пансексуализм — наркотики — музыка. Р.-к. (рок-культура. — И. С.) породила несколько феноменов: язык (слэнг) и стиль одежды, рок-периодику (“Роллинг Стоунз”) (именно так. — И. С.), рок-энциклопедию (?? — какую именно из десятков, вернее — сотен? — И. С.), рок-концерт (сэйшен) и т.п.
…Ритм в Р.-к. приобретает почти религ. значение. Это связано с тем, что метафизика контркультуры по духу и смыслу своему ближе всего к энергетич. варианту теории эманации. “Бог, то, что мы называем богом, — это разновидность вибрации. Мы достигаем перевоплощения, когда мы достигаем той тончайшей вибрации, на к-рой мы становимся едины с богом. Мы вибрируем на том же уровне”, — из манифеста рок-общины. (какой “общины”?! — И. С.) …Культура наркотиков тоже имеет негритянское происхождение”.
И т.п. Иными словами, Бог — это вибратор (прости, Господи), а негритянский заговор злее сионистского, потому что чернокожие каким-то образом распространили не только снотворный мак в Средней Азии, но еще и коку в Южной Америке — задолго до Колумба!
Для сравнения: мой первоначальный текст как раз и начинался с того, что рок — “прежде всего” искусство, и именно поэтому песни Джона Леннона и Джима Моррисона интересны довольно большому числу нормальных людей, а не только наркоманам и “пансексуалистам”. Кстати, и поклонники Есенина — не обязательно алкоголики, и Достоевского читает большое количество граждан, не страдающих эпилепсией или антисемитизмом. Но мой подход почему-то не устроил ученых энциклопедистов. Они предпочли другое определение: “Рок—культура — явление молодежной субкультуры… Ядро Р.-к. составляет контркультура…” И т.п., см. выше.
Почему?
В поисках ответа на свой исследовательский вопрос я стал просматривать другие статьи культурологического словаря. “Явление молодежной субкультуры…” Откроем-ка на букву “С”.
“Субкультуры”.
“Цыгане, например, не считают зазорным воровать у “чужих”. Однако такой поступок, совершенный внутри табора, расценивается как преступление… Непочтительное отношение к старому человеку не будет воспринято на Кавказе как добродетель. Среди заключенных, говорящих на особом жаргоне, также складываются своеобразные стандарты поведения, типичные только для данной среды. Подобного рода феномены мы называем С”.
Если не поняли, перечитайте еще раз. Народы Кавказа должны быть особенно благодарны за то, что их национальные традиции чохом (по принципу “лицо кавказской национальности”) приравняли к субкультуре уголовников.
Между прочим, “С” …обладают стойкостью и в то же время не оказывают воздействия на генеральный ствол культуры”. Если рок-музыка относится к “С”, значит, БИТЛЗ, ПИНК ФЛОЙД, “Jesus Christ Superstar” “не оказали воздействия на генеральный ствол”. Скрупулезно подмечено. В “моей” статье где-то ближе к середине мелькнет и такая загадочная формулировка: “эстетизация и элитаризация рок-искусства, выражающаяся в развитии таких жанров, как симфо-рок, рок-опера, арт-рок, рок-авангард, джаз-рок и т.п.” То есть арт-рок (“и т.п.”) — все-таки искусство?
Платяной шкаф — мебель. И книжный — тоже мебель. И т.п. А шкафы как таковые — не мебель, а явление деревянной субкультуры.
Хорошо. Посмотрим тогда на букву “К” — что такое “Контркультура”. Оказывается, “контркультурным значением в совр. мире обладают не отд. феномены, а вся совокупность субкультур” (во множественном числе). Если вы еще не запутались окончательно, напоминаю, что многострадальный рок был у нас “явлением субкультуры” (в единственном числе). А “контркультура” составляла его “ядро”. То есть ядро состоит из множества того, явлением чего… Тьфу. Теперь запутался я сам.
Как сказал бы фольклорный Василий Иванович: “А это, Петька, наука культурология”.
