Стихи
Инна Лиснянская
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2000
Инна Лиснянская Скворешник * * * Под башнею водонапорной Растаявшей зимы напор На этот тупиковый бор И на избу, откуда чёрный, Словесный выметаю сор: Что за дремучая морока, Что за гремучая звезда Меня направили сюда, Где я живу так одиноко, Как не живала никогда. Ни собутыльника-соседа, Ни одноверца по перу… Лишь кот карябает кору Сосны, где белка-непоседа С судьбой затеяла игру. 12 марта 2000 Ветер Среди игольчатой чащобы, Как гро’бы, горбятся сугробы, И крупнопорист март. И в этой в подмосковной хмари На иглах, словно на гитаре, Играет ветер-бард. О чём он воет, серый ветер? Лоснится карт военных веер Среди игральных карт. Приснись, приснись жених невесте, Но не приснись мне транспорт 200. О чём он, ветер-бард? Нет, это я во мгле потёртой Склонясь над молодостью мёртвой, И вою и дрожу, — Мне снится: как в сороковые Грузила трупы молодые, Так и сейчас гружу. Оратора сменил оратор, Арбу сменил рефрижератор Похожий на ломбард, Где не опознаны останки… И воет, и пустые санки Толкает ветер-бард. 9 марта 2000 Ворона Ветер качает деревьев верхи, И на берёзе ворона Громко, в раскачку слагает стихи: Родина, крона, корона! Царственно кажется ей, что она Так раскачала берёзу, Что междождливая голубизна Дарит ей жёлтую розу, Кажется: держит на чёрном крыле Розу осеннего солнца, Кажется: всё на огромной земле Царством вороньим зовётся. Я в междождливое небо смотрю, Вижу всё то, что не снится, И верноподданно благодарю Дерево, ветер и птицу. 11 марта 2000 Сумерки В хвойности тупика День мой — самоарест: Кажется, на века Сумерки этих мест. Сумерек полон рот, Руки, глаза, тетрадь. Бьётся сердце вразброд, Стрелку направив вспять. И на разрыве дней Сумеречной зимы Светит мне всё больней Рыжий фонарь хурмы, Лампочкою миньон Жжёт виноградный свет. Там, где мой Апшерон, Сумерек вовсе нет: Жабры раздув свои, Каспий во глубину Солнце вдыхает и Выдыхает луну. Как мне прижать к устам Солнцелунную смесь? Не ужилась я там, Не прижилась и здесь. 9 марта 2000 Костёр на снегу — Забудь об огне и не помни огня! — Костёр говорит кусту. — Забудь обо мне и не помни меня! — Я говорю костру. Тетрадки ли жгу, чья безумная быль Опасней огня была? И пахнет зола, как палёная пыль Из-под копыт осла На въезде в бакинскую крепость. Иль то Ворота в Иерусалим? И кутаюсь я в меховое пальто, В беспамятство, в снег и дым, И машет костёр мне кошачьим хвостом, И я сказать не могу, Тетрадки ли жгу перед голым кустом Иль мусор обычный жгу. Но лето настанет, и вспыхнет жасмин, И в белом его огне, Воспомнит пчела и выпьет в помин Выжженного во мне. 23 февраля 2000 г. * * * Ну хоть что-нибудь сделай, в иглу впусти Что ли нитку — прореху зашей! Это глупости, глупости, глупости Жить в глуши и страшиться мышей. Тем не менее, да, тем не менее Даже мочки от страха дрожат: Мыши бегают чёрными те’нями Тёмной памяти наперехват. Ну а что мне, а что мне до памяти, В коей был сумасшедший провал? Почему вы, хвостатые, правите И сейчас в моём разуме бал? А в ответ, а в ответ мне — шуршание И комочки скользящих теней. Мне и дачка дана в испытание Несгибаемой жизни моей, — Из руин поднималась, из разного Разоренья, и вот тебе на — Мышь прореху нашла в моём разуме И себе я вдруг стала страшна. 2.2.2000 * * * С. Л. Много лет проживая без крыши, Я писала о кошках бездомных, Наконец я одну завела. Убежали голодные мыши, И из снов убежали безумных Неподъёмные сердцу дела. Кошка рыжая, умница Фиска Видит, как расчищаю дорожку В густо падающем феврале, Чтобы ты, обойдя её миску, Со ступенек сошёл не сторожко На прогулку по гладкой земле. И когда я лопату бросаю, Кошка, чутко заслышав одышку, Тёплой мордочкой тычется в грудь. Слава Богу, живём не в сарае, Слава Богу, держу твою книжку, Где расчищен и к Господу путь Для тебя, для меня и для рыжей, Для бомжихи, для ушлой бродяжки, Побиравшейся подле окон. Не умеет читать, а поди же — Водит лапой по этой бумажке, Где её ясновидящий сон. 2 февраля 2000 Триптих новоселья 1 Жизнь обобрана до нитки, До снежинки, до звезды… А на самом деле это Гордой старости попытки Обнажить свои следы. Стебли, венчики, коренья, Приворотная трава… А на самом деле это Кроткой старости корпенье Как-нибудь связать слова. Драгоценные каменья В ржавом горле кирпича. А на самом деле это Горло тьмы и венчик света, — Смерть Ивана Ильича. 