Человечность
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2000
Человечность во времени и пространстве… литературы Илья Крупник. Избранное в 2-х томах. — М.: КРУК, 1999.
Двухтомник избранной прозы в мягкой обложке — не совсем привычный вид для такого издания, обычно в этих случаях книга заключается в более монументальный хардковери. Но, в конце концов, так оно, может быть, и лучше, ибо произведения, представленные в этих двух томиках, отнюдь не монументальны. Повести, рассказы, очерки-воспоминания Крупника не подвигают читателя на напряженные интеллектуально-культурологические экскурсы или ехидное посмеивание, к чему он, читатель, уже до обреченности привык от десятилетнего общения со структуралистски-постмодернистской литературой. И потому эта проза воспринимается поначалу как нечто неожиданное — как хорошо забытое старое, слегка даже бьющее по нервам. Да она и действительно, во временном смысле, старая, поскольку период ее написания охватывает промежуток с 50-х годов до конца 90-х. Оказывается, и сейчас такое возможно, оказывается, и сейчас существует, дожила до наших дней литература, которую интересует человек как он есть “по жизни”, с его чувствами и переживаниями, взлетами и падениями, психологией и метафизикой. В повести “Жизнь Губана”, где реальность во всех ее психологических и бытовых мелочах смешана с фантастикой (появление среди людей особой их разновидности, людей, способных летать — homo astras), главный герой приходит к выводу: “Я знаю, все, что искреннее, не исчезает. Всю свою жизнь мы излучаем чувства во Время-Пространство, но то, что лживое, — то слабое, оно рассеивается бесследно!”
Проза Крупника привлекает прежде всего своей человечностью в противовес бесчеловечности, с легкой руки Ортеги-и-Гассета, провозгласившего еще в начале ХХ века принцип дегуманизации искусства, захватившей лидирующие, векторные позиции в литературе уходящего (или уже ушедшего) столетия. И потому большая часть сегодняшней прозы аналитична и холодна, как лед, как застывшее сало. В этом холоде становится неощутимой экзистенция человека, есть только отражение работы анализирующего, разбирающего все на детали разума — и нет жизни. В рассказах Крупника есть жизнь, есть теплое дыхание живого человека, дыхание все еще живой природы, дыхание живого (все еще, как ни странно) мира. Их отличает одно очень важное свойство — вчитываясь в них, читатель, как бы сам того не замечая, становится философским собеседником автора и его персонажей, втягивается в соразмышление. Так, в повести “Легенда о художниках” ее главный герой пытается восстановить образ давно умершего художника, безвестно жившего в деревне и лишь после смерти вдруг ставшего модным. Повесть описывает не реконструкцию биографии, а именно восстановление живого образа человека, с его мукой, с его по всем внешним параметрам неудавшейся жизнью, вынужденного терпеть насмешки и неуважение тех, кто жил рядом с ним: “Это был дурак, — качал головой, подтверждая, Михаил Аверьянович. — Это был дурак! — И смеялись, вспоминая, позади меня люди в автобусе”.
Любое “Избранное” — это всегда некий личный литературный итог, и интересно проследить путь, который прошел автор, начиная с рассказов в духе психологического реализма с некоторым романтическим оттенком, характерным для 50—60-х годов, и переходя к социально-психологической фантасмагории в “Жизни Губана” и в “Угаре”, относящимся к 80-м. Лучшим из старых рассказов, на мой взгляд, является рассказ “Пальтяев” (1957). Мастерски написанный, он в экзистенциальном ключе раскрывает трагический процесс разложения человеческого в человеке, не могущем ощутить смысл своего существования — отсюда невозможность нормального общения с другими людьми, раздражительность, зависть, тоска и отчаяние.
И еще одна особенность прозы Крупника — она позволяет взглянуть на прошедшие 30 лет из сегодняшнего дня, вспомнить или даже восстановить атмосферу 70—80-х со всеми ее иногда ужасными, а иногда и не столь уж плохими моментами. Более того, эта проза позволяет взглянуть и на сегодняшний день в обратной временной перспективе. Вот, к примеру, в повести “Хромой бес в Обыденских переулках” (1985) происходит спор между двумя бывшими однокурсниками института электроники. Оба к тому времени бросили свою электронику: один увлекся литературой и философией, второй, “высочайшего класса закройщик”, стал подпольным советским миллионером, купившим все местное милицейское начальство. И каждый считает, что прав он. Любопытно оценить этот спор из сегодняшнего дня. Или такой вот пассаж: “…ни один человек как наяву не помнит, что тут, например, в сквере, против переулка, лет еще пятьдесят назад не бассейн вовсе был, а необыкновенный храм. И было у него пять огромных куполов, покрытых листами золота восьмисантиметровой толщины, и золотой блеск этих глав не тускнел ни днем, ни ночью, ни в снег, ни в дождь, а в солнечную погоду ослеплял он тебя на многие километры”.
Есть в двухтомнике Крупника одна вещь, которая многих не оставит равнодушными, — воспоминания о Михаиле Михайловиче Бахтине, с которым автор познакомился в 1968 году в Саранске, — “Отойди от зла…”. Крупник рисует образ человека, прожившего тяжелейшую жизнь, “одного из немногих, чудом сохранившихся людей загубленной культуры начала века”: “Много лет жил он в бывшей тюрьме, в бывшей камере, а напротив к тому же был общественный нужник. Ему даже неудобно, что получается такой классический символ. Он говорит о фантасмагории поголовного пьянства, о том, как люди без стержня, без нравственной силы, и больше всего добрые, хорошие люди, спивались начисто, “а прохвосты-то не спивались! Чиновники-то не спивались”. По мере чтения описаний встреч и бесед с Бахтиным складывается представление о масштабе личности великого литературоведа и философа, до конца своих дней говорившего о необходимости “НРАВСТВЕННОГО САМОСОЗНАНИЯ”.
Андрей Цуканов