Может быть, поможет пространная статья “Культура ХХ века”? Напрасные надежды. Ведь “реальные вещи и смыслы не наличны в знаках, каковы бы ни были эти знаки. Наличие (presence) недостоверно и недоказуемо в принципе. Мотивы Иного (внечеловеч. и внекультурные жесты) не что иное, как знаки всемирного Письма (Деррида) или тени вездесущих электронных экранов (Бодрийяр). Потому и новая радикальная биокосмичность этого как бы отбросившего человеч. мерки искусства — это знаковая, репрезентативная биокосмичность…”
Неужели и ЭТО — наука? Или все-таки “внечеловеч.” белиберда, чей ближайший культурный аналог — пародии Франсуа Рабле на “ученую” заумь средневековых схоластов?
В общественных науках часто используются многозначные термины — начиная с самого слова “культура”. Поэтому приходится каждый раз уточнять, что именно ты имеешь в виду. Конечно, термин — всего лишь условность. Если очень хочется, можно генерала Макашова назвать “левым” (как принято у наших ТВ-грамотеев), а субкультурой, например, — почвоведение. Или бутерброд с субпродуктом. Но будет ли это удобно? И полезно?
Термин-то появился именно для того, чтобы выделить в системе материальных и духовных ценностей какого-то народа — то есть в его общей, “большой” национальной культуре — устойчивые совокупности норм, ритуалов, особенностей внешнего вида, языка (слэнга) и художественного творчества (как правило, любительского), характерные для отдельных групп со специфическим образом жизни, которые осознают и, как правило, культивируют свою обособленность. Поэтому мы с полным правом говорим о субкультуре криминальной, гомосексуальной или наркоманской. “Суб” — латинское “под” — указывает на несамостоятельность, второстепенность и второсортность. Интеллигентному человеку не придет в голову назвать “субкультурой” национальную культуру другого народа. Это будет воспринято как оскорбление.
Определяющий признак субкультуры — не малочисленность приверженцев (высшую математику тоже понимают не все), а установка на строительство своего рода лягушатника, отгороженного от базовых ценностей по принципу “для своих сойдет” — “я не Лермонтов, не Пушкин, я блатной поэт Кукушкин” — причем “свои” отличаются от “чужих” по внешним, формальным признакам. По покрою штанишек, прическе, “фенечкам”, фигурам из пальцев. Поэтому настоящее искусство, даже связанное с субкультурой по происхождению, неизбежно перерастает ее рамки: “мы на языке одном о разном говорили” (А. Башлачев). Хрестоматийный пример — “лагерные” песни А. Галича.
Субкультуры существуют давно. Еще В. И. Даль собирал образцы “байкового языка” — “вымышленный, малословный язык столичных мазуриков, воров и карманников, нечто в роде афенского”. Заметьте, что министры на этом языке почему-то не говорили — ни царские, ни советские.
Литературный персонаж, предвосхитивший субкультурные повадки задолго до того, как сам термин вошел в исследовательский обиход, — Эллочка-людоедка в “Двенадцати стульях”. Если бы она дожила до 90-х, могла бы стать идеальной ведущей, например, MTV. Во времена Ильфа и Петрова она вызывала только смех.
Легализация и культивирование субкультур на Западе берут начало с так называемой молодежной революции 60-х годов. Здесь вряд ли уместен разбор ее социально-экономических причин, отметим в движении только то очевидное, что непосредственно затрагивает наш сюжет: борьбу за права молодежи. Это, видимо, уже последняя волна капиталистической эмансипации. И на ее гребне оказались вознесены культурные феномены, даже целый жанр искусства (рок-музыка), которые формировались и распространялись по преимуществу в молодежной среде. Вот в каких конкретных исторических обстоятельствах словосочетание “молодежная культура” имело смысл. Но революциям свойственно доводить свои лозунги до крайности, то есть до абсурда. Из разумной идеи равноправия для молодежи вывели “конфликт поколений”. Студенческие демонстрации вдохновлялись верой в то, что их культура не какими-то отдельными особенностями, а целиком и полностью самостийна от “взрослой”. Никакого положительного смысла в этой эмоциональной нелепице не было и быть не могло: культура — слишком большое и сложное здание, чтобы каждое поколение строило его заново. Поэтому за позитив взяли первое, что попалось под руку: многочисленные подростково-молодежные субкультуры, копошащиеся по задворкам большого города.