2 Мы думаем — туннель, а это долгий стебель, И на конце его оранжевый цветок, Но нам о смерти рано! Заправили постель и растолкали мебель, В окне звенит капель, а слышится Осанна, — Нам повезло, браток. Зачем в ознобе дней нам толковать о смерти, Чей стебель — есть туннель со вспышкой в тыщу ватт? Но что тогда деревья? — Качают снегирей в лазоревом вельвете И в клювики суют пустышку недоверья К сиянью райских врат. А я, разинув клюв, мелю о лучшем мире, Для пущей красоты стеблём назвав туннель, Что мучил Льва Толстого. Не за стеклом капель, — стекло звенит в квартире, Где чокаемся мы с тобой до полвторого В декабрьскую метель. 3 Свет вырубили, и горит свеча. Мне снится смерть Ивана Ильича, Как будто бы другой и не бывает. Свеча горит, да разум убывает. И лучший друг корит меня за то, Что я и вру не так и не про то, — Пишу не о своём насущном страхе, Кормушку сколотив для зимней птахи, Пишу, беря чужую смерть взаймы, Средь новоселья жизни и зимы. 20 марта 2000 Рождественские бабочки Н. И. В этом лесу не нашли бы волхвы ночлега. Но, не забывшие с горней средою родства, Кружатся бабочки, кружатся бабочки снега — Нежные вестницы русского Рождества. Кружатся так, что рисуют мне влажные лица, — Мать и младенца в овечье-воловьем тепле. …Гусь, начинённый яблоками, лоснится Лишь на имеющем твёрдый достаток столе. Есть и такие столы в этой лиственно-хвойной, В смешанной местности, но не о них разговор. Мы разговляемся в складчину у хлебосольной Нашей коллеги, живущей через забор. Нам обсусоливать беды России обидно, Вот и болтаем о всяческой ерунде. Кружатся снежные бабочки так первобытно, Словно пора не пришла заветной Звезде. Мрут на стекле шестикрылые бабочки снега, В окна смотрю, очевидные мысли тая. Да неужели Звезда нас не видит с неба И неужели иссякла вера моя? * * * Глупо смеюсь, кося С детства зрачком косящим, И не связать нельзя Прошлого с настоящим. Я на твоей груди Смехом рыдала низким: Всё прощу, но уйди, Ангел мой, по-английски. Но у входных дверей Так ты долго прощался, Что во сто январей День один превращался. Сладкий опыт греха, Горький опыт прощенья Прячет земля в меха Зябкого дня Крещенья, — Голубоватый мех В жёлтых ворсинах солнца. А глуповатый смех Опытом слёз даётся. 27 февраля 2000 * * * Почтовый ящик, как скворцов обитель, Он из досок и к дереву прибит. Но ни один эпистолы любитель Писать мне не спешит. Февраль. И до скворцов ещё так долго, Лишь глупенькая белка иногда В почтовый ящик сунется без толку, — Откуда в нём еда? Почтовый ящик или же скворешник, — Всё может петь, — от писем до скворца. Пою, и мрёт во мне мятежный грешник, Идущий на Творца. Так больно одиночество даётся, Так больно бьёт словотворящий ток, Что мнится мне: вот так из богоборца Рождается пророк. 3.2.2000 * * * Куст жасмина голый, как веник, Смотрит в голое небо марта. Ты не жди меня, неврастеник, Ни сегодня, ни завтра. Ибо то, что само ранимо, И другому наносит рану, Ну хотя бы — немного грима Иль немного туману! Но ни мне, ни тебе отсрочки, — Я приду. Ты встретишь в прихожей Куст жасмина без оболочки, Прутья нервов без кожи. 21 марта 2000 * * * Господи, дай ему силы Встретить и эту весну, Где голосистые пилы Трогают ель и сосну, Где низвергаются пылко Снежные глыбы с домов Под золотистой развилкой То ль облаков, то ль веков. Господи, сделай благое, Дай ему в лето окно И горьковато-сухое Белой берёзы вино. 20 марта 2000