Взлетает бабочка с руки
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2000
Взлетает бабочка с руки Радислав Лапушин. Под деревом ночи. — Минск, “Пропилеи”, 1999.
Радислава Лапушина пока почти не знают.
Да и как узнать?
Книжка, о которой речь, выпущена тиражом в 350 экземляров. И не в Москве, а в Минске, что подалее, почужее Бостона, где поэт обосновался в последние годы, впрочем, не став (не сумев или не захотев стать?) своим, званым и избранным в достаточно узком, но отмобилизованно сплоченном, лихорадочно деятельном и потому весьма влиятельном кругу русскоязычных лириков Новой Англии.
Он, не затронутый воздействием И. Бродского, напрочь лишенный разъедающей интеллигентской рефлексии и интеллигентского же скепсиса, чужак им всем. Как был бы, похоже, чужаком на любом литературном пиру. По той уже причине, что явно не испытывает потребности в общении с современниками, предпочитая им либо Чехова, о котором выпустил недавно содержательную книгу “Не постигаемое бытие…” (Минск, “Пропилеи”, 1998), либо одиночество, роль неслышимого человечеством собеседника трав, ручьев и облаков.
Ни единой приметы цивилизации. Никаких, даже случайных, отсылок к собственной биографии или газетной нови. Ни одного намека на то, что общество — хоть белорусское, хоть американское, любое — все ж таки существует и не может, соответственно, не докучать, не терзать нервы.
Его нервы — в стихах, по крайней мере, — не терзает. Ибо стоит вырваться в дремучий лес ли, в луга ли с перелесками, как увидится только одно:
Портрет листвы, И услышится тоже одно — как:
написанный дождем,
Портрет дождя,
исполненный ветвями, —…Уже высоко над землей, Стихия Радислава Лапушина — созерцание. И невмешательство — ни в ход вещей и событий, ни в в собственную душу. Она отпущена на волю — с тем, чтобы цельное и ясное в своей загадочности переживание вызревало с естественностью природных циклов, не подстегиваемое ни внешними раздражителями, ни раздраженной мыслью.
В темноте, затяжной и упругой,
Обрывается голос ночной
Будто провод, оборванный вьюгой.И оно вызревает:
Пахнет одиночество землей, Стихотворения, как правило, коротки: четыре-восемь строчек. Рифмы простейшие, часто глагольные. Техничность не видна, хотя и угадывается в ненарочитой звукописи и светописи, в точности интонирования. Слова — из тех, что всем знакомы, и вот поди ж ты: какими средствами простыми ты надрываешь сердце мне, сколь богатый, многослойный смысл и душевный опыт угадываются за этой простотою!..
Сыростью глубокой обступает
Там, где, захлебнувшись тишиной,
Память облака перебирает.“Сын просыпается, солнце встает…”
“И медленно из жизни вырастаю, как можно из одежды вырастать”…
“Отдай свое дыхание другому!”
“Взлетела бабочка с руки и обо мне не вспоминает…”.
“И прожитую жизнь я понимаю не больше, чем кузнечика в траве”…
Тут — в этом лаконизме, в опрятной непринаряженности — тоже школа, и каждый, для кого свет не сошелся клином на постмодерне, порадуется, должно быть, тому, что и уроки Игоря Шкляревского — а это именно он, как никто иной у нас, умеет простейшими средствами передать не только физику, но и метафизику, тайну бытия — не вовсе бесследно прошли для современной поэзии.
Конечно, в сравнении с азартностью, с толкающим и расталкивающим пространство и время порывом Шкляревского эмоциональный тонус Лапушина выглядит зачастую пониженным, а переживания обескровленными. Миг фортуны, когда в стихи и сквозь стихи косяком пойдут не только отобранные, но все, что есть, земные впечатления, все наваждения ада и рая, для молодого поэта еще не наступил.
Наступит ли? Не знаю, и, признаться, досадую, когда вижу, как достойная поэта аскетичность оборачивается порою умеренностью и аккуратностью, приличествующей скорее бюргеру, выехавшему “на природу”, а похвальная сдержанность, желание уберечь свою душу от жадного и своекорыстного любопытства публики начинает граничить то ли с рискованным для лирики эскапизмом, то ли с элементарной улиточной замкнутостью.
Радиславу Лапушину незачем менять ни свой образ мысли, ни свой состав крови. Но я, читатель, буду благодарен поэту, если драматизм так же естественно сплетется в его стихах с созерцательностью, как перелески сплетаются с лугами, а за тайною прихотливо сменяющих друг друга настроений проступят еще и прозы пристальной крупицы.
А пока…
Голос Радислава Лапушина, безусловно, не из самых сильных, не из самых пронзительных и богатых оттенками в современной поэзии. Но один из самых чистых.
И это тоже дорогого стоит.
Сергей Чупринин