В нормальных условиях молодой человек, выбирая “делать жизнь с кого”, ориентируется прежде всего на уважаемого и компетентного взрослого. Паж — на рыцаря, подмастерье — на мастера, юнга — на опытного “морского волка”, студент-первокурсник — на Нобелевского лауреата etc. Идея о том, что у молодежи должна быть какая-то своя, опричная “молодежная культура”, ломает механизм социализации. В соответствии с этой идеей главной, если не единственной референтной группой в самый важный для человека момент, когда формируется его личность и определяется судьба, должно быть что? Правильно. Компания сверстников, именуемая у нас “тусовка”. Это словечко, заимствованное комсомольской прессой из блатного жаргона, никогда не значило ничего хорошего (“тусовщик” — дешевый, пустой человек; за это слово в начале 80-х могли больно ударить по лицу). “Тусовка” по определению ориентирована на досуг. И это полбеды. Хуже то, что молодежные субкультуры сильно криминализованы (и, как правило, наркотизированы).
И вот перед нами социальное образование, действительно жуткое. Правильнее всего было бы называть его — по аналогии с животными сообществами — “стаей”. Механизм формирования подростковой стаи хорошо показан в романе У. Голдинга “Повелитель мух”. В современных США под контролем таких “повелителей” находятся целые городские районы, куда нормальным людям ходить “не стоит”. Примером для подражания в стае является, естественно, вожак — тот, кто имеет наибольший криминальный опыт. Конечно, у детей бедноты и раньше хватало такого рода наставников (помните, кто воспитывал Оливера Твиста?). Новое — то, что теперь их претензии получают поддержку общества, официальных институтов.
Вот фрагмент из выступления нашей соотечественницы Марины Тимашевой на международном театральном фестивале в Нидерландах (сентябрь 1999):
“Судя по пьесам, которые уважаемый Британский Совет представил в Москву на Чеховский фестиваль, и по комментариям не менее уважаемого “Ройал Корт”, подобная переоценка ценностей вдохновляет некоторых наших коллег. Когда-то теоретики классицизма утверждали, что героем трагедии может выступать только человек благородный — так теперь нормальным людям навязывают героев из числа криминальных меньшинств. В кино и некоторых направлениях популярной музыки откровенно смакуются криминальные субкультуры со всеми их тошнотворными атрибутами. Те самые субкультуры, в которых каждое жаргонное словечко проникнуто ненавистью, тупой жестокостью, презрением к тому, кто слабее…”
Капитализм, который так яростно проклинали с баррикад “Парижской весны”, извлек из молодежной революции немалую выгоду. Разворачивается коммерческая эксплуатация субкультур. Копеечная маечка за счет модненькой завитушки, вовремя на ней проштампованной, продается в несколько раз дороже. При этом из субкультур начисто вымывается то единственное, что было в них ценного: живая фольклорная непринужденность. Весь революционный потенциал умещается в отдел универсального магазина. Молодежь “свободно выражает себя” через кабинеты телевизионных администраторов и боссов шоу-бизнеса. Эти господа — не очень юные и очень богатые — успешно удовлетворяют запросы масс, которые сами же создают…
Забавный экономический феномен, который почему-то обходят вниманием и культурологи, и сами экономисты: ни в одной сфере человеческой деятельности карьеры не делаются так стремительно и легко, как в шоу-бизнесе. В тех же США врачи и адвокаты — чрезвычайно уважаемые и высокооплачиваемые корпорации, но чтобы занять в них прочное положение, нужно лет десять учиться и еще лет пятнадцать всерьез работать. “Шоу-мэн” (“вумэн”) попадает на ту же самую ступеньку социальной лестницы, записав несколько “правильных” песен. Просто покрутив перед камерой смазливой физиономией или обширным бюстом. Вы скажете: “Естественно!” А почему “естественно”? Почему в либеральном обществе формируется именно такая система перераспределения национального дохода? (Во избежание кривотолков уточняю: имеются в виду именно “звезды шоу-бизнеса”, они могут быть и талантливыми профессионалами, но для “раскрутки” это совсем не обязательно (на Западе) или даже вредно (у нас). Л. Ди Каприо не беднее Джека Николсона). “Сантьягское отделение фирмы “РКА—Виктор” каждую неделю передавало Чико Мойе полдюжины пластинок, большинство из которых — перепечатки с американских оригиналов. Мойя прокручивал их ежедневно в своей программе и, манипулируя откликами молодых слушателей, либо поднимал, либо снижал популярность… И по договоренности с “РКА” или подобной фирмой держал на первом месте то Джона, то Мэри… Мойя не был единственным. Десятки подобных ему комментаторов боролись за место на той или иной радиостанции, участвуя в создании мифов. И они рождались чаще всего в те моменты (случайно, конечно), когда “звезды” устраивали скандальные разводы в Мехико или отправлялись на тот свет, наглотавшись наркотиков. В те времена Чико Мойя не придавал значения тому, какой вклад вносит он лично во всю эту мистификацию по превращению артистов в “суперлюдей”, и не сознавал, что он волосок длинного хвоста пропагандистского чудовища…” (Роландо Карраско. Кто платит, тот жонглирует новостями. 1979 г.).
Может быть, кроме тех рыночных механизмов, которыми шоу-бизнес повернут к общественному мнению (сенсация! Альбомов “Pet shop girls” продано на 100000 больше, чем видеокассет фильма “Brainspotting” за тот же отчетный период!), он выполняет и “теневые” социальные функции, настолько важные, что за них не жалко и платить “по потребности”?
Потенциальные лидеры оппозиции в самой взрывоопасной молодежной среде сразу же изымаются из нее на верхушку социальной иерархии. При этом для поклонников (и даже для себя любимых) они могут, если есть такое желание (или сценарий требует), оставаться радикалами и бунтарями. Только радикализм теперь выражается в пьяных дебошах с ломанием дорогой мебели и еще более дорогих автомобилей, в половых извращениях и в скандалах с наркотиками. Наглый купец-самодур из комедии Островского безнаказанно куражится над окружающими людьми, но ass-media убеждает нас, что это Чацкий вернулся победителем.
Попробуем осознать такой факт. В невероятно “свободной” и “радикальной” западной интеллектуальной элите агрессия НАТО в Югославии не породила даже тени, бледного намека на тот массовый протест, который вызывали аналогичные “гуманитарные миссии” в Индокитае. А ряд именитых рок-звезд еще и подпевал мистеру Дж. Шеа.
Шуты, фигляры и пророки
Сегодня носят “фендера”,
Чтобы воспеть в тяжелом роке
Интриги скотного двора.
(А. Башлачев)
В нашей стране ситуация, чем-то напоминающая французские 60-е, приходится на самый конец 70-х — начало 80-х годов. Закат брежневской геронтократии — и звездный час отечественной, извините за выражение, “контркультуры”. В основе ее лежали не “парадигмальные сдвиги” или какие-нибудь еще “тонкие вибрации”, а противостояние официальной цензуре. Специфически “молодежного” в нашей культурной оппозиции тоже немного. Репертуар рок-звезд 80-х куда более “почвенный” и традиционный, чем у “хиппи-рока”, модного на российских танцплощадках в 70-е годы: Б. Гребенщиков поет русские романсы и песни А. Вертинского, Ю. Шевчук и А. Башлачев не скрывают того, что их учитель — В. Высоцкий; сама организация их концертов (чаще акустических, чем “электрических”) восходит к раннему КСП (Клубу Самодеятельной Песни). Проблемы сексуальной свободы, наркотиков, внешнего вида (какие носить штаны и прически?) занимают исчезающе малое место рядом с тем, что действительно важно, но не для отдельно взятого поколения, а по крайней мере со времен протопопа Аввакума.
Панки любят грязь, а хиппи — цветы,
И тех, и других берут менты.
Ты можешь жить любя, ты можешь жить грубя,
Но если ты не мент, возьмут и тебя…
(Б. Гребенщиков. “Немое кино”)
Резче у Шевчука в “Тусовщике” или в “Мальчиках-мажорах”: “…Уставясь в плюющее спермой видео, Нежась в миноре итальянских кастратов, Мажоры грустят об испанской корриде. Им хочется, бедным, в Майами или в Париж, А Уфа, Свердловск — разве это престиж?”
Субкультурная “молодежность” время от времени насаждалась как раз сверху. Это звучит странно и мало соответствует устоявшимся представлениям о советской бюрократии. Но, например, в рок-клубе, организованном в 1981 году ленинградским обкомом КПСС и УКГБ, жесткая цензура текстов сочеталась с демонстративным либерализмом по отношению к “фенечкам”, которыми украшали себя завсегдатаи. В фильме С. Соловьева “Асса” молодежным рок-героем назначается не поэт с гитарой (как в реальной жизни), а тусовщик по кличке Африка. Главный атрибут его “нонконформизма” — серьга в ухе.
Тем не менее, нашу культурную оппозицию 80-х годов тоже называли “молодежной”, и на то имелись основания, потому что ее массовую социальную опору действительно составляло младшее поколение советского “среднего класса”. Понятно, почему. С каждым поколением углублялась трещина между официальной догматикой и сознанием людей мало-мальски образованных. В 80-е она стала пропастью. А молодые люди охотнее участвовали в небезопасных социальных экспериментах, нежели старшие, обремененные семьей и карьерой.
После свержения Горбачева мы повторяем западный путь, но в ускоренном темпе и в особо злокачественных формах.
“Субкультурная революция” плохо сочетается с искусством, как и с любым другим настоящим делом. “…То, что сейчас нам навязывают в качестве искусства, таковым не является; все это цинично, противоестественно, и потому опасно” (Донатас Банионис, “Независимая газета”, 12.11.1999; выделено И. С.). Творческие личности (рок-музыканты, писатели, режиссеры, сценаристы, художники) постепенно оттесняются на общественную периферию специалистами по разливу суррогатов. Культура и субкультура меняются местами. На Западе. У нас во многих жанрах уже и оттеснять стало некого. “Рок-н-ролл мертв.” Искусство русской песни, пережившее сталинские репрессии, за последние десять лет не дало ни одного нового имени, которое не стыдно было бы упомянуть после Вертинского, Окуджавы, Башлачева. И ведь не то беда, что болванчики обоего (а также неопределенного) пола разевают рот под простейшую фонограмму, набранную двумя пальцами на синтезаторе: “чпок-чпок, блям-блям”. Беда то, что убогая субкультура “от трех вокзалов” заполняет не какие-то специальные резервуары для такого сорта продукции, а общедоступные каналы государственного телевидения: это-де “музыка”, “современная русская песня”. (Впрочем, и репертуар MTV сегодня отличается от отечественной “попсни” в основном архивной составляющей.) Кинематограф как жанр (профессиональное сообщество и культурная среда) тоже приказал долго жить. Отдельные режиссеры старой советской школы еще пытаются снимать хорошие фильмы. Но на смену им решительно выступает племя младое — интеллектуально малобюджетные “Братья-Упыри”. Изобразительное искусство уместилось на отрезке пути от галереи Гельмана до Академии Церетели. Скоро и великая русская литература сведется к выбору между Марининой и Пелевиным—Сорокиным (с Парамоновым—Галковским в роли Белинского). Скоро ли? На этот вопрос могут ответить читатели “Знамени”. Если у них есть жизнеутверждающий ответ — буду рад его услышать. Только театр — “отсталый” репертуарный театр, последний пережиток коммунистического тоталитаризма — держится, как Брестская крепость. Насколько хватит классического репертуара и решимости противостоять рекламным агентам Марка Равенхилла, Максима Курочкина, Сары Кейн и К
о ? Как только герои “новой драматургии” (садо-мазо-гомо-нарко-дегенераты) прорвутся на сцену, театр разделит судьбу “нашего нового кино”.Самое глубокое заблуждение — описывать эти прискорбные события как столкновение “стилей” или “поколений”.
1 ноября в РГГУ состоялся студенческий митинг — редкое событие на фоне общественной пассивности нашего студенчества. Причина? Участники митинга выступили, например, против сокращения учебных программ.
Интересная картина. Молодые люди — не все, конечно, но и не столь уж малая часть — хотят учиться, приобретать специальность, что-то действительно значить в жизни (а не воображать, что значишь). А пожилые дяди и тети тянут их за рукава, как раньше тянули по ленинскому пути: “Если ты молодежь, ты должен интересоваться попсней и наркотиками! Посмотри, каких певцов господин Швыдкой считает полезными для твоего музыкального вкуса. Аллегрову, Агутина, Свиридову и Меладзе (“Вечерний клуб”, 1998, № 27). Ты что, сопляк, не веришь доктору искусствоведения, начальнику всего Российского телевидения? А вот реклама отличного наркотика — первитина! Два-три года — и ты полный инвалид. Знаешь, какое жюри присудило порнографомании, рекламирующей первитин, премию по литературе? Андрей Битов, Борис Стругацкий, Александр Кушнер… (“Новая газета”, 1999, № 27) Что ты сказал, щенок? “Жрите сами вашу отраву”?! Да какая же ты молодежь, если даже первитина не пробовал?!”
Сегодня словосочетание “молодежная культура” можно смело ставить в ряд с такими терминологическими шедеврами, как “арийская физика” или “комсомольская правда”.
Под этой вывеской идеологические институты “открытого общества” (ТВ, шоу-бизнес, Голливуд) навязывают молодежи субкультурный суррогат вместо реальных культурных ценностей. Задачи, которые при этом решаются, только отчасти (и может быть, не в первую очередь) связаны с коммерцией. Хотя и коммерческий расчет очевиден: торговля суррогатом при прочих равных условиях всегда выгоднее. Но главное — то, что в результате заранее блокируется любой источник потенциального свободомыслия, вообще самостоятельности в суждениях о мире. Утверждается социальное неравенство, поскольку нормальных (не дебильных) от рождения детей лишают доступа к сокровищам цивилизации и выселяют (якобы “по их же собственной просьбе”) в гетто, где с Шекспиром можно знакомиться только после соответствующей редактуры: Меркуцио будет трансвеститом, а Монтекки и Капулетти — двумя бандами наркодилеров (последняя голливудская версия “Ромео и Джульетты”).
Первый закон настоящей политологии: чем глупее “электорат”, тем легче им манипулировать. Тем легче на выборах перевести разговор с программы кандидата на вопрос о том, какие он носит трусы: в горох или в полоску.
Далее возникает еще одна проблема — эпидемической наркомании, с которой либеральное государство безуспешно борется (или успешно не борется). В соответствии с логикой “субкультурной революции” наркотики должны быть рано или поздно легализованы. И они уже легализуются. Не только марихуана (по наркогенности сопоставимая с этиловым спиртом), но и тяжелые наркотики; в той же “продвинутой” Голландии посетители дискотек получают наркотические стимуляторы из рук государственных чиновников, которые “контролируют качество продукта”, а для “лечения” героинизма официально выдается метадон — наркотик той же группы. Примерно так же на заре научной наркологии кокаином “лечили” морфинизм. Но тогда не понимали, что творят. А сегодня? Сегодня “в порядке эксперимента” уже начали выдавать нуждающимся чистый героин. Между тем, с экономической точки зрения, человек, зависимый от тяжелых наркотиков, является рабом своего поставщика — таким полным и абсолютным рабом, каких не сыскать и в Древнем Риме. А если поставщик — государство?
Неужели все-таки будет реализован “пятый сон Евгения Замятина” и построена совершенная антиутопия — общество, абсолютно управляемое без применения насилия? Или сознательная игра на интеллектуальное понижение слишком уж противоречит природе хомо сапиенс (все-таки именно разум — главное эволюционное завоевание нашего вида), чтобы обеспечить стратегический успех?
Однако наша тема — не политология, а культурология.
Я не настаиваю на том, что мои ответы на вопросы, поставленные в статье, безоговорочно верны. Проблема в том, что сами вопросы не только не обсуждаются, но даже не ставятся. Соответствующие субнауки состоят из потоков “ученых” слов, которые текут взад-вперед независимо от какой бы то ни было реальности. Студенты, вынужденные их “изучать”, комментируют это занятие примерно в тех же выражениях, в каких прежние поколения отзывались о “политэкономии развитого социализма”. Как можно выучить то, что лишено внутренней логики? У Г. К. Честертона рекомендуется сажать лес, если нужно спрятать лист. “Культурология” от “Университетской книги” на лес, конечно, не тянет — но сойдет за кучу опавшей листвы и прочего мусора, под которой можно скрыть от глаз серьезные проблемы современного общества.